Оставалось только написать о принятом им решении Олесе, поскольку вряд ли у него хватит духу противостоять соблазну при личной встрече с ней. По возвращению домой, Константин Григорьевич решил, не откладывая объясниться с mademoiselle Епифановой, пока не угас этот порыв, и метущаяся душа не передумала явить миру благородство его натуры. То, что казалось ему столь простым и понятным, пока он размышлял над своими чувствами к Олесе по дороге домой, никак не желало облечься в слова и перенестись на бумагу. Какими словами можно было объяснить Олесе принятое им решение? Благородством? Нежеланием запятнать собственную честь, столь бесчестным поступком? Полно! Поймёт ли она его? Ведь для женщины нет ничего важнее тонкой и эфемерной материи, называемой чувствами. Разве не ради того она встречалась с ним за спиной своего жениха?
Вершинин отложил перо и стиснул ладонями виски. Как же это мучительно подбирать слова, дабы не обидеть, не ранить ненароком неосторожно! А может, стоило написать о том, что он не желал делить её ни с кем? Ухватившись за эту мысль, он вновь взялся за перо.
«Олеся Андревна, я прошу извинить меня за то, что решил доверить бумаге все те слова, что должен был Вам сказать при личной встрече. Видит Бог, я не способен принять Вашего отказа стать моей супругой и довольствоваться той малой унизительной ролью, что Вы отвели мне. Нет ничего более ужасного, чем знать, что Вы принадлежите другому и видеться с Вами лишь украдкой. Иными словами, я не желаю делить Вас ни с кем, даже с будущим супругом. Потому мне остаётся только пожелать Вам счастья и отойти в сторону, дабы никогда мои чувства к Вам не бросили даже тени на Ваше доброе имя и репутацию. Прощайте. К.В.»
Перечитав ещё раз эти несколько строк, Константин Григорьевич запечатал письмо в конверт, указав лишь имя адресата, и велел денщику незамедлительно отнести послание в дом на Пироговской набережной.
После свидания с Вершининым Олеся пребывала в весьма благостном расположении духа. Вспоминая каждое касание его губ, девушка заливалась смущённым румянцем. Оттого, какие незабываемые ощущения пробудил в ней поцелуй, бросало в жар, но стоило подумать о том, что кто-нибудь мог увидеть их, как тотчас озноб пробирал до самых костей, а от страха приподнимались короткие волоски у основания шеи.
Но как же восхитительно было то томление, что теснило грудь, бушевало в крови, не давая покоя. Она не могла подобрать описание тому ощущению неизведанной ранее лёгкости, что поселилось внутри неё, той истоме, что разливалась по всему телу, стоило только вспомнить ощущение тяжести его сильных рук на собственной талии, нежность крепких объятий. Все это затмевало даже опасность разоблачения.
Письмо от Вершинина в тот же день после их краткого свидания, стало для Олеси полной неожиданностью. Едва дворецкий вручил ей конверт, девушка заперлась в своих покоях, дабы без помех прочитать письмо, но его содержание радости ей не доставило. Улыбка, поначалу осветившая её лицо, как только она поняла, кто именно к ней писал, исчезла, после прочтения.
«Надо же какой благородный!» — усмехнулась она сквозь слезы, что выступили на глазах, едва до неё дошёл смысл, адресованного ей послания. Вершинин отказывался становиться её любовником, мало того намекал на то, что все их встречи следует незамедлительно прекратить. Олеся в сердцах смяла лист и швырнула его через всю комнату. Приземлившись у ножки туалетного столика, он ярко выделялся белым пятном на темно-красном ковре. Даже через пелену слёз, Олеся не могла отвести от него взгляда. Поднявшись с кровати, она стремительно пересекла комнату, подняла злополучное письмо и, бережно разгладив его на поверхности туалетного столика, вновь взялась перечитать, не замечая, как слёзы капают на бумагу и чернила расплываются радужными пятнами на ней.
А ведь все было так хорошо придумано ею! Даже, ежели бы ей не удалось пробудить какие бы то ни было чувства в Бахметьеве, у неё всегда был бы человек, с которым она могла бы найти утешение, в чьих объятьях могла бы испытать то, в чём будущий супруг ей загодя отказывал.
— Ну, это мы ещё посмотрим, — прошептала она самой себе, складывая письмо и убирая в самый нижний ящик комода под стопку нижнего белья.
В Пятигорск утомлённые путешественницы въехали в ненастных январских сумерках. Из-за случившейся накануне оттепели неглубокий снежный покров почти полностью растаял, оставив, небольшие грязно-серые островки в местах недоступных прямым солнечным лучам.
Измученные лошади с трудом тащили гружёный возок по раскисшей влажной земле. Сам городок не произвёл на Веру того впечатления, что она ожидала. Он показался ей грязным и неухоженным. Серые унылые дома, чавкающая грязь под ногами, голые ветви деревьев и кустарников простирались к серому ненастному небу.
Дом князя Одинцова, расположенный на некотором возвышении над остальным городом, был довольно большим, но из-за несостоятельности своего хозяина давно не ремонтировался и являл собой зрелище весьма удручающее. Особняк окружал довольно запущенный сад, чугунные кованые ворота, ведущие на короткую подъездную аллею, являвшиеся когда-то образцом кузнечного искусства, ныне были покрыты пятнами ржавчины.
Однако гостей ждали. Потому как стоило только возку с гербами князей Уваровых появиться перед воротами, сторож тотчас бросился отворять их и помог кучеру ввести на территорию усадьбы уставших лошадей. Княгиня, опираясь на руку лакея, выбралась из возка и огляделась, неодобрительно пождав губы, после совершенного ею беглого осмотра. Она и не думала, что дела Одинцова обстоят настолько неважно. Что ж, тем проще будет его уговорить жениться на Верочке в обмен на содержание и на то, чтобы привести в порядок его дела, включая усадьбу.
Вера, ступившая на землю вслед за бабкой, замерла перед крыльцом. Как же не хотелось подниматься по ступеням, не хотелось знакомиться с человеком, который возможно вскоре станет её супругом! И только когда Елизавета Петровна оглянулась, взглядом вопрошая о причинах задержки, Вера пересилила себя и ступила на крыльцо.
В передней оказалось довольно темно. Дворецкий в потёртой ливрее встретил их, держа в руках одну единственную керосиновую лампу. Видно было, что хозяин экономит не только на прислуге, но и на освещении.
— Ваше сиятельство, — низко поклонился княгине слуга, — поставив лампу на столик для визиток и помогая ей раздеться.
— Ну, и где же хозяин твой, голубчик? — проворчала Елизавета Петровна, снимая салоп. — Столь немощен стал, что и встретить родню не желает, как подобает?
— Обижаете, ma chère cousine (моя дорогая кузина), — послышался глухой мужской голос.
Из темноты в неяркий круг света, отбрасываемый керосиновой лампой, выступил невысокий худощавый человек. Верочка едва не вскрикнула, взглянув на того, кого княгиня прочила ей в супруги. Князь Одинцов выглядел старше своих лет. Вид он имел не вполне здоровый, скорее даже измождённый. Взгляд блекло-голубых глаз с любопытством скользнул по девушке и обратился к княгине. Тонкие губы сложились в некое подобие улыбки более напоминавшей оскал. Волосы его и в молодости, не бывшие густыми, нынче и вовсе стали редкими и уже не скрывали обширной лысины на голове, свисая с висков неопрятными седыми прядями.
Вера насилу удержалась от того, чтобы перекреститься, глядя на князя.
— Ну, здравствуй Иван Павлович, — улыбнулась княгиня. — Примешь? Али нам ещё где пристанища поискать?
— Полно, Елизавета Петровна, — предлагая родственнице руку, отвечал Одинцов. — Позвольте вас сопроводить, а компаньонку вашу разместят, я уж распорядился.
Кивнув Верочке, княгиня удалилась вместе со своим родственником, оставив девушку на попечение прислуги. Комната, куда проводили девушку была очень маленькой и находилась на самом верхнем третьем этаже. Впрочем, Верочку нынче устроила бы любая, было бы, где голову преклонить, так она устала с дальней дороги. Да и первое знакомство с князем Одинцовым произвело на неё весьма обескуражившее впечатление. Думать о том, что он станет её мужем и вовсе не хотелось. Вскоре пришла горничная, принесла ведро тёплой воды. Пройдя в уборную, Вера умылась, а когда вернулась в спальню, обнаружила на столе поднос с весьма скромным ужином.
Вера ничуть не обиделась на то, что её не пригласили к трапезе. Менее всего она желала бы вновь встретиться с хозяином дома. К тому же она была уверенна, что княгиня и не пожелала бы, чтобы она присутствовала, ведь ей предстояло обсудить с родственником весьма деликатный вопрос.
Одинцова снедало любопытство. В своём письме княгиня писала, что желала поправить здоровье на целебных водах Пятигорска, но зная свою родственницу, Иван Павлович был уверен, что та предпочла бы поехать в Баден или Карлсбад, но никак не в Пятигорск, тем более зимой. Стало быть, её привело сюда отнюдь не пошатнувшееся здоровье. Елизавете Петровне зачем-то понадобился он сам. Вот уж две седмицы он гадал о том, что всё же понадобилось старухе Уваровой, и не находил ответа. Ему было известно о смерти Николая Васильевича из газет, что доходили сюда из столицы, и тогда тем более непонятным становилось желание княгини уехать, даже не отметив положенные сорок дней со дня кончины сына.
— Соболезную вашему горю, — тихо заметил Одинцов, когда они остались с Елизаветой Петровной вдвоём за столом в трапезной.
— Это одна из причин, по которой я здесь, — ответила княгиня.
— Да, вы писали, что ваше здоровье пошатнулось, и доктора рекомендовали вам поехать на воды, — отозвался Иван Павлович.
— Вы успели разглядеть Верочку? — поинтересовалась Уварова, неожиданно меняя тему разговора.
— Вашу компаньонку? — удивлённо переспросил Одинцов.
— Буду с вами откровенна, — вздохнула княгиня. — Верочка не моя компаньонка. Она моя внучка, дочь Николя и Анны.
Одинцов едва не поперхнулся вином.
— Но ведь Аннет скончалась, когда Николя был в Тифлисе. И насколько я помню, детей у них не было.