— Врешь… — и тут последовало длинное оскорбительное ругательство, подкрепленное ударом в лицо.
Началось поголовное избиение больных.
— Встать, скурве сыне!.. Защелю зараз, холеро!.. — прерывало стоны избиваемых и плач сестры…
…— Вставать, вшисцы! Вставать скорее, холеры! — раздается на всю палату зычный голос сержанта.
Больные испуганно подымаются с коек, на ходу запахивая халаты.
Я не могу этого сделать. Сестра дрожащими руками накидывает на меня больничное одеяние и помогает встать на ноги. Я падаю на пол и на четвереньках доползаю к дверям.
На дворе всё началось сызнова:
— Кто здесь коммунисты — два шага вперед!
Молчание.
— А, холера, пся крев! Не хотите признаваться, так мы вас заставим заговорить. По двадцать шомполов каждому! — отрывисто подает команду сержант.
Солдаты набрасываются на больных.
— Кладнись!
Страшная экзекуция начинается. Бьют остервенело шомполами, прикладами, мнут сапогами бока до тех пор, пока жертва перестает подавать признаки жизни. На каждого палача приходится по два истязаемых. Кончившие свое дело помогают товарищам…
…Тогда один из офицеров, владеющий русским языком, меняет тактику и начинает проникновенным голосом увещевать совращенного большевиками отказаться от своих заблуждений и выдать коммунистов. Он не скупится на обещания и, лишь убедившись в тщетности своих попыток, отрывисто бросает:
— Защелить!
Жертва оттискивается в сторону, раздаётся выстрел или два и начинается преподавание польской политграмоты со следующей жертвой.
Я и поддерживающие меня товарищи входим вместе. Свои показания мне приходится давать лежа.
Быстро пропустив всю нашу группу, повторив те же вопросы, судьи, раздраженные нашим упорством, стремительно покидают комнату, отдав старшему по команде какие-то распоряжения.
Итак — расстрел.
После перенесенных пыток смерть не представляется страшной…104».
Думаю, где-то к маю общественное мнение будет готово и можно будет со спокойной душой, после приговора военного трибунала расстрелять пленных польских генералов и офицеров.
Ведь, мы в состоянии войны с польским правительством в изгнании генерала Сикорского, да?
Мы ещё объявим того военным преступником и потребуем от Черчилля выдачи. Тот, естественно не выдаст на расправу «своего сукинного сына», но чтоб не обострять отношения с потенциальным союзников – возможно отсыплет нам каких-нибудь плющек…
Например, натуральный каучук из колоний.
Но главное не это!
Уверен от великого ума, Геббельс с удовольствием оповестит свою целевую аудиторию - кого большевики расстреляли и, за что – ведь он даже замыслов Гитлера ещё не знает, не токмо моих. И сильно надеюсь, что зная судьбу польских военных преступников, германские вояки - сто раз задумаются, прежде чем беспредельничать на Востоке.
Особенно если с первых же дней, у них пойдёт «что-то не так» с их «Драх нах Остен», а мы их будем осыпать листовками, типа:
«Солдат Вермахта!
Прежде чем убить русского старика, женщину, ребёнка или военнопленного – подумай об своём отце, матери, жене, сыне, дочери и самом себе…
Получишь то же самое и, причём вдвойне!».
В советской прессе уровнем ниже – республиканских, областных и районных газетах, в фабрично-заводских многотиражках и в «боевых листках» началась демонизация уже германской военщины.
Тут свидетелей, конечно, поменьше…
Но товарищам чекистам, кое-что удалось добыть!
А товарищам журналистам из ведомства товарища Мехлиса, из этого «кое-что» - удалось «раздуть слона».
Например, печатались дневники рядового Герхард M из Фленсбурга, во время польской компании служившего в 26-м пехотном полку 30-й пехотной дивизии Вермахта:
«Горящие дома, плачущие женщины, верещащие дети. Картина безнадежности. Скоро горящие здания тянулись за нами по всему пути, из огня доносились крики тех, кто прятался внутри и не мог спастись, Скот мычал от страха, собака выла, пока не сгорела, но страшнее всего становилось от крика людей. Это было жестоко, но поляки сами не хотели по-хорошему…».
Расправы над мирным польским населением:
«Женщина с тремя детьми вышла из автобуса, доставившего пленников на место казни и прошла 30 метров до противотанкового рва. Ей пришлось спускаться в него, держа на руках самого маленького. Потом она протянула руки за другим ребенком, а один эсэсовец поднял оставшегося мальчика и передал ей. Потом женщина заставила детей лечь на живот рядом с ней… Раздались выстрелы…
Некоторые из зрителей подошли слишком близко ко рву и их форму забрызгали полетевшие оттуда плоть, мозги и песок. Многие наши солдаты и офицеры отправляли фотопленки домой для проявки и печати снимков…
…Офицеры полка из Баден-Вюртемберга тотчас устроили попойку, на которую силком пригнали несколько десятков девушек, заставили раздеться догола и в таком виде петь и плясать. Многие из несчастных женщин были изнасилованы, а потом выведены во внутренний двор и застрелены.
…Солдаты обнаружили примерно восемьдесят-девяносто детей на втором этаже дома, лежавших и сидевших на полу в собственных фекалиях. Взбудораженные солдаты обратились к военным капелланам за помощью. Выяснив, что родители уже казнены эсэсовцами, подполковник Гельмут Гроскурт с раздражением сказал командующему 6-й армии фельдмаршалу фон Рейхенау, что было бы гуманнее убить детей одновременно с родителями и, по приказу последнего - через два дня солдаты перестреляли детей».
Но особенно подробно и даже со смакованием, рассказывалось в «боевых листках» об жестоком обращении с военнопленными:
«…Поручили охранять большой лагерь военнопленных, разбитый на территории одной из городских мануфактур, которую окружили заграждениями из колючей проволоки и установили по перисетру наблюдательные вышки с пулеметами Ежедневно прибывали тысячи военнопленных. Из-за скопления военнопленных на текстильных фабриках, где ютились уже 10 тысяч человек, скоро возникла острая нехватка продовольствия, а от голода и тесноты среди солдат начались брожения. Каждый день умирало по двадцать пять человек и нередко происходили случаи каннибализма среди военнопленных…».
Считаю, что после такого, желающих сдаваться в плен «цивилизованным европейцам» будет на порядок меньше.
Рассказывали советские газеты «второго и третьего уровня» и, об «новом порядке», установленном в оккупированной Польше:
«Через десять дней после захвата Варшавы, экономическая инспекция «Юг» издала запрет на подвоз продовольствия в польскую столицу. Эксперты подсчитали, что запасы продуктов в городе истощатся именно к этой дате. Составлявшее в предвоенный период 850 000 человек население уже сократилось вдвое из-за воинского призыва в армию и учиненной сразу же резни евреев. Полицейские устроили блокпосты на дорогах и у мостов, останавливали машины, телеги и пешеходов, отбирали еду и воспрещали крестьянам доступ в город. Тем из жителей Варшавы, кто сумел пробиться в голову очереди у той или иной пекарни, везло – они получали просяной хлеб. Окрещенный одними «кирпичом» за сходство с глиной, а другими – «наждачкой» за желтоватый цвет, такой хлеб разваливался и крошился, он плохо переваривался из-за добавленного в тесто ячменя, муки каштанов и волчьих бобов. И качество продолжало снижаться. В ноябре город словно бы вымирал на протяжении дня, только отдельные немцы и полицейские появлялись на улицах да неподвижно сидели нищие с ампутированными или распухшими конечностями.
Польская учительница нацарапала в дневнике в День рождественских подарков 1941 году:
«Германцы празднуют. Ходят сытые и гладкие, у всех горят огни на рождественских елках. Но мы бродим как тени, голод полный. Люди добывают еду крохами, варят жидкий суп, который едят без хлеба, потому что хлеб дается дважды в неделю, 200 граммов. И такое питание – еще очень хороший вариант. Те, у кого есть что обменять, меняют в деревне, у кого нет – пухнут с голоду, уже умирают. У многих людей тиф»…»105.
Опять же, после такой идеологической обработки, желающих встречать оккупантов цветами и хлебом с солью, заметно поубавится.
Главное, что?
Ради чего это?
Со времён «афишек» графа Ростопчина, в традиции нашей пропаганды изображать противника не просто слабыми задохликами – которых даже простая русская баба по десятку зараз вилами переколет… Но и смешным. Вспомним излишне оптимистические пропагандистские плакаты времён Русско-японской войны, или Первой мировой с казаком Козьмой Крючковым – вертевшим на своём богатырском копие германцев да австрияков, по дюжине враз…
Да и советских «шедевров» времён Великой Отечественной было полно, изображающих фашистов кривоногими недомерками в рогатых касках.
В результате, что?
В первом же бою, при первой же встрече не с рисованным - а с реальным противником, наш солдат испытывал настоящий культурологический шок. Видя что «чёрт намного страшнее, чем его малюют», боец – особенно молодой и неопытный, чувствовал себя обманутым и переставал верить - как отечественной пропаганде, так и своим командирам. Конечно, это никак не могло укреплять волю к сопротивлению… Напротив, наш солдат впадал в отчаяние и чего греха таить – нередко совершал поступки, далёкие от понятия «героизм».
Рисунок 78. Российский пропагандистский плакат времён Русско-японской войны.
Я же сразу и навсегда хочу вбить в головы красноармейцев и особенно командиров образ сильного, коварного и крайне жестокого врага – к войне с которым надо относиться серьёзно и готовиться к ней заранее…
Уверен, такой подход несравнимо эффективнее, чем трескотня типа:
«Мы войны не хотим, но себя защитим,
Оборону крепим мы недаром,
И на вражьей земле мы врага разгромим