душной битвы за Англию, и в их устах такая похвала кое-чего стоила».
Конечно же, будучи убеждённым коммунистом, истовым советским патриотом и просто хорошим русским человеком – которому «за державу обидно», Константин Симонов несколько подслащивает пилюлю:
«Самого известного здесь, на севере, летчика, капитана Сафонова, нам повидать не удалось. Мы разъехались с ним – оказывается, он поехал к англичанам. Но вместо него мы увидели нескольких других хороших людей, в том числе старшего лейтенанта Коваленко, о котором я написал потом очерк «Истребитель истребителей…».
Вот и всё и никаких подробностей. Мол, встретились с «хорошими людьми», поговорили, а утром поправили здоровье огуречным рассолом и разлетелись. Перед начальством отчитались «очерком» за командировку и забыли.
А возможно этот эпизод он вставил уже позже – перед послевоенной публикацией «Дневников».
Не знаю!
Но по мне, так выглядит он как-то чужеродно.
***
И дальше в этой части «Дневников», почти не упоминается об советских «ястребках», в отличии например - от нашего прославленного трудяги «У-2» или немецких «стервятниках». Даже во время советского контрнаступления под Москвой:
«Над городом дважды прошли «юнкерсы»; выныривая из облаков, они бомбили город, но оба раза эта бомбежка шла далеко от нас: пока «юнкерсы» бомбили одну окраину, мы были на другой, и наоборот. Зато, когда мы вернулись к самолетам и уже хотели вытащить их на поляну, чтобы садиться, над самыми нашими головами с ревом прошли сначала один, потом второй, потом третий «юнкерсы». Первый из них развернулся и снова низко прошел над нашими головами. Должно быть, он заметил самолеты. А может, не самолеты, а детей, потому что, замаскировав самолеты в рощице, мы не предвидели, что человек двести ребят окружат их стоящим на белом снегу черным полукольцом. Дети бросились врассыпную, мы стали на опушке под деревья, а «юнкерс» спикировал и обстрелял из пулеметов то место, где только что стояли и дети и мы. По счастью, никто из детей не был ни убит, ни ранен, хотя пули прочертили через поляну длинные снежные дорожки.
Выждав пять минут, мы сели в самолеты и полетели обратно. Взлетев и развернувшись, мы снова увидели шедшие мимо «юнкерсы». Но они нас не преследовали: или не заметили, или было не до нас. Отлетев подальше от Одоева, мы увидели еще один «юнкерс». Но тут оба наших У-2 нырнули к самой земле и полетели вдоль русла реки, петляя между берегами».
Вот такая фигня, малята…
А советские и вслед за ними российские военные историки - втирали и, до сих пор втирают хавающему электорату в уши, что в битве за Москву - авиация РККА впервые захватила локальное господство в воздухе.
Ну и где оно?
Где «локальное господство в воздухе»?
Кроме германского, больше никакого превосходства больше не видно.
Что-то как-то не склеивается, верно?
***
Думаете, после 1941-го года что-то кардинально изменилось?
Читаем вторую часть дневников Константина Симонова и убеждаемся, что если и изменилось что - то только последнее число на дате и география бомбардировок Люфтваффе.
Снова корреспондент «Красной Звезды» летает на фронты на переделанном в пассажирский «лайнер» бомбардировщик «СБ»:
«Оказалось, что на мое место уже взяли второго пассажира, одного засунули в фюзеляж, другой сидел впереди, в штурманской кабине Самолет был СБ, и лишних мест в нем не было. Но летчик, ругаясь, все же согласился взять меня, и буквально в последнюю минуту меня вместе с моим чемоданчиком подняли на руках и впихнули в штурманскую кабину…
…Сесть было некуда, и я устроился полусидя, вкось, на рукоятках пулеметов. В этой тесноте я почти не мог пошевельнуться, трудно было даже двинуть рукой, чтобы вытереть лицо или поправить на голове шапку».
Но чаще писатель летал на «У-двасе» и, даже на совсем уж экзотических в наших северных широтах машинах:
«…После некоторых препирательств с пилотом Скрынниковым, лихим, но заносчивым парнишкой, все-таки уселись в его самолет, на этот раз системы «Вульти». Когда-то мы хотели взять у какой-то американской фирмы лицензию на постройку легких пикирующих бомбардировщиков, но потом это намерение не осуществилось, а десяток таких пробных машин остался работать у нас в армии. Машина вообще была удобная: в кабине можно было по-человечески сидеть. Но при хорошей маневренности и скорости до трехсот километров недостаток этих «Вульти100» заключался в том, что их было всего несколько на всю страну, контуры их не значились ни в одном справочнике, и уже не раз то наши зенитчики, то летчики норовили сбить эти бедные машины».
И…
И «опять – двадцать пять»!
С первых же страниц – интенсивные бомбёжки немецкой авиации (речь идёт о Керченском полуострове, взятом в конце декабря 1941-го года в ходе Керченско-Феодосийской десантной операции) и ни одного упоминания об советских истребителях:
«С началом светлого времени началась бомбежка. Наши зенитные орудия беспомощно стояли на площадях и перекрестках Феодосии. Их было переправлено уже довольно много, но вся беда заключалась в том, что немцы вчера потопили транспорт, который шел сюда со снарядами для зениток. Зенитчики, как им и полагалось по долгу службы, находились возле своих орудий, но стрелять не могли. Все вместе взятое было достаточно драматично.
Немцы налетали на Феодосию не особенно большими группами, по девять, по шесть, а иногда по три и даже по два самолета. Но зато почти беспрерывно, как по конвейеру. Каждые пять минут то в одном, то в другом конце города слышались взрывы. Проходя по улице, а потом, возвращаясь через полчаса обратно тем же путем, мы встречали на дороге новые воронки, которых не было, когда мы шли в ту сторону…
…Ребята из редакции были в подавленном настроении. Недавно на соседней улице убило одного из их товарищей-корреспондентов.
…Было тяжелое, беспомощное чувство оттого, что немцы все это время безнаказанно бомбили город.
…Бомбежка стихла. Немцы прилетали по одному, но каждый самолет, сбросив бомбы, потом еще долго жужжал в воздухе, пока на смену ему не приходил следующий. Бомбы падали на город с интервалами в десять-пятнадцать минут.
…В это время снова началась сильная бомбежка. Мы ложились, наверное, раз десять или пятнадцать. Немцы стали бросать тяжелые фугаски, от которых все вокруг долго стонало и ныло уже после разрыва. Осколки, жужжа, пролетали в воздухе, хлопались о крыши, соскакивали с них.
… Встав, мы увидели, что перекрестка, к которому мы подходили только что, уже не существует. Бомба упала в самый центр перекрестка и вкось обвалила все четыре дома, стоявшие по четырем углам.
…Воронка была такая, что нам пришлось обойти кругом через другой квартал, чтобы продолжать свой путь. Это была последняя бомба. После нее два часа было совершенно тихо.
…Проснулся я от удара. Меня швырнуло с дивана и с маху ударило об стенку, а потом об стол. Когда я поднялся, дверь каюты была раскрыта настежь – все уже выбежали. Оказалось, что большая бомба упала недалеко от парохода, вызвала детонацию, взорвались снаряды, и…».
Прям, избиение младенцев какое-то!
Такое положение дел не могло не иметь фатальных последствий для судьбы всей операции, целью которой было снятие осады Севастополя и полное освобождение Крыма:
«Командир 106-й стрелковой дивизии, во главе ее стойко до самого конца прикрывавший в ноябре сорок первого наше отступление из Керчи на Тамань, Первушин в декабре высадился в Феодосии, уже командуя армией. Но на двадцатые сутки боев за Феодосию молодой, тридцатишестилетний командарм был ранен так тяжело, что только после семи месяцев слепоты и тринадцати операций, сделанных руками Филатова, к нему частично вернулось зрение. А о возвращении в строй, в действующую армию уже не могло быть и речи.
Передо мной – датированная 18 января 1942 года телеграмма, посланная в штаб фронта, в Краснодар из Феодосии: «Бомбили штаб армии. Командарм, член Военсовета и начштаба ранены».
Так в первый же день немецкого контрнаступления одним ударом была обезглавлена 44-я армия, и с этого началась вся драма ее исхода из Феодосии».
С этого начались и все несчастия - преследовавшие Красную Армию весь 1942-й год, вину за которые после войны - советские историки переложили на Мехлиса, якобы запрещавшего рыть окопы.
Клоуны брехливые!
***
Во второй части «Дневника», упоминание о наших истребителей первый раз встречается в феврале, когда Симонов во второй раз летит на Керченский полуостров, в связи с предстоящим наступлением… Это то, которое кончится «Охотой на дроф» Эрика Манштейна.
Читайте и наслаждайтесь:
«На следующее утро мы вылетели из Сталинграда и, по расчету времени, уже подлетали к Краснодару, как вдруг из кабины летчика раздались резкие гудки.
Наш самолет был оборудован фонарем для стрелка, врезанным примерно посередине фюзеляжа в потолок. Задремавший стрелок быстро залез на свою подставку и стал там, в фонаре, крутить спаренные пулеметы. Покрутил и начал стрелять, очередь за очередью. Я читал какой-то роман, уже не помню какой, и, когда стрелок полез на свою подставку и начал палить из пулеметов, мне стало не по себе, я оторвался от чтения, но потом, решив, что – смотри не смотри – все равно делу не поможешь, пересилил себя и опять уткнулся в книгу, хотя при этом продолжал считать очереди. После десятой очереди стрелок крикнул:
– Отвернул!
Из кабины вышел штурман, долго смотрел, прижавшись к окошку, и подтвердил:
– Отвернул.
Тогда я тоже посмотрел в окошко: далеко в небе маячил удалявшийся маленький самолет, кажется, истребитель.
– По-моему, это наш, – сказал штурман. – Я почти уверен, что наш. Но в другой раз будет знать, как подходить с хвоста. Раз подходит с хвоста, надо по нему бить, а то «наш, наш», а потом как по ошибке вмажет в тебя да потом еще донесет, что сбил «юнкерс»…».