— Я не верю! — запротестовала певица. — Это просто случайность…
— В картах Таро не бывает случайностей.
Ведьма вытащила из кармана колоду, вспомнив, что из-за обилия гостей позабыла выбросить «карту дня».
— И в жизни тоже… Смерть Владимира и его пророчество вернуло все на свои места. Я думала, последняя неделя убедила тебя в этом.
— Да уж, со страху я такого наворотила! Мой новый хит точно будет разрывной. И клип тоже… — На мгновение мордашка Могилевой стала довольной, как у кота при виде печенки, но сразу же скуксилась жалостью и угрызениями совести. — Но нельзя ж благодарить Бога за то, что кто-то умер! Неужто ему ничем нельзя было помочь?
— Не ты подсунула им свою смерть — ее украли! Владимир, как Гумилев, слишком долго гулял по лезвию ножа. В таких случаях достаточно одного толчка… Но он был уверен, что ему сойдет с рук все. Привык к фарту. Участвовал в заговоре — играл с огнем. И доигрался…
— Владимир?
— Нет, Гумилев. Впрочем, какая разница…
— А Олег? — занервничала Наташа. — Ему тоже грозило убийство?!
— Иная смерть… — сумрачно выговорила колдунья. — Я не знаю какая, ведь когда ты пришла ко мне, жертва была уже определена. А с тех пор ни одна фотография не моргнула и глазом. Значит, теперь Олегу ничто не угрожает.
Наташа опасливо покосилась на семейный портрет поэтессы и белогвардейского офицера. Странно, его лицо разгладилось… Странная игра света и теней.
— Если ворошить чужие судьбы опасно, зачем ты держишь здесь все эти снимки? — жалобно проскулила она. — Вдруг это они!.. Это они нас?.. Всех, кто сюда приходит…
Но Могилева и сама знала, что обвиняет ведьму зря. Предчувствовала же она, предчувствовала давно — Олегу грозит нечто страшное и непоправимое. И если цена его спасения — год ее украденной жизни, то это мало, ничтожно мало…
Иванна убежденно покачала головой.
— Суть моего изобретения в том, что сигнализаторы не отдают свои трагедии — наоборот, пытаются вытянуть свое горе из чужих судеб, предупреждая о несчастьях, дабы другие не повторяли их ошибки. Например, свидетели утверждали: после расстрела поэта за Ахматовой долго ходила худая длинная тень… Она и сама говорила, что постоянно ощущает его присутствие…
— То же самое говорила Ольга.
— Тебе это, наверно, неинтересно…
Карамазова меланхолично тасовала карты, глядя в сторону — на полыхающий в камине огонь. Из растянутого рукава ее свитера выпал обрывок свернутой в трубочку бумаги. Наташа подняла его, стала вертеть в руках. Из коридора вышел черный ньюфаундленд ведьмы и преданно улегся у обутых в восточные шлепанцы ног хозяйки.
— Не знаю, — сказала Иванна, по-кошачьи жмурясь на пламя. — Может, не стоило реанимировать твою конкурентку. Она сильная, из тех, кто прорывается к вершине любой ценой… Но на тебя она больше не покусится. А мне почему-то кажется, что ты не относишься к категории артисток, которые боятся сильных соперниц…
— Да ради бога… — равнодушно отмахнулась Наташа и машинально развернула бумагу.
Если бы я знал, что это мой последний год, то не потратил бы его впустую, без толку. Как ты не поняла, я ведь любил не жену, а тебя. Любил больше жизни. Хотел сделать женой.
А если ты не лгала и способна любить меня как никого, то я не отпущу тебя, умирая, Натали.
Ты скоро умрешь. Я не расстанусь с тобой!
Несколько секунд Могилева молчала, тупо взирая на текст. Затем подняла на ведьму вопрошающий, взыскательный взгляд.
— Что это? — взвизгнула она.
— Последняя воля покойного, — невозмутимо ответила ей Карамазова. — Ольга была права: Владимир любил ее так сильно, что не хотел отпускать и после смерти. Он отчаянно тянул ее за собой. И она чувствовала это…
Лицо певицы перекосилось от возмущения.
— Ты наврала ей! Подменила послания. Сама написала ту позорную бумажку! Так нельзя! Она имела право знать правду!
— Так она ведь знала ее, — подняла брови колдунья. — И что сулила ей эта правда? Страдания…
— Нет, сострадание! — закричала Наташа.
— Боль…
— Нет, любовь! Способность любить! Ты украла у нее душу!
— Я подарила ей жизнь. Как, по-твоему, что важнее?
— Не знаю, — смутилась Могилева.
— Никто не знает… — вздохнула Карамазова. — Все смешано, перепутано, словно слова в этом пророчестве. В каждом событии таится десяток смыслов. Где добро, где зло? Кувырок, и они превращаются друг в друга, как оборотни. Но я должна решать каждый день, никогда не понимая, права я или виновата. Еще ни разу я не была уверена в этом до конца. И, скорее всего, никогда не буду…
— Подожди! — вспыхнула звезда. — А мне ты сказала что?
— Правду.
— Правду?! Так я и повери…
Недоговорив, Наташа мячом вскочила с места и, пытаясь лихорадочно наверстать время короткой — насколько короткой?! — жизни с Олегом, правой рукой требовательно набрала номер на крошечном мобильном, в то время как ее левая кисть уже выуживала из сумки деньги для оплаты, ноги искали сброшенные под кресло босоножки, а попа, подрагивая от нетерпения, рвалась бежать к двери и дальше, дальше, дальше — к тысяче целей, свершений, задач…
— Олежка?! — страстно вскрикнула певица, прижимая ухо к трубке. — Милый, родной, любимый! Ты уже в Киеве? Бросай чемоданы и в ЗАГС. Срочно! Бегом! Пулей! Рысью! Сегодня мы подаем заявление… Сегодня! Вдруг ты завтра умрешь?! Или я!!!
Она бросилась к дверям, оставив купюры на столе, сотрясая на ходу растопыренными пальцами на прощанье…
Карамазова, зажмурившись, выбросила «карту дня».
«Иерофант» — брак, союз, соединение.
— Вот так банальщина, — обиделась ведьма. — История таки закончилась свадьбой.
Тайна браслета Вуду
Глава перваяВойна миров
Творчество… подразумевает крайнее одиночество, даже противопоставление себя остальным людям. Это классическая суицидальная установка, при которой ослабевают все связи…
Ну можно ли представить, чтобы, выходя из дому, вы забыли…
Нет, не ключи, не мобильный, не губную помаду!
…забыли, что в этом мире существуют деньги.
Стоя посреди супермаркета с полной тележкой продуктов, ведьма чувствовала даже не злость, не раздражение, не возмущение по поводу себя, непутевой, — только глобальное удивление:
«Надо же до чего я дошла!..»
Как быстро она утратила связь с реальностью, закутавшись, словно в пуховое одеяло, в свой собственный колдовской мир. По сути, у нее почти не осталось естественных человеческих потребностей. Сопричастность с повседневной жизнью людей ограничивалась недолгими прогулками с Рэттом: первая — в час дня, вторая — в час ночи (ньюфаундленд давно уже перенял богемный нрав хозяйки, не способной разлепить веки раньше одиннадцати утра). И петля променада охватывала лишь ближайшую, расположенную прямо за домом рощу, малолюдную днем и безлюдную, как лес, в темноте. Но и те немногие встреченные ею — мамочки с колясками и малолетними карапузами, старушки, угнездившиеся сорочьей семьей на лавке у подъезда, влюбленные парочки и бомжи, почивающие на скамейках, — не фиксировались в ее памяти, их абрисы, поступки, обрывки фраз рассеивались так же быстро, как выветриваются по утрам из сознания других — нормальных людей — смутные образы из сна.
И вот сейчас она стояла в двух шагах от кассы — дура, напрочь позабывшая главный человеческий закон: за все в жизни нужно платить, причем желательно в конвертируемой валюте.
Ну разве не смешно?
Ведь, выходя из квартиры, она скользнула вопрошающим взглядом по столику в коридоре, где лежал кошелек, и сочла его столь же бесполезным предметом, как зонтик, рожок для обуви и зимние перчатки.
Выходит, права Наташа…
— Ну, чего замерла? Становись в очередь! — раздался требовательный голос Натальи Могилевой.
— Ты знаешь… я забыла про деньги.
— Забыла деньги?
— Забыла, что деньги нужны.
— Дожилась, — коротко резюмировала Могилева и победоносно добавила: — О чем я тебе говорила? Так жить нельзя!
Да, Наташа, ее подруга, была единственным человеком, самим фактом своего бурнокипящего существования неопровержимо доказывавшая ей: есть реальная жизнь — модные магазины и концерты, лето и весна, городские праздники и лотки с мороженым, троллейбусы и телевидение, свадьбы, скандалы, дети…
А еще Наташа напрочь отказывалась признавать, что существует другая жизнь — жизнь Иванны Карамазовой.
Жизнь, способная затмить настоящую!
— Ты, по сути, и не живешь… — продолжала распекать она ее, не обращая внимания на недоуменные взгляды покупателей в магазине.
Они удивленно косились в сторону девушек. Одну — яркую и зычную, в экстравагантной одежде, очень похожую на известную певицу Наталью Могилеву. Вторую — угасшую и потертую, будто линялая черная кошка, в безликом пальто и стоптанных ботинках.
«Интересно, — подумала молодая кассирша, с любопытством вслушиваясь в непонятный разговор и тщетно пытаясь уловить суть их ссоры, — неужели Могилева сама ходит по магазинам? И кто эта, вторая, которую она так чихвостит? Прислуга? Или, может, любовница? Уж больно она невзрачная. Вот только глаза… Глаза-то у нее совершенно желтые!»
— Сидишь безвылазно дома в своем придуманном мире… — солировала Наташа.
С мгновенной реакцией зверя, инстинктивно набрасывающегося на подвернувшуюся дичь, она вцепилась в промах Иванны, являющийся неоспоримым свидетельством ее правоты. И отстраненное, унылое безмолвие подруги разжигало ее гнев еще больше.
— Кончится тем, что ты просто сойдешь с ума! Ну как можно забыть про деньги? Ты же берешь деньги со своих клиентов…
«Клиенты…» — подцепила последнее слово Иванна. Вот в чем дело. Как ни велика вера одного человека, под напором других он может усомниться в своей правоте…
Но, за исключением Наташи, все, кто приходил к ней в дом, подтверждали ее истину. Несмотря на расхожее начало «Я, конечно, не верю в колдовство…», каждый из них шел к ведьме. Каждый, кто, переминаясь с ноги на ногу, стоял на пороге квартиры № 33, уже ощущал на своем затылке таинственное дыхание ирреального — мира приведений и проклятий, пророчеств и приворотов, сглазов и оберегов. И не важно, приходил ли он к ней, страшась этого знания, или затем, чтобы подтвердить свою веру в чародейственное и чудесное. Главное — с каждым визитом в колдовском королевстве Карамазовой становилось все больше подданных. И против них лишь один бунтарь — Наташа.