Возможно, несмотря на раздражение и дискомфорт от ее вечных упреков, ее жадного желания жить, ее твердолобого неверия в магию, она так прочно поселилась в сердце колдуньи именно потому, что была ее единственной связкой с тем миром, в который сама Иванна уже почти перестала верить.
«Забавно, — подумала ведьма. — Наташа для меня то же, что для материалиста — привидение. Ты не хочешь его признавать. А оно, заявляясь вновь и вновь, упрямо противоречит твоим представлениям о жизни».
Иванна невольно улыбнулась. Наташа осеклась на середине обличающей тирады и неуверенно растянула губы ей в ответ. Гримаска получилась чудная: верхняя половина лица возмущенная, жесткая, с насупленным гневом лбом, нижняя — размякшая и сомневающаяся: «Не перегнула ли я палку? Не обидела ли ее?»
— Проблем нет, — пошла на попятную певица. — Я тебе одолжу сколько надо…
Она сконфуженно отвернулась (задний ход и в жизни, и за рулем всегда давался ей нелегко) и, уткнувшись в лоток с глянцевыми изданиями, бросила в тележку новый «Женский журнал».
— Но ты ведь понимаешь, что я права? Если бы я не вытащила тебя сегодня в супермаркет, ты бы так и не осознала всю глубину своей проблемы!
Утром певица заявилась, как обычно, без звонка, исполненная благородных намерений и жажды немедленных свершений.
Киев цвел белой вишнево-абрикосовой весной, воздух был прозрачным, пьяным и веселым. Проснувшись, Наташа вышла на балкон, ступая босыми ногами по разогретому солнцем бетону, и вдохнула полной грудью вечное и невероятное чудо мая. Ей казалось, что каждый беленький цветочек, каждая травинка, каждый лучик пронизывает ее силой молодой возрождающейся жизни.
Зайдя на кухню, она включила телевизор.
Я — весна, ночи без сна
Я принесу за собою…
Пусть зима сходит с ума,
Только не спорит с любовью! —
пел с экрана ее телевизионный фантом, рассекая среди тюльпанов.
И Наташа довольно засмеялась: Могилева-экранная отражала бравурные чувства Могилевой-материальной столь точно, словно последняя стояла не у телевизора, а у волшебного говорящего зеркала.
«Волшебное…»
Безобидное слово сморщилось и почернело, как подожженный лист бумаги. Наташа вспомнила Карамазову. И ей стало жалко ее так, что защемило сердце.
Бедненькая, сидит сейчас одна в своей черной комнате, запертая от мира, как отшельник. Неужели она не понимает, что сама обделяет себя всем: радостью, солнцем, любовью, людьми? И мужчины у нее нет, и телевизор она не смотрит, и косметику не покупает… Нормально это для женщины?
Нет!!!
Какая ж трагедия заставила ее спрятаться от жизни, ограничив ее четырьмя стенами квартиры, закупорить все щели и погрузиться в мир иллюзий? Откуда к ней пришла странная, неизлечимая фантазия, будто она ведьма? Ведь это такая же паранойя, как воображать себя Наполеоном!
Но она, ее подруга, ни за что не оставит все так, как есть!
Она скажет ей правду! Заставит Иванну посмотреть на себя со стороны и понять — ее наивная вера в магию продиктована лишь страхом перед реальностью. Нежеланием жить!
Если бы предки Натальи Могилевой потрудились обзавестись гербом, на нем бы наверняка красовался девиз «Сказано — сделано!». Через час Наташа уже стояла перед обитой черной кожей дверью с золоченой табличкой:
Иванна Карамазова
Дверь открылась раньше, чем певица успела протянуть руку к звонку. В прихожей никого не было. Дверь за ее спиной закрылась сама собой, клацнув замком.
Наташа привычно нахмурила брови. Она была уверена, что Карамазова удачно замаскировала на входе какой-то хитрый механизм, и злилась, что та отказывается признаваться в использовании техники, отнекиваясь и ненавязчиво намекая на колдовские чары.
«Ерунда!»
Фыркнув, певица пошла по темному коридору, упиравшемуся в комнату, гордо именуемую кабинетом. Там Карамазова принимала своих клиентов, таких же потерянных в жизни, как она, испуганных реальными проблемами и уповающих на «последнюю соломинку» — волшебную силу магии.
«Мне ли не знать, как это происходит! Ведь был момент, когда я сама, запутавшись в надуманных страхах, кинулась за помощью к Иванне. И она помогла. Только у меня, в отличие от прочих, хватило ума проанализировать ситуацию впоследствии и понять: ничего магического в ее помощи не было. Хотя, конечно, я все равно благодарна Ванечке и теперь, в свою очередь, не брошу ее в беде. Она должна покончить с самообманом!»
— Привет, Ваня!
— Привет… — энтузиазма в голосе Карамазовой было не больше, чем у слабого эха.
Наташа остановилась на пороге, втянула чутким носом воздух, пронизанный запахами тысячи трав и пылью тысячи книг, и непроизвольно поежилась.
Все было точно так, как она и предполагала — как в гробу!
Здесь даже не пахло жизнью, никто даже не заметил весну! Тяжелые шторы зеленого бархата были плотно задернуты и не пропускали солнечный свет. В огромном, выше человеческого роста камине пылал яростный пожар. Подруга сидела развалившись в кресле у огня, подперев ленивой рукой голову в черной шапочке и медитируя на стену напротив. Огромный водолаз черным ковриком распластался у ног хозяйки.
Все это можно было охарактеризовать одним кратким словом «завис». Полный завис по жизни!
Сколько Наташа ни приходила, картина не менялась. И эта неподвижность остановившегося времени злила певицу, душила ее, как навязчивый сон, от которого никак не удается избавиться. Казалась искусственной, как декорация спектакля, которую снова и снова устанавливают к ее приходу.
«Да это и есть декорация! — поняла Наташа. — Декорация спектакля под названием „Дом колдуньи“, которую Карамазова построила раз и навсегда, не только для своих незадачливых клиентов, но и для себя самой».
— Твоя задница еще не проросла корнями в это кресло? — не церемонясь, спросила она.
Карамазова вздохнула и молча указала подруге на кресло напротив. Но та и не подумала садиться. У нее не было ни малейшего желания вписываться в дизайн этого мертвого царства. Ее намерения были прямо противоположными.
— Вау, а это еще что такое?
— Октябрь, — глухо отозвалась Иванна. — Поздний…
Только сейчас Наташа заметила новшество — пол комнаты был усыпан осенними листьями. Присев на корточки, она недоуменно взяла в руки оранжево-алый листочек. Он оказался свежим, гибким и влажным, словно только что упал с дерева. Как такое возможно? Ведь на улице весна, на ветвях еще нет листьев… А прошлогодняя листва не могла сохраниться, она была бы ломкой и сухой…
Мотнув упрямой головой, Наташа отогнала эту мысль. Она ненавидела безответные вопросы. А комната Карамазовой состояла из сплошных вопросов без ответов.
Почему ее подруга всегда намертво задергивает шторы? Почему топит камин, когда на улице тепло? И почему, несмотря на жар огня, в комнате пахнет морозной осенью?
Загадки витали в воздухе, таились по углам. Загадки выстроились в ряд на каминной полке, словно семь мещанских слонов — семь пожелтевших старинных фотографий в серебряных рамах, большей частью парных — мужчина и женщина. Придя сюда впервые, Наташа позорно приняла их за родственников Карамазовой. Но теперь знала — это Ахматова и Гумилев, Блок с женой Любой Менделеевой, Есенин с Дункан, Цветаева с Эфроном[14], Гиппиус, Кузмин… И единственный фейс, который певица всегда лицезрела с удовольствием, — Михаил Булгаков с зализанными волосами, галстуком-бабочкой и моноклем в правом глазу.
За исключением дорогого сердцу Могилевой автора «Мастера и Маргариты», фотовернисаж вызывал у нее хроническое раздражение.
Не то чтобы она считала дурным тоном украшать жилье ликами писателей и поэтов (хотя нечто снобистски-интеллигентское в этом все-таки было). Но, во-первых, Иванна утверждала: фотографии способны предупреждать клиентов об опасности. А во-вторых, каждый раз, когда Могилева смотрела на них, ей казалось, что у нее портится зрение. Подобно «переливным» календарикам из Наташиного детства, лица и фигуры знаменитостей прошлого века постоянно расплывались, дрожали и менялись, отказываясь зафиксироваться раз и навсегда в одно четкое изображение.
«Ладно, классики — святое, их трогать не будем…» — нехотя решила звезда.
Мысленно она уже начала здесь капитальный ремонт.
Придирчивым взглядом исподлобья Наташа окинула знакомый интерьер, словно полководец, проводящий рекогносцировку перед сражением. Каждая вещь в комнате Карамазовой демонстративно и высокомерно отвергала существование мира за окном, а значит, была ее врагом.
Стенка справа от окна была до потолка расчерчена полками с книгами, и большую часть из них Наташа не могла прочитать, сколько ни вертела в руках, не могла даже определить язык, на котором они написаны!
Что это за книги?
Стену напротив заполонил высокий шкаф с целой армией флаконов, банок и мензурок с вовсе уж непонятными настойками, порошками, мазями, засушенными листьями, кореньями, ягодами, лепестками цветов, перьями птиц и пробами почвы.
Возле окна замерло одинокое кресло-качалка, чуть правее стоял старинный письменный стол, затянутый зеленым сукном и захламленный ворохом книг и бумажек. Все прочее пространство оккупировали столики и этажерки с полчищем оранных вещей: оплывших свечей в серебряных подсвечниках, шкатулок с камнями и кусочками металлов, подушечек, утыканных разноцветными цыганскими иглами. На одном из столов разбили лагерь колбы, пробирки и реторты, будто украденные оптом из школьного кабинета химии. На другом расположился взвод ножей и кинжалов: от черных, проржавевших, словно бы найденных в земле во время раскопок, до новеньких, сияющих остро наточенной сталью.
Все эти предметы казались Наташе смутно опасными и одновременно совершенно ненужными и бессмысленными. И сейчас она втайне тешила себя мыслью, что, когда подруга все поймет, она любезно одолжит ей на выходные свою домработницу Танечку, и та разом выкинет отсюда весь этот беспорядочный хлам.