— Так ты таки убила его? — ахнула певица. Она помолчала, пытаясь представить себе, как Иванна — ее подружка Иванна! — отдает мрачный приказ выбить табуретку из-под ног Артема. И не сумела.
— А где, интересно, ты могла взять трех охранников? — подозрительно поинтересовалась она.
— Разве это проблема? — удивилась Иванна. — Их не трудно нанять.
— Но это дорого.
— А я, между прочим, зарабатываю до хрена! — резко вскрикнула ведьма.
В ее голосе звенели слезы, но глаза оставались безжизненными и сухими.
— Ко мне ж не только романтичные девицы ходят, но и бизнесмены, олигархи, политики… С тех пор как я изобрела «Qui vivra verra»[22], от них отбоя нет. Все хотят знать, чем обернутся их сделки, контракты, проекты… На такие средства я могла бы нанять целый взвод!
— Но впоследствии исполнители могут свидетельствовать против тебя.
— Не могут, — опротестовала ведьма. — Достаточно опоить их белладонной, и они забудут то, о чем не должны помнить. Видишь, я могу практически все. Кроме одного…
— Любить?! — воскликнула Могилева. — Да за это его убить мало!
И осеклась… Снова замолчала, взяла в руки мохнатый «дождик», стала накручивать его на палец. Ее пожелание «убить» было кастрированным — теоретическим. Не зря же все цивилизованные страны отменили смертную казнь… А с другой стороны, разве он не заслуживал смерти?
— И все же, Иванна, может, не стоило его убивать? — спросила она, сомневаясь.
Сомневаясь, сможет ли она любить Иванну теперь, узнав, что ее подруга убила человека. Оправдать, понять — да. Но сможет ли она любить ее?
— Нет, — ответила за нее Иванна.
Могилева вздрогнула: было очевидно — Карамазова прочла ее мысли. Впрочем, возможно, они были написаны у нее прямо на лбу.
— Откуда ты знаешь? — смутилась она.
— Знаю по себе.
Бабушка Ева оказалась права, ей не удалось забыть об Артеме. Хотя, поначалу, удавалось не вспоминать о нем. Ее второе рождение и новая жизнь — неизведанная и волшебная жизнь ведьмы — надолго похитили Иванну у реального мира. Она съехала от родителей и поселилась в их фамильной квартире № 33.
— Здесь жила еще твоя прабабка-ведьма. Теперь я отдаю ее тебе… — сказала старая колдунья.
Она перебралась за город, где, как оказалось, у нее был собственный трехэтажный особняк.
— Ведьмы зарабатывают немало.
— А что они могут?
— Настоящие — все. Но это не означает, что мы делаем все, о чем нас попросят. Не забывай, совершая зло — мы стареем.
— Значит, делать зло все-таки нельзя? — обрадовалась Иванна.
— Ты должна уяснить главное: ведьма — не человек Мы живем по иным законам. Кошка не совершает зла, убивая мышь, ибо Господь сотворил ее хищницей, а не травоядной. А нас ведьмами, а не великомученицами, — осклабилась бабушка Ева. — Он просто хотел, чтобы добро и зло в колдовском мире было столь же уравновешенно, как в Его мире.
— А ты уверена, что нас сотворил именно он?
Бабушка Ева привычно пожала плечами.
— Он наказывает нас. Но ведьма есть ведьма… Сама подумай, что будет, если ты станешь вершить одно добро?
— Что?
— Ты помолодеешь настолько, что вернешься в утробу матери! — презрительно фыркнула ее наставница. — Но это невозможно. За всю историю ведовства такого не случалось ни разу. Хотя некоторым из нас удавалось, убавляя себе годы, прожить более пятиста лет…
— А есть какой-нибудь прейскурант? — упорствовала ученица. — Снять сглаз — молодеешь на месяц, снять порчу — на год, снять порчу на смерть — на десять…
— Может, и есть, — засмеялась колдунья, — но только в руках у Всевышнего. И еще… Постригаясь в монастырь, люди принимают иное имя. Монашество и ведовство роднит отказ от собственного «Я». Дай название своей новой сути.
И Иванна отказалась от фамилии Зацерковная (уж не ради этой ли утешительно-религиозной фамилии мать вышла замуж за отца, открестившись от колдовства, которое считала родовым проклятьем?) и стала Карамазовой, в честь своего тезки — среднего из трех братьев Достоевского, с которым всю жизнь отождествляла себя саму.
— Не лучший выбор, — неодобрительно покачала головой бабушка Ева. — Ты обрекла свою душу на вечные сомнения[23].
Едва успев закончить институт, Карамазова вновь оказалась в положении первокурсницы, заваленной книгами и конспектами. Ей предстояло постигнуть сотню новых наук, выучить наизусть миллион народных примет (в которых, как утверждала бабушка, больше истины, чем в большинстве научных трудов), познать магию камней и металлов и страшную силу кладбищенской земли, вызубрить заговоры и заклятия, научиться хиромантии, астрологии, спиритизму… Почти полгода ей никак не удавалось наловчиться снимать свой собственный любовный приворот, а духи усопших упрямо отказывались разговаривать с ней, только злобно шипели, когда, вызвав их из небытия, Иванна обращалась к ним с важным вопросом. Зато благодаря медицинскому образованию целительные свойства трав, формулы и приготовление зелий, отваров и эликсиров дались ей без труда. А знание человеческой психологии помогало успешно работать с клиентами даже при минимальных колдовских навыках, а зачастую благополучно обходясь и без них.
Правда, раза три она напортачила такое, что в сумме постарела лет на пять, а потом, оказав, казалось бы, незначительную услугу, с ходу помолодела на тринадцать. И была вынуждена месяц отсиживаться взаперти, отказываясь от приемов (как прикажете работать с людьми, будучи четырнадцатилетней девчонкой?), и наращивать себе годы с помощью мелких пакостей…
Но прошло время.
И как только словосочетание «Я — ведьма» превратилось из заморского платья в повседневную домашнюю одежду, Иванна вспомнила про Артема. И боль-ненависть-смерть проснулись в ней и зашипели трехглавым драконом.
Став ведьмой, Карамазова получила пожизненное здоровье — не могла ни заболеть, ни умереть от людской болезни. Ее кожа была чистой, как первый снег, волосы не секлись, не ломались ногти, лицо не знало морщин, а тело — целлюлита, оставаясь таким же юным и нежным. Но какой смысл быть вечно красивой и молодой, если ты не женщина и даже не человек, а моральный уродец, способный приворожить любого и не способный любить никого?
Женское и человеческое, сентиментально-теплое сопротивлялось стерильному холоду ведьмачества и судорожно рыдало по ночам о невозможности женского и человеческого счастья.
И почему-то ей казалось, что причина этого не в превращении в ведьму, а в предательстве Артема, убившего ее веру в любовь. Да и разве не из-за предательства Тёмы она стала ведьмой?
Она начала вызывать его образ, скрупулезно отслеживая жизнь бывшего жениха. Ей хотелось верить, что Бог уже наказал его за причиненное ей зло. Но жизнь Тёмы текла обычно и без проблем: он работал все в той же программе, возглавленной другим режиссером, пил с начальником, менял дам, снимал свои малокалиберные сюжеты…
Он жил себе и жил, не вспоминая ее, не задумываясь о прошлом, не мучаясь укорами совести.
И эта его неуязвимость — эта вопиющая божья несправедливость — унижала Иванну. Она следила за ним годы, и его цветущее самодовольное существование день за днем доказывало ей ее неважность, делало ее несущественной, раздавленной походя, как букашка или цветок.
Кто она такая, если, сломав ей судьбу, можно попросту не заметить этого?
Боль-ненависть-смерть медленно и последовательно разрушали все еще человеческую душу Иванны Карамазовой до тех пор, пока однажды ей не захотелось убить Иванну Карамазову, чтобы не чувствовать себя такой нелепой, поруганной и забытой Богом.
«Бог бросил меня за то, что я стала ведьмой!» — сознание греховности, сомнительности ее естества прорезалось вновь. Несмотря на все увещевания бабушки, она до сих пор не могла ответить: плохо или нормально быть ведьмой, Богом ли дана ей эта сила, хорошо ли, пытаясь помочь людям, вмешиваться в их судьбы? А если нет, то зачем рождаются на свет подобные ей?
Она перестала быть человеком, но так и не научилась гордиться своим ведьмачеством и, не будучи по сути ни тем ни другим, оказалась «нулем» между «плюс» и «минус» бесконечностью…
«А ничто и должно быть ничем!» — добивала себя она.
А потом подумала: «С какой стати мне убивать себя? Его!!!»
И под именем «Его» подразумевались одновременно и Господь, и Артем, с равным равнодушием забывшие о ее трагедии.
Сознательно убить Артема было равносильно убийству Бога в себе.
И, понимая это, она колебалась.
Образ Артемия Курникова был пропечатан в ее мозгу, как глубокое клеймо, столь явственно, что, захоти она навести на него проклятие, ей не было нужды ни искать его фото, ни лепить фигурку из воска.
Ведь и фигурка, и снимок — только зрительный символ, помогающий колдующему представить невидимую, разгуливающую на другом конце города цель, сосредоточить и направить на нее свою энергию, а игла — только символ твоего вторжения в его душу. Недаром зрелые ведьмы никогда не пользуются «игрушками», не произносят заклятий. Не пошевелив и пальцем, они вскрывают человеческое нутро одной целенаправленной мыслью.
— Но лишь великие ведьмы вершат это не задумываясь, — учила ее бабушка Ева. — То, что ты сделала с Людиным в состоянии аффекта, сродни поступку человека, который, вне себя от страха, не думая, перепрыгивает через высокий забор. Сильные эмоции удесятеряют силы. Но, придя в сознание, он сможет повторить свой прыжок только после длительных, изнуряющих тренировок Только годы спустя, выучив все заклинания и ритуалы и многократно опробовав их, ты сможешь высечь из себя столь же неумолимую силу, дающую тебе власть возрождать и убивать. Но вряд ли когда-нибудь ты достигнешь величия избранных…
— А что могут избранные?
— Важно не что, а как! Существуют ведьмы, которым достаточно посочувствовать больному, чтобы тот выздоровел, и достаточно осудить злодея, чтобы он был наказан. Оки карают и награждают столь же естественно, как мы дышим… Впрочем, это только легенды.