Мы читаем Сапфо[64].
Она замечательно читает. У неё негромкий голос, слова-пёрышки колышет лёгкий ветерок, льётся благозвучная греческая речь. Я растворился в нём, в этом сонном жужжании пчёл, и когда стихотворение заканчивается, то оно словно смешивается с солнечным светом и ароматом розмарина и наполняет сад золотой дымкой.
Валерия опускает книгу.
— Теперь ты почитай что-нибудь, Публий, — просит она.
На уме у меня только Сапфо, но читать её после Валерии — непристойно, всё равно что лягушке тягаться с соловьём. Я рискую перейти к латыни, к Катуллу[65], прекраснейшему из поэтов.
Поколебавшись, начинаю:
Кажется мне тот богоравным или —
Коль сказать не грех — божества счастливей,
Кто сидит с тобой, постоянно может
Видеть и слышать
Сладостный твой смех; у меня, бедняги,
Лесбия, он все отнимает чувства:
Вижу лишь тебя — пропадает сразу
Голос мой звонкий.
Тотчас мой язык цепенеет; пламя
Пробегает вдруг в ослабевших членах,
Звон стоит в ушах, покрывает очи
Мрак непроглядный[66].
Валерия сидит совершенно неподвижно, её лицо застыло, стало непроницаемым. Я оскорбил её. Как я мог быть настолько глуп и бесчувствен, чтобы произнести слова любви, о которых на самом деле не помышлял! И вдруг она усмехается — самым что ни на есть непоэтическим образом — и ерошит мне волосы.
— От безделья ты, мой Публий, страдаешь, — доканчивает она стихотворение, заменив имя поэта моим. — От безделья ты кипишь и рвёшься.
Я смеюсь, и неловкость рассеивается. С Валерией соперничать бесполезно. Павлин распускает хвост и роняет помет на мраморные плиты.
16
Пожалуй, надо представить вам ещё одного члена семьи Валерии, — вернее сказать, будущего члена, поскольку он вновь появится в моём рассказе: это жених Валерии, Марк Котта. Мне Котта не очень нравился. Он был похож на одну из этих отлитых по шаблону гипсовых статуэток, что торговцы тысячами продают в качестве сувениров возле театра или во время Игр: лицо всегда одно и то же, но имена, начертанные на пьедестале, меняются в зависимости от того, какой актёр, или возница, или гладиатор оказывается сейчас популярен. Вы можете увидеть сколько угодно Марков Котта, слоняющихся без дела по вечерней Рыночной площади или упражняющихся на своих породистых скакунах на Марсовом поле[67]: гладкие, щеголеватые юноши с вылощенными лицами и вылощенными голосами, благоухающие маслом для волос, парикмахерской пудрой и деньгами. Единственная отличительная особенность Котты и единственная черта, оправдывающая его в моих глазах, — это его преданность Валерии, и за неё я готов был простить ему всё.
Он тоже меня не любил.
О нет, дело было не в ревности, точнее, не в сексуальной ревности. Похоже, что и ему, как и Прокуду, шестое чувство подсказывало, что я вполне безобиден. Но это породило в нём не спокойную терпимость, а желание главенствовать, я чуть было не написал «желание задираться», но это для него чересчур сильное слово: Котта был нормальным образчиком своего класса (не хуже и не лучше), а это означало, что он вёл себя достаточно правильно, ибо был вынужден соблюдать нормы слегка искажённой морали своего класса. Его неприязнь ко мне основывалась на чём-то менее ощутимом, чем ревность на почве сексуальных притязаний. Ему не давало покоя то, что мы с Валерией были посвящены в нечто, чего он постичь не мог, — у нас с ней была общая душа.
Это звучит претенциозно, я знаю, но не стану ничего исправлять, потому что это правда. А как ещё мне это выразить? Сказать, что мы были друзьями, — слишком слабо; в то же время сочетание «больше чем друзья» — сомнительно, это всё равно что намекнуть на скрытое половое влечение, чего не было ни с той, ни с другой стороны. Я не могу даже сказать: «Мы были как брат и сестра», — это выражение очень часто, и весьма банально, используют как синоним близости, но родственные узы не гарантируют взаимной симпатии, мне это известно по собственному опыту. Я мог бы вызвать из небытия имя Платона, мог бы заявить, например, что «наши отношения напоминали идеал Платона» или что «я любил её платонической любовью». Этот оборот замечательно передал бы мою мысль философу, но для обыденной жизни он уж слишком холодный — и слишком негативный, — чтобы служить моей цели.
Видите, в чём проблема? Поэтому не обращайте внимания на высокопарность фразы и воспринимайте её в том смысле, который подразумевается.
У нас с Валерией была общая душа.
В предыдущей главе я предложил вам парную виньетку или диптих — вероятно, несколько приукрашенный в стиле подобных вещей, но схвативший суть моего чувства к Валерии. Позвольте предложить вам ещё кое-что: на этот раз триптих, где я в более ярких красках изображу себя, Валерию и Котту.
Снова лето, и снова мы в саду позади дома. Вьющиеся красные розы пламенеют на фоне темно-медовых колонн. Котта лежит, раскинувшись, на траве, его туника с пурпурным краем слегка испачкана зеленью, под рукой у него кувшин с лучшим вином Прокула. Мы с Валерией сидим в креслах под колоннадой.
Настроение у Котты хуже некуда, и для этого есть веские причины. Он только что узнал, что прошлой ночью загорелся принадлежащий ему доходный дом. Жильцов первого этажа, над лавками, благополучно вывели. Остальные сгорели.
— Мы нашли ублюдка, который всё это устроил, — говорит он. — Он зажёг жаровню — вы не поверите! — чёртову жаровню, в такую-то погоду!
Валерия замерла, её широко раскрытые глаза погасли. Я вижу то, что видит она своим мысленным взором: языки пламени, нестерпимо жёлтые в темноте, пожирающие гнилые, пересохшие доски; вместе с ней слышу крики, чувствую запах жирного чёрного дыма, пропитанного тошнотворно-сладким зловонием горящего мяса.
— Сколько? — спрашивает она.
Котта поднимает голову.
— Сколько чего?
— Сколько человек погибло?
Он хмурит брови.
— Откуда мне знать? Подобные места — как садок с кроликами. Пятьдесят... может, сотня. Это произошло ночью, должно быть, все спали.
В лице Валерии ни кровинки. Я наклоняюсь к ней, касаюсь её руки. Её пальцы на мгновение сжимают мои.
— Это будет стоить мне не один миллион, — продолжает Котта. — Здесь не только потеря здания. Здесь и арендная плата. Подрядчиков теперь не найти ни за какие деньги. Они держат нос по ветру, а дело-то выеденного яйца не стоит.
— Кто-нибудь пытался спасти их? — Я с удивлением заметил, что руки у меня трясутся.
— Подойти было невозможно. — Котта хмурится. — Он вспыхнул как факел. А ближайшее место, где можно было набрать воды, за три улицы. Какого чёрта никто не побеспокоится о водоснабжении в городе!
— Или о городских зданиях, — тихо говорю я.
— Каких — многоквартирных? — Он, кажется, искренне удивлён. — С ними всё в порядке. Чернь таких и заслуживает. Или ты хочешь, чтобы в Риме каждая крыса из сточной трубы имела собственную квартиру? Мраморные полы, росписи на стенах — так они должны жить? Да через месяц они всё это превратят в трущобы.
— Нет, — вздыхаю я. — Этого я не жду. Я только говорю, чтобы дома строили как следует и содержали их в порядке, а не как сейчас — гиблое место.
— Ну да, конечно. А откуда возьмутся деньги?
— Из арендной платы, естественно, — говорит Валерия. Она всё ещё бледна, но теперь уже от гнева. — За сколько в год ты сдаёшь комнату в своём доме, Марк? За тысячу? Две?
— По существующим расценкам, не больше. — Похоже, этот вопрос задел Котту. Более того, он встретил сопротивление Валерии и теперь явно защищается. — Но должно же сенаторское сословие откуда-то получать деньги. Мы не можем марать руки никаким ремеслом, как вы, с узкой каймой.
Не думаю, что он считал это оскорблением. Он лишь констатировал факт, и ему даже не приходит в голову, что мы можем воспринять это как-то иначе. Валерия не отвечает и, приободрённый этим, Котта продолжает:
— Кстати, от арендной платы есть прок. — Рукой с зажатым в ней кубком он показывает на кольцо, которое Валерия носит рядом с железным обручальным. Это александрийское кольцо, с инкрустацией в виде богини любви в окружении купидонов. — Да если на то пошло, то это они заплатили за безделушку, которую я купил тебе на день рождения.
— Мы не считаем, Марк, что ты не должен иметь прибыли. — Я стараюсь говорить спокойно; я не хочу ссоры, ради Валерии. — Мы только думаем, что ты мог бы часть этих денег вложить в ремонт. В конце концов, — я подыскиваю слова, которые будут ему понятны, — стремиться сохранить свои вложения — это здоровый деловой подход, разве не так?
— Или просто считай это долгом совести. — Кажется, Валерия не особенно беспокоится о том, поссорятся они или нет. Я никогда не видел её такой злой.
Котта смотрит то на неё, то на меня. На его лице написано недоумение, и я понимаю, что он совершенно искренне не может взять в толк, из-за чего весь сыр-бор. И вдруг я чувствую, что не столько злюсь на него, сколько жалею. Он как ребёнок, которого отшлёпали за то, что он не считал дурным. Я бросаю взгляд на Валерию. Она улыбается мне в ответ, легонько кивает и говорит:
— Я слышала, ты купил нового жеребца, Марк? Расскажи нам.
Он рассказывает, со всеми подробностями, и таким образом ненужной ссоры удаётся избежать. Я с признательностью касаюсь левой руки Валерии и вдруг замечаю, что, кроме обручального кольца Котты, на ней теперь нет никаких украшений. Александрийское кольцо исчезло, и я никогда больше не видел, чтобы она его снова надела.
Я никогда...
Больше никогда.
Закрой картинку, Вергилий. Закрой скорее!
Больше никогда.