Галл надолго замолчал. Потом тихо произнёс:
— Мне очень жаль, Публий. Мне действительно очень жаль. Но это ничего не меняет. Октавиан — вернее Цезарь...
— Почему нельзя называть его Октавианом?
— Цезарь, — он сделал ударение на этом слове, — делает всё, что от него зависит. Если мы хотим спасти государство, строгие меры необходимы. Это всё равно что отрубить больную руку.
— Но, может быть, у нас есть какой-то другой путь?
— У нас нет времени. — Галл хлопнул рукой по столу. — Ты должен это понять! Антоний и Цезарь не могут себе позволить игнорировать жизнеспособную оппозицию. И действовать, не имея людей и денег, тоже не могут. Это ужасно, я знаю, но так должно быть. Публий, это необходимо!
— Если я ещё раз услышу это слово, меня вырвет.
Галл вспыхнул.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Я не хочу спорить. Во всяком случае, не сейчас, когда мы увиделись после стольких лет. Я знаю, что прав, и надеюсь, что и ты со временем это поймёшь. Но давай сейчас оставим этот разговор. Пожалуйста.
Я глубоко вздохнул и постарался успокоиться. Галл прав. Он был моим лучшим другом, мы так давно не виделись, а я не нашёл ничего лучшего, как кричать на него.
— Ладно, — проговорил я.
— Как продвигаются стихи?
Я улыбнулся.
— Медленно, как всегда.
— Поллион говорит, что ты работаешь над переделкой Феокрита.
— Да, верно. — Сзади меня стоял стул секретаря. Я присел. — Два стихотворения закончил, а несколько других на стадии замысла. Но это долгое дело.
Он плеснул себе немного вина и протянул мне кувшин, как бы спрашивая, не налить ли и мне. Я покачал головой.
— А как ты решил к этому подойти? Я о твоей обработке.
— Я думал придать стихам италийский колорит. Но без определённых ссылок. Просто общее настроение.
Галл принялся катать между ладонями кубок, насупившись, как он всегда делал раньше, когда собирался сказать что-то, что могло бы меня огорчить или смутить. В конце концов он отрывисто проговорил:
— А ты не думал о том, чтобы ввести элементы политики?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, что-нибудь из того, что мы обсуждали с Поллионом. Это будет интересное смешение жанров, нечто совершенно новое, абсолютно римское. Трактовка спорных политических и социальных вопросов на фоне сельской идиллии.
— О каких политических и социальных спорных вопросах ты говоришь? — саркастически спросил я. Я видел, куда он клонит.
— Ну, это, естественно, тебе решать. — Галл слегка откинулся назад. — Но такие стихи — по-настоящему хорошие стихи — были бы полезны.
— Полезны для кого?
Галл отвёл глаза.
— Это могло бы помочь снять двусмысленность ситуации, — ответил он, — расчистить путь силам порядка. Объяснить так, как это могут только образованные классы, чтобы всё стало немножко понятнее.
— Короче говоря, ты хочешь сделать из меня придворного поэта? Облагораживать всё, что делает Октавиан, бессмертными стихами?
Это было слишком прямолинейно.
Галл снова вспыхнул.
— Совсем нет, — сказал он. — Мы бы не стали просить тебя идти против своих принципов.
— Очень рад, — ответил я, — потому что ответил бы «нет».
— Я не имел в виду... — начал было Галл, но я перебил его.
— Я не пишу для мишурных военачальников, которые убивают уважаемых мною людей.
Галл примирительно поднял руки ладонями наружу.
— Пожалуйста, Публий, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к Цезарю. Лично к нему. Подумай. И постарайся быть объективным. А я пока посмотрю, что можно сделать с поместьем твоего отца.
Он встал.
Я тоже встал.
— Ты ведь не пытаешься принудить меня к этому, нет, Гай? — спросил я.
Я, кажется, обидел его, по-настоящему обидел.
— Нет. Никогда, — тихо ответил он. — Клянусь, что нет. Не думай так, Публий. Мы друзья, и я сделаю для тебя всё, что от меня зависит, что бы ни случилось. Но у меня, как и у тебя, есть свои убеждения. Я искренне тебе это посоветовал, как поэт поэту. Просто будь объективен. Пожалуйста.
— Ну, хорошо, — слегка замявшись, сказал я. — Даю слово.
С этим я и ушёл.
39
Вернувшись в поместье, я увидел лошадь, привязанную к кормушке у конюшни. Это была армейская лошадь — о чём свидетельствовало тавро на крупе, — но не настолько хорошая, чтобы принадлежать офицеру. Я кликнул рабов, но не получил ответа.
Дверь в доме была открыта. Я прошёл через кухню в комнату — и чуть не наскочил на острие меча.
Державший его был в военной форме — легионер, примерно того же возраста, что и отец, но только более коренастый и мускулистый. Позади него я заметил отца и двух рабов, стоявших у стен. Один из них прижимал к руке пропитанную кровью тряпку.
— Ты, что ли, будешь сын? — обратился ко мне солдат. Говор у него был нездешний. Я предположил, что он южанин, возможно кампанец.
Мне стало нехорошо.
— Да, правильно, — ответил я. — А ты кто?
Теперь меч упёрся мне в горло.
— Звать меня Флавиан.
— Что ты хочешь? Денег? — Какой-то дезертир, подумал я, хотя солдаты и не дезертируют из победоносных войск. Наверно, у него были неприятности другого рода.
Он ухмыльнулся и сплюнул.
— Подавись ты своими деньгами. Я хочу, чтобы вы убрались с моей земли.
— С твоей земли? — Я был до того удивлён, что в самом деле рассмеялся — довольно опасная штука, когда к горлу приставлен меч. Острие кольнуло под подбородком, и я замер.
— Вот именно. — Он глянул на меня сузившимися глазами. Затем, очевидно решив, что я не представляю для него никакой угрозы, опустил меч и отступил. — Это моё поместье. И я хочу, чтобы вы убрались отсюда.
Колени у меня задрожали. Но что бы ни случилось, я не должен показать, что испугался. Я прислонился спиной к стене.
— Ты в порядке, отец? — спросил я.
— Этот ублюдок ворвался в дом, — возмущённо сообщил отец. Я позавидовал его мужеству. — Вот Тит, — он показал на раненого раба, — пытался остановить его, но тот его порезал.
— Он сам налетел на мой меч, — сказал Флавиан.
— Врёшь. Это ты на него напал. — Я заставил себя говорить твёрдо: ораторское образование кое-чего стоит. — Этот раб не имеет отношения к поместью. Он мой. И если ты надолго вывел его из строя, то ты за это ответишь.
Солдат заморгал. Я решил закрепить преимущество, подпустив властные нотки.
— Из какого ты легиона?
— Легион Алаудов[157]. Вторая когорта.
— Центурион[158]?
— Децим.
— Корнелия Галла знаешь?
Солдат слегка побледнел. Я понял, что он начинает по-новому оценивать своё положение.
— Да, господин, — ответил он.
— Убери свой меч. — Он поспешно повиновался, и это приободрило меня. — Я только что вернулся из Милана. У меня был разговор с моим другом Галлом, — я напирал на слово друг, — и похоже, что произошла ошибка. Он согласен со мной, что тут надо разобраться.
— О, здесь нет никакой ошибки. — Флавиан порылся в тунике и достал засаленный, измятый клочок пергамента. Он протянул его мне со странной гордостью. — Посмотрите сами.
Я взял пергамент и прочёл то, что там было написано. Он был совершенно прав. Это был законный акт передачи, по которому собственность переходила к нему, безотлагательно вступающий в силу.
— Он датирован послезавтрашним днём, — солгал я, отдавая пергамент назад.
Он нахмурил брови и стал всматриваться в неразборчиво написанный документ — как я надеялся, без результата.
— Мне сказали, что сегодняшним, — проговорил он.
— Нет, здесь этого не сказано. У нас есть два дня отсрочки. — Я посторонился от двери. — Предлагаю тебе покинуть сейчас дом и вернуться в положенный срок. Конечно, если к тому времени ошибка не будет исправлена, а я очень надеюсь, что так оно и будет.
Проходя мимо, он робко взглянул на меня, и я почувствовал чуть ли не жалость к нему. В конце концов, он-то не виноват, что у отца отнимают собственность, а для него поместье означало обеспеченную старость. Если он его потеряет, то нет никакой гарантии, что получит другое.
— Хорошо, господин, — сказал он. — Извините, что побеспокоил.
Я промолчал и вышел вслед за ним. Проследив, что он сел на лошадь и уехал, я вернулся к отцу.
— Молодец, мой мальчик! — Отец улыбнулся, показав свои редкие зубы. — Здорово отделался от него!
Я присел на скамью. Помимо воли меня трясло, и я был не в состоянии оценить непривычную похвалу.
— Это только до тех пор, пока он не обнаружит, что я его обманул, — ответил я.
Старик нахмурился.
— Что ты имеешь в виду?
— Он просто не умеет читать, вот и всё. Бедный неуч, чёрт бы его побрал.
— Так ты говоришь, что он может вытурить меня? Прямо так вот?
— Именно.
— Да я скорей умру, — заявил отец. — Или убью ублюдка своими собственными руками, если он сделает хоть шаг по моей земле.
— Бесполезно, — устало проговорил я. — Закон на его стороне. Ты же не можешь бороться со всей римской армией.
Он посмотрел на меня глазами, горящими презрением.
— Ты трус, — медленно произнёс он. — Намочил штаны от страха.
Я слишком утомился, чтобы спорить.
— Я говорю, что так вполне может случиться, — ответил я. — Но, по крайней мере, я вырвал для нас лишний денёк. Рабы помогут тебе уложить вещи. Я договорюсь, из Мантуи пришлют повозку. Ты можешь вернуться домой со мной вместе.
Думаю, что мой тон удивил его, а может быть, даже пристыдил немного, потому что, несмотря на свою резкость, он всё-таки был справедливый человек. Он долго сидел понурившись. Затем безразлично произнёс:
— Прости, Публий. Ты сделал всё, что мог. Ты не виноват.