менивались фразами. Беженцы сидели на чемоданах, плетёных корзинах, скамейках, читали газеты и пережёвывали свои скудные бутерброды с маргарином или тонким кусочком сала.
Чабан сказал мне: «Смотрю на немцев, и они мне кажутся совершенно другими. Не такими, как были в начале войны! Посмотри на теперешних немецких солдат: одни безусые мальчишки и морщинистые старики. Всех «тотальная мобилизация» подобрала!»
Я посмотрел туда, куда показывал Чабан и подумал: «С такими солдатами много не навоюешь».
В лагере стали поговаривать, что комендантом получен приказ, чтобы с приближением фронта к Аусигу он эвакуировал из лагеря всех пленных, в том числе и больных. По линии гестапо коменданту также сообщили, что пленных в пути будут расстреливать и уничтожать специально организованные для этой цели эсэсовские части.
1 мая 1945 года в лагере на плацу были выстроены военнопленные в последний раз. Вновь назначенный комендант из югославских немцев поздравил пленных с пролетарским праздником и пожелал всем добра и счастья. Комендант сообщил, что в городе власть переходит к Комитету патриотических сил. Далее сказал, что покидает лагерь вместе с охраной, что с этого дня мы будем предоставлены сами себе до прихода советских войск, которые находятся от Аусига на расстоянии ста километров, в районе Дрездена. Комендант отказался эвакуировать лагерь, так как знал, что в пути нас всех перестреляют эсэсовцы. Брать на себя такой великий грех он не захотел.
Вскоре мы заметили, как комендант лагеря с оставшимися охранниками, переодевшись в гражданскую одежду, оглядываясь по сторонам, пригнувшись, спешно покидали лагерную канцелярию. С этого момента военнопленные на базе своих команд стали в спешном порядке организовывать отряды самообороны, так как остерегались, что эсэсовцы при своём отступлении по шоссе, идущего в километре мимо лагеря на Прагу, ворвутся в лагерь и всех уничтожат. В первый же день в нашей команде появились две винтовки с двадцатью патронами, а Борис и Иван-Цыган достали по пистолету. Можно констатировать, что 2 мая в лагере произошло стихийное восстание. На ночь вокруг лагеря выставили охрану в количестве ста человек, на подходе к нему организовали блокпосты, а на шоссе Аусиг – Прага организовали засады, на которых ночью разоружали отступающие мелкие отряды немцев. Надо сказать, что немцы с удовольствием разоружались и переодевались в гражданскую одежду, припасённую в своих ранцах. Они повторяли: «Гитлер капут! Гитлер капут! Теперь мы пойдём домой! Нах хаузен!»
В эту ночь мы наблюдали за крахом Германии и гордились могуществом нашей армии, сломавшей военную машину Рейха.
Для охраны лагеря 3 мая притащили 105-мм пушку со снарядами. Быстро нашлись артиллеристы для её обслуживания, военнопленные из команды Фокинаг даже захватили у немцев лёгкий танк, на котором торжественно въехали в лагерь, развернув орудие танка в сторону шоссе.
Весь день 4 мая мы держали круговую оборону. Немцы по шоссе отступали столь стремительно, что до нас им не было дела.
5 мая мы заметили, что на Прагу отступает всё меньше и меньше войск.
6 мая в городе местные чехи-патриоты объявили, что они присоединяются к Пражскому восстанию против немецко-фашистских оккупантов. Они разъезжали по городу на автомашинах с чешскими национальными флагами. В лагере под руководством переводчика Николая Александровича был создан штаб сопротивления отступающим немецким войскам. Он имел связь с городским штабом восставших чехов. Николай Александрович был членом городского комитета восставших.
6, 7 и 8 мая в лагере были тревожные дни, некоторые группы военнопленных делали вылазки на шоссе, где вступали в перестрелку с отступающими немцами. Но основная задача наших вооружённых отрядов была охрана лагеря, так как в нём находилось много больных пленных и ослабленных пожилых людей.
8 мая на одной из наших застав были расстреляны из мчавшейся на большой скорости автомашины трое наших военнопленных, среди которых был начальник одной из команд капитан-танкист Фокин. Их мы с почестями похоронили на городском кладбище в братской могиле вместе с погибшими во время восстания чешскими патриотами.
9 мая рано утром мы вышли на шоссе вблизи лагеря встречать своих освободителей, советских танкистов, которые, не останавливаясь, на большой скорости, устремились на Прагу. После танкистов по шоссе стали двигаться мотострелковые подразделения, артиллерия, конница. Стояло всеобщее веселье. Из толпы чехи бросали воинам сотни букетов.
Рядом со мной теснились на тротуаре десятки, сотни военнопленных: французов, англичан, поляков, югославов. Они выкрикивали на своих языках приветствия нашим войскам, благодарили за освобождение от фашистов.
Чехи дружно кричали: «Наздар! Наздар Руда Армада!!!»
На глазах наворачивались слезы от гордости за нашу армию, которая принесла свободу не только нам, но и всем народам Европы.
Многие наши пленные, в том числе Борис и Иван-Цыган, вооружённые пистолетами, сели на броню проходящего танка, чтобы попасть в Прагу и там принять участие в боях. Но вскоре командование советских войск их вернуло в свои лагеря, объяснив, что помощи от них не требуется.
Спустя много лет на встрече с однополчанами из 276 стрелковой дивизии, с которой я расстался под Чудновым в январе 1944 года, я с изумлением узнал, что наша дивизия участвовала в боях по освобождению городов и сел Чехословакии. 9 мая 1945 года она находилась в городе Колин недалеко от Праги, а от города Аусига всего в каких-то ста километрах. Если бы я знал в День Победы, что родная дивизия, мои боевые друзья находятся так близко от меня, то не задумываясь, бросился бы им навстречу. Оказывается, наши пути, спустя полтора года войны почти пересеклись!
Возмездие
Днём 9 мая в лагерь прибыл майор из «Смерша» и объявил, чтобы никто из военнопленных не покидал лагерь, пока всех не перепишут. Весь день военнопленные праздновали Победу. Наготовили еды, достали водки, вина, пива. Впервые по-человечески сели за стол и с праздничным весельем отпраздновали знаменательный день Победы. С тех пор 9 мая для меня двойной праздник. Я его отмечаю, как день Победы над фашистской Германией и как день освобождения из плена.
На плацу был выстроен весь лагерь. На середину перед строем вышел майор «Смерша» и заявил: «Товарищи военнопленные! В лагерь с повинной явился власовец, который под Новый год агитировал вас вступить в РОА. Вам предстоит самим решить участь предателя. Вот он перед вами!»
«Смерть гадине! Сме-е-ерть! Сме-е-ерть!» – кричали гневно и требовательно пленные.
Капитан-власовец сразу обмяк, побледнел и обратился к пленным: «Я явился с повинной. Пусть меня будут судить на Родине. Если я заслуживаю самой высокой кары, то пусть родная земля примет мой прах. Хочу умереть только на Родине. А если я останусь жить, то обещаю, что своим каторжным трудом в лагерях Сибири смою с себя позор предательства!»
Пленные кинулись к нему, чтобы сразу расправиться. Майор громко закричал: «Никаких самосудов! Будем судить его со всей строгостью советских законов! Предлагаю избрать тройку суда: председатель, обвинитель и член суда».
Тройку суда избрали быстро. Вокруг судебного стола, метрах в десяти от него, пленные расселись прямо на земле. В центре стоял власовец под охраной солдата, рядом находился майор «Смерша». Председатель суда охрипшим от волнения голосом обратился к подсудимому.
– Фамилия, имя, отчество?
– Сурков Иван Степанович.
– Место и год рождения?
– Москва, 1915 год.
– Место работы и должность?
– Краснопресненский райком партии, инструктор.
– Звание, когда и где попал в плен?
– Капитан, в июне 1942 года, под Харьковом.
Голос капитана Суркова дрожал, прерывался, ему от волнения не хватало воздуха.
Председатель передал слово обвинителю. Тот, постепенно повышая голос, медленно начал речь.
– Подсудимый Сурков обвиняется в предательстве Родины, службе в рядах власовской армии, которая вступила в открытую борьбу с советскими войсками на стороне фашистской Германии. В пропагандистских целях являясь в десятки лагерей советских военнопленных, подрывал их мужество и стойкость. Растлевал их души, предлагая им вступить в борьбу с большевиками, то есть с нашей Советской властью.
– Вот, собственно, и всё обвинительное заключение! – после короткой паузы, откашлявшись, заключил он.
– Расскажите о своём предательстве! Ну? Говорите же! – обратился к обвиняемому председатель суда.
Лицо Суркова скорчилось в жалостливую гримасу. Его глаза, изображавшие ужас, забегали по лицам пленных.
– Братцы, мои родные! Я не виноват. Пошёл служить в РОА для спасения себя, ради своих детей, чтобы не умереть в плену от голода. Я никогда не стрелял в советских солдат. Я не убежал от правосудия, хотя имел возможность! Сам явился в лагерь под вашу защиту. Клянусь вам жизнью матери!
– Значит, виноватым себя не признаешь? – прервал его Председатель:
– Нет, нет, я не виновен! Простите меня! – Сурков замотал головой закричал с мольбою в голосе.
– Кто хочет сказать? – обратился к притихшим пленным председатель.
Вышел к столу старик с бородой, назвав себя старшим лейтенантом Михайловым.
– Я попал в плен раненым под Львовом в самом начале войны, – начал он и задрал свою правую штанину, чтобы показать всем рубцы на ноге. – Находился в плену в страшном лагере в Польше в городе Холме. Многие слышали о нем. Мы очень голодали там, жили в нечеловеческих условиях. Ежедневно в лагере от болезней, ран, от голода и холода умирали сотни пленных. С 1942 года к нам являлись представители от разных белоэмигрантских организаций, а позднее от власовцев, с предложениями вступить в их ряды для борьбы с Советской властью. Несмотря на мой преклонный возраст, слабое здоровье, тяжёлые трудности в плену я, как и многие мои друзья, товарищи по плену, не встали на путь предательства! Мы честно, кто как мог, боролись с фашизмом. Занимались вредительством, саботажем на производствах, где использовался наш труд! Убегали из лагеря в партизанские отряды, чтобы с оружием в руках сражаться с врагом! Многие погибли в лагере, но никто не стал предателем! Я требую, а меня поддерживают также военнопленные этого лагеря «Фюнфхаузена», для предателя Суркова высшей меры наказания – расстрела! – закончил он свою короткую речь.