еленной. Подумал, что сейчас душа моя будет витать среди этих чудесных облаков. Затем грудь сдавило, стало очень грустно, печально, на глаза навернулись слёзы, подумал: «Всё, прощай жизнь!»
Немец, видя, что в моих действиях произошла заминка, стал громко кричать и ругаться. Я вслушался в его речь и наконец-то разобрался, а, может, догадался, чего он от меня хочет. Понял, что он просит, чтобы я собрал солому со дна окопа и перенёс её к нему в окоп. Я быстро исполнил его приказание, собрал в большую охапку всю солому и почти бегом перенёс туда, где сидел другой немец с ручным пулемётом, бросил её на дно их окопа. Пулемётчик пригласил меня расположиться рядом.
Надвигались сумерки. Солдаты из окопа решили готовиться к ночлегу. Я подумал: «Рано вы готовите себе постели, как бы не пришлось вам ночью их бросать». Я знал, что каждую ночь враг под ударами наших войск отходил на новые позиции, выравнивал фронт. Наше наступление, начавшееся из-под Житомира, шло успешно.
На дворе стоял январь. С наступлением сумерек похолодало. Чувствовалось, что уже минус 10°С. Немцы сильно продрогли. Закутали головы и туловища большими женскими платками. Немец-пулемётчик, глядя на меня, сказал: «Вот и твоя мама, как и моя, наверное, сейчас молят Бога, чтобы мы остались живы в этой войне!» Затем подумав, спросил: «А вы берете в плен нас, немцев?» Я ответил: «Да, берём в плен. Не расстреливаем, а направляем в лагеря для военнопленных, где они живут и работают на стройках. В основном, посылаем туда, где они воевали и разрушали наши города и заводы. Например, имеются лагеря военнопленных немцев в Сталинграде, Воронеже, Ростове-на-Дону, Харькове и других местах».
Немец слушал с недоверием, затем сказал: «Наши командиры говорят, что русские – звери. В плен не берут, а если берут, то издеваются, на спинах вырезают фашистские знаки, а затем расстреливают».
На это я ответил: «Это геббельсовская пропаганда».
Ещё немец спросил, есть ли на вооружении у нас такие ручные пулемёты, как у него в руках и какая их скорострельность.
Я ответил: «Ручные пулемёты есть, а скорострельности их не знаю».
«А вот наши пулемёты выпускают в минуту более тысячи выстрелов!» – ответил он.
Тогда я сказал ему не без гордости: «Я вспомнил, наш выпускает более 1500 выстрелов!»
Не знаю, был ли я прав, но мне в тот момент хотелось, чтобы наш ручной пулемёт был лучше немецкого.
С нашей стороны огонь по передовой немцев не вёлся. Я подумал, что у нас идёт перегруппировка сил перед наступлением. Мне очень хотелось, чтобы наши пошли в наступление именно сейчас: во время их атак мне будет легко удрать к своим. Но по ту сторону было тихо.
Уже совсем стемнело, когда приехала на передовую за порожними бидонами закрытая автомашина типа «пикап». Унтер-офицер приказал отвезти на ней и меня в штаб батальона и выделил охрану из двух солдат. Ехали минут десять. Приехали на хутор, к большому крестьянскому дому, у которого стоял часовой. По моему предположению, это был штаб батальона. Под охраной меня ввели в кухню. У плиты хозяйничала женщина. Вокруг стояли ящики с коробками и бутылками.
Меня встретил и взял под своё покровительство молодой денщик обер-лейтенанта – командира батальона. Денщик по имени Пауль хорошо знал русский язык. Он доложил командиру, что я прибыл. Тот велел подождать. Пауль принёс мне кусок жареной курицы и стакан вина. Я с удовольствием выпил, так как почувствовал, что начинается озноб, за которым последует приступ малярии. За несколько дней до плена со мной уже это случалось. Особенно тяжёлые приступы были летом 1943 года, когда воевал в плавнях на Кубани.
На первых допросах
Мы немного поболтали с денщиком, а вскоре меня в сопровождении двух солдат ввели в просторную комнату. В ней на тумбочке стоял полевой телефон, за большим накрытым столом с едой и бутылками, сидело пять офицеров. Играл патефон. Обер-лейтенант с пистолетом в одной руке и топографической картой в другой обратился ко мне с требованием показать на ней, где находится батарея, огонь которой я корректировал на наблюдательном пункте. Я внимательно посмотрел на карту и подумал, а где бы я установил свои орудия, используя складки местности? «Конечно, вот в этой лощинке очень удобная позиция», – подумал я и указал место, на котором и в помине не было нашей батареи.
«Очень хорошо!» – воскликнул немец и позвонил, как я понял, на командный пункт батареи, потребовал подавить нашу позицию.
«Пусть стреляют по пустому месту», – подумал я
Второй немец в очках сидел рядом с обер-лейтенантом. Он обратился ко мне тоже на украинском языке. Я подумал: «Вот черти, знают и русский, и украинский. Видно, очень хорошо готовились к войне с нами».
Немец стал быстро задавать вопросы, чтобы я не смог обдумывать ответы.
– Кто такой, откуда родом?
– Лейтенант 852 артполка 276 стрелковой дивизии Трубаев Леонид Якович, родился в 1923 году в городе Харькове, – также отвечал быстро.
– Когда часть прибыла на фронт?
– В ноябре 1943 года.
– Сколько орудий в полку?
– 32 орудия, – ответил, хотя знал, что это не так.
– Видел ли советские танки? Сколько их?
– Да! Утром прошла колонна у села Высокая Печь в сторону города Троянов, на запад. Сколько было танков, не считал. Наверное, около ста! – соврал я.
– Находится ли на фронте генерал Жуков?
– Да! Он руководит нашим наступлением! – ответил я с гордостью.
Данные о том, кто я и откуда, немцы уже узнали из моего личного удостоверения, отобранного при пленении. Они также прекрасно знали, что ещё из-под города Радомышля Житомирской области против них воюет наша дивизия. Мы тоже хорошо знали, что против нас воюет 370-я пехотная дивизия немцев. Разведка с обеих сторон работала круглосуточно и неплохо. Кстати, эта пехотная дивизия воевала с нами ещё под Владикавказом и на Кубани. Как правило, дивизии, воевавшие друг против друга, сменялись крайне редко.
Знали немцы и то, что наша дивизия прибыла на фронт в конце ноября 1943 года.
32 орудия в артиллерийском полку было положено по штату, эту цифру я и назвал при допросе. Для немцев, конечно, было интересно узнать, а сколько в полку на данный момент орудий. Я знал, что после наступления у нас их осталось приблизительно 15–20, не более. Но назвать эту цифру, хотя бы приблизительно, я не мог: это было бы предательством.
На первом допросе
Что касается танков, то перед пленением никаких танков я не видел. Знал, что немцы контратаковали нашу дивизию ежедневно тремя-четырьмя танками. У нас в дивизии приданных танков не было. Мы знали, что в ноябрьских-декабрьских боях наши крупные танковые соединения разгромили часть танковых дивизий немцев под г. Малиным, Житомиром, селением Высокая Печь.
Я, конечно, я не знал, что Жуков находится на 1-м Украинском фронте. Но судя по успешному наступлению нашего фронта, начавшегося 24 декабря 1943 года, догадывался, что он находится именно у нас. Среди наших солдат и офицеров была примета: там, где Жуков, там наступление и победа!
Между тем, мы никогда не знали, какой немецкий генерал воюет против нас и даже не пытались это узнать. А вот немцы интересовались нашим Жуковым. Было приятно узнать, что его так высоко ценит противник.
После допроса обер-лейтенант приказал солдату-охраннику отвести меня на кухню и накормить. Там мною занялся денщик Пауль. Он завёл меня в сени, усадил на пустой ящик. Принёс бутерброды и несколько недопитых бутылок из-под французского вина. Я с удовольствием поел и даже выпил с Паулем по стакану вина.
Пауль был моим ровесником. До войны учился в Харьковской средней школе. Его отец, как специалист из Германии, работал на тракторном заводе. Пауль говорил по-русски совершенно свободно, даже без акцента. Рассказал подробно о своих родителях, братьях, сёстрах, живущих в Гамбурге, показал семейные фотографии. Мы вспомнили харьковскую футбольную команду, которая очень хорошо играла на первенстве страны, о замечательном вратаре и нападающих. Вспомнили многие предвоенные спортивные соревнования, особенно по французской борьбе, в которой участвовали Поддубный, Ян Цыган и другие. Он мне рассказал об Олимпийских играх, которые проходили в последний раз перед войной в Берлине. Говорили о книгах, музыке, кинофильмах. О войне не проронили ни слова, как будто её и не было. Через час за мной явились два солдата и отвели в соседний дом, в котором ночевало много немцев. Они спали на полу, на лавках, занимали всё свободное место в доме. Хозяйка ночевала на печке.
Я кое-как нашёл себе свободное местечко у самой двери, которая вела в сени. В комнате горела керосиновая лампа. В доме стоял полумрак. Со всех сторон доносился солдатский храп. Минут сорок, прежде чем уснуть, я лежал на голом полу, ворочаясь с одного бока на другой, положив под голову ватную шапку-ушанку, и все думал. Передо мной, как в кино, кадр за кадром пронёсся трагичный для меня день – 4 января 1944 года. Я запомнил его на всю жизнь в мельчайших деталях. Затем почувствовал, как малярия, мучавшая меня в последний месяц, вновь меня захлестнула… Начался озноб. Затем поднялась температура. В горле пересохло. Захотелось воды. Но у кого попросить воды и лекарства? Внушал себе: «Лежи, солдат, терпи. Будь, что будет». Голова болела.
Я лежал на холодном полу, но был весь мокрый после кризиса. В голове проносились мысли: «Лучше было бы возвращаться на исходные позиции после боя не по линии связи, а прямо по дороге Дрыглов – Карвиновка. Тогда бы не напоролся на засаду немцев и не попал в плен. Что стало с комбатом старшим лейтенантом Мельниковым? В какую сторону он спрыгнул с горящего стога? А может быть, он сгорел вместе с тем стогом?»
Уже засыпая, твёрдо решил, что при удобном случае надо бежать, обманув бдительность стражи. Спал, как убитый.
Рано утром два солдата разбудили. Им было поручено конвоировать меня до штаба пехотной дивизии, который находился в пятнадцати километрах. Мы вышли на грунтовую дорогу. По обочине шли немцы, цепочкой один за другим, в определённом интервале. Подумал, что такое движение солдат оправдано: при налёте нашей авиации им не надо будет рассыпаться по сторонам от дороги, как делали мы, передвигаясь по ней в колонне. Им достаточно лечь в кювет и переждать налёт – меньше будет потерь. У нас же было много потерь при налётах немецких самолётов как раз потому, что мы шли по дорогам исключительно в колоннах.