В вагон мы набились, как сельди в бочке, даже присесть на пол невозможно было. Ехали стоя, прижавшись друг к другу. Я занял место в самом углу вагона под маленьким вентиляционным окошком.
После долгого стояния поезд, наконец, тронулся. В начале ехать было сносно, пока хватало в вагоне воздуха. Потом воздух стал спёртым и превратился в густой зловонный смрад от гниющих ран, которые были у многих пленных. К этому запаху добавлялся и резкий запах от человеческих испражнений, которые пленные делали под себя. От влажного зловонного воздуха было душно и тошно. Поезд шёл медленно, пропуская встречные военные эшелоны, следовавшие на фронт. Часто останавливались в поле перед маленькими станциями. На стоянках пленные просовывали через проволочную сетку единственного в вагоне вентиляционного оконца свои пустые фляги, банки или котелки, просили и умоляли часового: «Герр постен, битте васер… васер – воды… воды!»
Некоторые конвоиры безучастно прохаживались вдоль вагона, но были и такие, которые ночью набивали котелки снегом или, если можно было, наливали в них воду и подавали наполненную посуду в вагон через оконце.
В пути попытался стоя уснуть… Колеса дробно отстукивали километры. Каждый стук болезненно отзывался в мозгу. Опять почувствовал озноб – малярия напомнила о себе.
Большинство в вагоне были больны или физически слабы. Не могли стоять или стояли с трудом. Еды на дорогу нам не дали. Никому ничего не хотелось говорить. Каждый берег силы. У всех на глазах слёзы и немой вопрос: «Куда везут? Сможем ли живыми доехать?»
После суток езды в битком набитом вагоне я был измучен больше, чем после двухсоткилометрового пешего перехода по просёлочным дорогам Житомирской и Винницкой областей по маршруту Чудново – Хмельники – Проскуров. Казалось, что в вагоне не осталось ни одного здорового. Голод, жажда, духота, сделали своё дело. Но тяжелее всего была наша неопределённость. Многие думали: «Что будет с нами? И как долго можно будет вытерпеть такие муки?»
Наконец, изрядно намучившись, стоя, я уснул тревожным сном… Глубокой ночью проснулся от необычной тишины. Эшелон стоял в тупике какой-то большой станции. Почувствовал, что сильно, до боли закрутило живот. Двое суток терпел, не удавалось сходить «по большому». Что делать? Я покрылся потом. Под себя сходить нельзя – перепачкаешь белье, а выстирать его будет негде. Примоститься на полу вагона соседи не позволят. Никто не допустит, чтобы у него под ногами была куча нечистот. Недолго думая, я схватился за раму оконца и снял её. В оконце просунул голову, подтянувшись на руках. С трудом протиснул туловище через узкое отверстие, кое как держась и упираясь руками и ногами за наружную стенку вагона, осторожно сполз по ней на землю.
На моё счастье, вагон охранял хороший, добрый часовой. Он понял моё состояние, когда я стал расстёгивать штаны. Подошёл ко мне и, указав место под вагоном, разрешил там оправиться. Быстро сделал своё дело. Почувствовал огромное облегчение. Возвращаясь в вагон, успел руками набить себе рот снегом, а в карманы положить кусочки льда, собранные под вагоном между шпалами. У часового узнал, что стоим на станции Львов и что везут нас в Перемышль. Обратно залез в вагон быстрее и с хорошим настроением, зная, что осталось ехать не так долго. Многие в вагоне спали, и никто не заметил, что я вылезал. Только рядом стоящие пожилые солдаты позавидовали мне, что я молод и силы мои ещё не иссякли, как у большинства. Своим не спавшим соседям я дал по кусочку льда, чтобы они его пососали и хоть немного утолили жажду. Затем, впервые в пути, я уснул крепким сном…
Перемышль
Проснулся от шума, который раздавался со стороны головы поезда после его остановки. Постепенно он стал приближаться к нашему вагону, стали отчётливо слышны рычание собак и гортанные выкрики немцев-охранников. Наконец, заскрипели открывающиеся двери соседнего вагона, и мы услышали, что и нашу дверь открывают. В вагон хлынул свежий воздух, который стал выводить пленных из обморочного и полуобморочного состояния.
– Лос! Лос! Лос! Раус! Раус! – послышались громкие крики немцев.
Из вагона один за другим стали прыгать на землю измученные люди. Высота от дверей вагона до земли была метра полтора. Не было ни лестниц, ни сходен. Люди прыгали и падали, как тюфяки. Мало было таких, кто приземлялся удачно. Большинство при падении ломали ребра, руки, ноги. Я выпрыгнул, глубоко вздохнув воздуха и приземлился благополучно, устояв на ногах. Свежий морозный воздух вскружил голову, подействовал на меня отрезвляюще. Почувствовал, что ноги от долгого стояния в вагоне были ватными. Но все же на построение в колонну дошёл самостоятельно, не получив от конвоира пинка в зад.
Немцы быстро построили всех, кто мог идти, в колонну по пяти в ряду. Я оглянулся на эшелон и увидел, что почти из каждого вагона выбрасывают по два-три трупа в подошедшие подводы. В них же посадили и тех пленных, которые получили увечья при выгрузке. Пропустив подводы вперёд, колонна пленных медленно двинулась по заснеженной дороге к Перемышльскому лагерю военнопленных, который находился от места нашей высадки приблизительно в пяти километрах.
Было раннее зимнее утро. Ночью выпал свежий снег. Природа приняла нарядное зимнее убранство. Деревья, покрытые инеем, сверкали от восходящего солнца. На душе было радостно от того, что жив и перенёс страшную поездку.
Наконец, впереди показались серые одноэтажные кирпичные дома, надёжно огороженные рядами колючей проволоки. У входа в лагерь пестрела полосатая будка и такой же черно-белый полосатый шлагбаум, который к нашему подходу был поднят. Колонну ввели в лагерь, где всех пересчитали и распределили по баракам. Я опять, как и в Проскуровском лагере, обошёл все нары, ища земляков. Земляк почти всегда находил для вновь прибывшего земляка припрятанную краюху хлеба или чинарик сигареты. Так было и на сей раз. Нашёл земляка из Владикавказа, с которым переговорил до обеда, скурив две цигарки из махорки. Нашёл свободное место рядом с ним и лёг спать. Конечно, сон на голодный желудок – это не сон. Я по-прежнему очень страдал от голода.
Вскоре решил свою офицерскую суконную гимнастёрку и брюки-галифе обменять на буханку хлеба. Через земляка связался с полицаем барака, а через него с русским врачом из пленных, который работал в лагерном лазарете. Врач согласился на условия обмена. На следующий день пошёл в лазарет, переоделся там в поношенную немецкую одежду и получил желанную буханку хлеба. Хлеб был серый, из настоящей крестьянской муки. За день съел половину. Куском хлеба поделился и с земляком.
В Перемышльском лагере кормили ещё хуже, чем в Проскуровском. Вскоре мне пришлось обменять на две буханки хлеба и свои тёплые ватные брюки, и телогрейку.
На работу нас не гоняли. Целыми днями мы находились в закрытых бараках, без свежего воздуха. Утром поднимали в 6 часов. Пока приводили себя в порядок, наступало время завтрака. Давали по пол-литра мутного эрзац-кофе и пайку хлеба весом 200 граммов на сутки. Обычно хлеб съедали сразу же. После завтрака пленные приступали к двум полезным занятиям – уничтожению вшей в одежде и в голове да игре в карты. За этими занятиями делились рассказами о житейских премудростях, довоенной жизни, спорте, случаях на охоте и рыбалке и т. д. В общем, кто как мог «травил», то есть, врал. Жестоко спорили, нередко дело даже до драки доходило.
Так проходило время до получения литра обеденной баланды.
В полдень в барак вносили большие алюминиевые баки, из которых раздатчики черпали баланду и наливали пленным в котелки, банки, а у кого их не было, даже в солдатские каски. Обед привносил кратковременное оживления в бараке, некоторую приподнятость.
Оживление после еды сменялось длительным полудремотным сном на нарах, вернее животным отупением в ожидании следующего утра, когда будут давать новую пайку хлеба и можно будет частично утолить голод. Хорошего, светлого, кроме получения очередной порции баланды, впереди никто не ожидал.
Ченстохов
Через неделю полицай назвал мой номер и пригласил с вещами к лагерным воротам. Пять военнопленных и два конвоира уже поджидали меня. До станции добрались быстро, за какой-то час. Там на путях стоял товарняк с двумя вагонами военнопленных, в одном из них находились исключительно пленные советские офицеры. В вагон с ними посадили и меня. Их везли из Одессы. Они рассказали, что немцы начали эвакуацию промышленных предприятий и лагеря военнопленных.
В поезде на сей раз ехать было легче. В вагоне находилось всего человек сорок, можно было и прилечь на пол, и подремать.
Утром прибыли на станцию Ченстохов, где наш вагон отцепили и выгрузили из него всех пленных. Мы поняли, что нас направят в известный Ченстоховский лагерь, в котором находились только пленные офицеры. Вспомнил прочитанное где-то, что Ченстохов – древнейший польский городок. Нас повели по улицам, вдоль которых стояли красивые старинные кирпичные дома. Жители-поляки провожали колонну пленных сочувствующими взглядами. Проходя мимо знаменитого Ченстоховского собора, кто-то упомянул, что в нём находится известная икона – Ченстоховская Богоматерь, которая приносит счастье людям. Один пожилой командир с седой бородой, глядя на Собор, перекрестился и сказал:
– Матушка-Богоматерь, помоги нам выжить в фашистском плену и вернуться на Родину!
Мы ещё раз оглянулись на Собор и каждый мысленно попросил у Ченстоховской Богоматери сохранения жизни и прощения за грехи. Другой командир весело сказал: «Не унывайте, что в плену. Я в 1915 году был в плену у немцев и, как видите, жив. Не так страшен чёрт, как его малюют!»
В конце городской улицы показался лагерь. Вдоль тротуара тянулась глухая, унылая, серая от пыли каменная стена. Над нею выступали сторожевые вышки. У массивных железных ворот лагеря расхаживал часовой в каске. Над воротами висела эмблема с орлом. Сразу же за воротами стояло длинное кирпичное многоэтажное здание, за ним в глубину лагеря стояли ещё десятки больших деревянных бараков. Лагерь построили на возвышенности. Ниже, как на ладони, был весь город. Видно было, как в небо вонзался ребристый шпиль Ченстоховского собора, за который цеплялись низкие серые облака. Проходя по внутри лагерной улице, мы обратили внимание, что она с двух сторон огорожена колючей проволокой, что весь лагерь разделён на зоны-блоки, тоже огороженные. В каждом блоке находилось по четыре длинных барака.