В бараке стало тихо. Только слышался хруст зубов, чваканье и усердное сопение пленных. Я тоже достал картонный ящик гуманитарной помощи. Разодрал его быстро. В нём была копчёная колбаса, шоколадные конфеты, плитки шоколада, галеты, печенье, головки голландского сыра в целлофане, в кульках – урюк, изюм, разные крупы, всевозможные мясные, куриные, рыбные консервы и т. д. Я быстро поедал всё подряд, чувствуя, что скоро все эти посылки немцы отберут. Жевал, а сам прислушивался к внешним звукам. Увидел, что наши нацмены – казахи, татары, азербайджанцы – кроме того, что кушают, что хотят, ещё норовят спрятать кое-что из посылки у себя в карманах. «Ну, зачем они это делают? – подумал я – Ведь немцы скоро кинутся искать кражу из посылок, начнут всех подряд обыскивать». За воровство они строго наказывали – вплоть до расстрела.
Не успел подумать, как в дверь барака стали громко стучать и кричать некоторые пленные из нашей группы. Они звали охранников на помощь. Стучали наиболее трусливые пленные, которые боялись брать продукты из посылок, зная наперёд о суровой каре. Внешняя охрана барака всполошилась, вызвала дополнительные наряды с собаками. Наконец, двери барака открыли. Во двор хлынули пленные, спеша поскорее покинуть место воровства. Немцы выпускали пленных из барака по одному, по образованному ими живому коридору. Пробегая по коридору, каждый пленный получал резиновой палкой удар по голове. Мне, как и другим, досталось три сильных удара. В конце коридора, уже на плацу, немцы расставили пленных через три метра друг от друга. Затем, проходя по рядам с собаками, стали каждого обыскивать. Те, кто прятал в карманы консервы, пачки печенья и другие продукты, стали быстро их извлекать оттуда и незаметно бросать в сторону. Но немцы были начеку. Они подбегали к такому незадачливому пленному, били по голове и когда он терял сознание и падал, избивали ещё и ногами. Избитых стаскивали в отдельное место, где складывали их, как дрова, в штабели. В этой группе, кроме нацменов, было и несколько русских. Затем к штабелям из избитых пленных подъехала повозка, которую тащили шестеро пленных. В повозку погрузили избитых окровавленных людей и вывезли из лагеря.
Избиение полицаем
Немцы вызвали к месту происшествия иностранных представителей из лагерного комитета. Мы были построены и немцы, указывая на нас, сказали: «Смотрите, какие ваши союзники. Русские пленные украли и съели ваши посылки! Сорок посылок Красного Креста они разграбили. Они достойны вашего презрения!»
О том, что, что грабёж посылок из склада был подстроен самими немцами, я догадался позже. Они внедрили в нашу группу нескольких предателей, которые первыми сорвали доски стенки склада и начали грабёж. За ними полезли грабить склад и голодные пленные из нашей группы. Немцы, вероятно, до этого сами разграбили склад, а потом и инсценировали грабёж, чтобы всё списать на русских. Кроме того, они рассчитывали на серьёзный конфликт между европейскими пленными и русскими, но в этом не преуспели. Перед нами выступил француз – представитель комитета – и на русском языке с большим акцентом сказал: «Молодцы, ребята, что попользовались подарками, ибо вам, русским, их в плену не видать. Международный Красный Крест не выдаёт продовольственную помощь русским военнопленным, ссылаясь на то, что Советская Россия не подписала Женевское соглашение о военнопленных».
Француз был приветлив к нам. В заключение он заявил: «Мы весь свой дневной лагерный паёк передаём русским, которые находятся в Люккенвальде. Мы не голодны, нам хватает продуктов, что присылают в посылках из Красного Креста и из дому!» Наш староста группы от имени всех русских военнопленных поблагодарил француза за братскую помощь.
Стало темнеть. Нашу колонну быстро погнали по аккуратным узким улицам огромного лагеря, и вскоре мы упёрлись в новые ворота какого-то внутреннего лагеря, как потом оказалось – русского. Территория его была также огорожена колючей проволокой. На высоких столбах ограды были изоляторы, что указывало на то, что по проволоке, может быть, при необходимости пропущен электрический ток высокого напряжения. Я подумал, что такой заборчик легко не перемахнёшь.
«Это руссиш лагерь», – пояснил нам сопровождавший конвоир.
Перед тем, как нас завести внутрь, всех – уж в который раз – тщательно пересчитали. Нашу команду поместили в барак, в котором было отведено место для построения на вечернюю проверку его обитателей. Там же, ближе к трёхъярусным нарам, стояли дощатые столы, очень хорошо помытые и поскобленные до белизны. За этими столами пленные ели.
Выбрав место на втором ярусе нар и постелив на голые доски свою шинель вместо матраца, а под голову положив вещмешок, я уснул. Утром проснулся рано, ещё до общего подъёма. Хотелось есть. В запасе у меня не было ничего, что можно было пожевать.
На завтрак дали литр «кавы» – так назывался суррогат кофе – и 250 граммов эрзац-хлеба с различными примесями.
Позавтракав, я отправился по лагерю на разведку в надежде найти земляков с Северного Кавказа. Зашёл в один каменный барак, недавно выбеленный извёсткой по случаю приближения пасхи. В нём был длинный коридор, в который выходили двери из маленьких комнатушек с двумя кроватями. В них жили пленные, которые работали в лагере на административных должностях: старосты блоков, врачи лазарета, переводчики, полицаи блоков, писари, повара и т. д., то есть вся верхушка, которая назначалась из числа пленных комендантом лагеря. На этот раз найти земляков мне не удалось.
В обмен на сахарин, который у меня сохранился из Ченстохова, раздобыл немного курева.
В этот день я до одурения все спал и спал. До обеда и после обеда. После вечерней проверки уснул так же быстро. Видно, сказалось общее переутомление за последние месяцы.
На следующий день после завтрака нас стали вызывать по пять человек в канцелярию для перерегистрации. Настала моя очередь. Вошёл в большую комнату, приблизительно 50 кв. м. Здесь стояло пять столов. За каждым сидели немец в форме вермахта и военнопленный-француз, хорошо знавший русский язык. Я подошёл к свободному столику. Переводчик-француз мне улыбнулся. Пока немец что-то записывал, я познакомился с французом. Его звали Мишелем. Попал в плен к немцам ещё в 1939 году на линии Мажино.
Немец стал задавать вопросы. Мишель их переводил, а тот заполнял анкету. Спросил фамилию, имя, отчество, место и год рождения, национальность, звание, специальность. Я отвечал так же, как в лагерях Проскурова, Перемышля, Ченстохова.
Когда хотел назвать своё звание, то Мишель, посмотрев мне в глаза, сказал: «Не говори, что ты лейтенант!»
«Почему?» – спросил я. Ведь до этого немцы знали, что я лейтенант!
Мишель сказал, что если я назовусь лейтенантом, то меня пошлют на работу в какой-нибудь офицерский лагерь, в котором применялся каторжный труд, в основном, в каменоломнях, в угольных шахтах, либо на химических вредных производствах. Шанс выжить в офицерском лагере был минимальный. Мишель настоятельно советовал, чтобы я записался рядовым или сержантом. Видя, что он чистосердечно желает мне только добра, я согласился последовать его советам и назвался сержантом. Немец не догадался, о чем мы быстро договорились с Мишелем насчёт звания. Он дал мне отпечатанный лист, в котором нужно было поставить свою подпись под словами, что я не являюсь политработником и офицером Красной армии. Прошептав: «Пусть будет, что будет», я подписал этот лист.
Мишель заверил меня, что с Ченстоховского лагеря сюда документы не поступят. О том, что я офицер, в последующем лагере, куда меня пошлют, никто знать не будет. И ещё Мишель просил меня передать пленным, среди которых, может быть, находятся евреи, чтобы они не называли свою национальность, а лучше называли какую-нибудь маленькую дагестанскую национальность, представители которой делали своим детям обрезание, как евреи. А почему дагестанской? Потому что в лагере переводчиков с языков народов Дагестана не было. В противном случае пояснил Мишель, евреям грозит смерть в печах концлагерей Германии.
Я поблагодарил Мишеля за советы, а он сказал, что ещё в Гражданскую войну его отец бежал от большевиков в Париж, там женился на француженке. Отец сохранил любовь к России, научил их разговаривать по-русски.
В конце допроса немец выдал мне алюминиевую бирку на шёлковом шнурке зелёного цвета. На бирке был нанесён номер 128217 и надпись «Schtalag III-A. Zukkenwalde». Отныне в плену меня будут звать в немецких лагерях военнопленных только по этому номеру, а не по фамилии-имени-отчеству.
Затем я прошёл у двух столов беглый медицинский осмотр, который проводили врачи из советских военнопленных, и перешёл в угол барака для фотографирования. На стене висел кусок грязной бязи, кажущейся здесь свежей и чистой. Немецкий солдат фотоаппаратом снимал пленного. Он усаживал его на табуретку, сначала снимал в профиль, затем поворачивал его лицом к аппарату, на грудь вешал чёрную дощечку и на ней крупно мелом выводил номер, который был, тому присвоен. Такую процедуру проделали и со мной. Ещё раз посмотрел на номер, стараясь его запомнить, и повторил цифры по-немецки. Ведь теперь, на вечерних проверках меня будут вызывать только по номеру. Подумал, что в этом лагере уже зарегистрированы более ста двадцати восьми тысяч таких же несчастных, как я. «Интересно, а сколько из них сейчас живы?» – задал себе вопрос…
Ещё день или два я находился в лагере «Шталаг Ш-А». Ознакомился с его расположением. Увидел через ограду, как в соседней зоне проводят время военнопленные французы.
На стадионе одна группа играла в мини-футбол, другая соревновались в поднятии штанги, а остальные бегали в спортивных костюмах или прохаживались группками и о чём-то весело беседовали. Глядя на них, не верилось, что это военнопленные. Со всей наглядностью было видно, что для пленных французов, англичан, югославов немцы создали вполне сносные условия. Им даже разрешали совершать прогулки вне территории лагеря, получать на почте письма и посылки от своих родных, близких и от благотворительных заведений. А в зоне русского лагеря пленные ходили худые, тощие, невесёлые.