– Тетя, сегодня утром Германия напала на нас! Тетя в недоумении взглянула на меня.
– По радио объявили, что Германия начала войну с нами! У тети задрожали руки. Она не сводила глаз с меня, вода из кувшинчика лилась в корыто, потом густая белая жижа стала переливаться через край корыта и стекать к ногам тети. Я остолбенело глядел на ее дрожащие руки.
– Ты понимаешь, что говоришь? – до меня голос тети откуда-то издалека.
Я отрицательно покачал головой. Я не понимал, что говорил, но чувствовал, что случилось нечто страшное, что в наш дом пришла великая, небывалая, необычная беда.
ОТЛИВ
Во дворе районного клуба полно народу. Люди смеются, поют, плачут, о чем-то просят, что-то обещают друг другу, обнимаются, целуются, вновь возвращаются к уже сказанному, договариваются, еще раз обнимаются, и так без конца.
На траве под ветвистой шелковицей сидит дядя Герасим. Он курит и не сводит глаз со своего сына, который с громкими возгласами «Гоп-па! Гоп-па!" подбрасывает в воздух и ловит маленькую дочь. Девчурка смешно дрыгает ножками, визжит и хохочет. Здесь же стоит невестка Герасима, чернобровая Машико. Она кусает губы и украдкой смахивает слезы.
Асало Гудавадзе пристроился на лестнице клуба. Рядом с ним сын, у ног парня – молодая женщина. Она уткнулась лицом в колени мужа и не переставая плачет.
– Ты ее к родителям не отпускай, батя! – наставляет парень Асало и нежно гладит жену по голове.
– Никуда я ее не отпущу, сынок! – обещает Асало.
– Слышь, Маргарита, не оставляй папу! Жалко старика! Женщина плачет.
– Я скоро вернусь, отец!
– Конечно, сынок!
– Ну, хватит, перестань! Не я один иду в армию! Маргарита плачет громче. Парень обнимает, ласкает жену.
– А ты, сынок, не очень-то… того… Не погуби себя по глупости, будь осторожен! – просит сына Асало.
– Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! – улыбается парень.
– Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную! Женщина плачет.
– Так ты присмотри за ней, батя, ладно? – просит сын.
– Да ты что! Одурел? – отец. – Батя! – мнется сын.
– Говори, сынок!
– Месяц-другой еще ничего… А потом… Не посылай ее за водой и дровами… И на мельницу…
Асало кивает головой.
– Сама не скажет, знаешь ведь ее характер. Не позволяй ей таскать тяжести…
Асало понимающе улыбается:
– Да ладно… Что я, маленький?
Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается. Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю. Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.
– Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? – спрашивает меня Лука.
Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.
– Обреют их всех! – сокрушается Лука.
– Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! – успокаиваю я его.
– Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?
– Кукури скоро вернется, дядя Лука!
– Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся…
– Все вернутся! – говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.
Я направляюсь к группе молодых. Они обступают меня, улыбаются, обнимают, целуют. И я тоже улыбаюсь и целую их.
– Уходишь, Анзор?
– Ухожу, Сосойя!
– Вернешься?
На груди у Анзора плачет его невеста Маквала. Она повторяет мой вопрос:
– Скажи, Анзор, ведь вернешься?
– А как же!
– А ты, Никуша?
– И я вернусь, Сосойя! А ты не поедешь с нами?
– Кому он нужен! – смеется Абибо.
– Не моя же вина! – оправдываюсь я.
– Гляди, Сосойя, сколько здесь девок! Оставляем этих коз на твое попечение! Побереги их, как бы шакалы не съели! – смеется Джумбер.
– Все шакалы, сколько вас тут, едут в армию, кто же их съест? – отвечаю я.
Девушки смеются. Я иду дальше.
– Кого ты провожаешь, Сосойя? – спрашивает Тамаз.
– А ты разве не едешь?
– Еду, конечно!
– Вот тебя и провожаю!
Тамаз обнимает меня, целует и спрашивает шепотом:
– А кого провожает твоя тетушка Кето?
Тетя и Датико-бригадир стоят у ограды. Датико что-то говорит тете, которая внимательно слушает его. Я смотрю на них. Датико бледен. Он берет тетю за руку, и тетя не пытается отстранить его. Так стоят они, почти касаясь друг друга, и тетя, как никогда, напоминает мне изображенную на старой иконе богоматерь. Но теперь я не боюсь, что она выйдет замуж, что кто-то посторонний отнимет ее у меня. И потому я не подхожу к ней. Тетя чувствует мой взгляд, оглядывается. Оглядывается и Датико.
– Сосойя, иди сюда! – зовет он.
Я подхожу и становлюсь рядом с тетей.
– Ты что, обижен на меня? – спрашивает Датико и треплет меня за волосы.
– Очень мне нужно обижаться… на тебя! – отвечаю я и собираюсь уходить.
– Погоди, побудь с нами!
Я остаюсь.
– Ну вот, я иду на войну!
– Все идут!
– Так ты присмотри за тетей! Ты уже мужчина!
– Обойдусь без твоих советов!
– Знаешь ведь, как я люблю твою тетю!
– Я сам ее люблю больше тебя!
– Я скоро вернусь, Сосойя, и потом мы будем всегда вместе!
– Все вернутся, и все будем вместе!
– Нет, Сосойя, вернутся далеко не нес!
– А вот увидим!
Во двор входит новая группа молодежи. Окружив тесным кольцом красивую, с огненно-рыжими волосами девушку, ребята громко поют:
На войну мой милый едет,
Я за ним последую,
Вместе мы домой вернемся,—
Ждите нас с победою!
После полудня на балкон клуба вышел военком района и произнес двухчасовую речь. Запутавшись в причинах и последствиях первой мировой войны, он с ходу переключился на анализ фактов, обусловивших начало второй. Он сровнял с землей фашистскую Германию. Крепко досталось также Италии и Японии. Военком так убедительно рассказывал об успехах наших войск, о сокрушительных ударах нашей авиации, артиллерии и особенно кавалерии, которая, по его словам, вот-вот должна была вступить в Берлин, что готовые к отправке на фронт парни чуть было не разошлись по домам.
Как только военком закончил свою речь, духовой оркестр грянул туш. А потом оркестр вдруг умолк. Музыканты бережно сложили инструменты на траву, по очереди расцеловали старика маэстро и вскочили на грузовики.
Народ хлынул к автомашинам. Раздались возгласы:
– Значит, едешь, Анзор?
– Не ленись писать письма!
– Смотри, сынок, будь осторожен!
– Побереги себя, не губи старика, дорогой!
– Лезь скорей в машину, Амиран, а то кончится без тебя война!
– Заводи же, черт тебя возьми, нет больше моих сил!
И вдруг словно померкло солнце, словно наступила ночь, словно в мире что-то изменилось… Десять грузовых автомашин увозили в неведомое часть нашей крови и плоти – цену той огромной любви, которой мы, люди, любили родную землю.
И теперь мы, матери, жены, отцы, сестры, дети, принесшие эту жертву, толпились у грузовиков, и лишь старик маэстро стоял одиноко, закрыв лицо руками, среди лежавших на зеленой траве инструментов, и плечи у него дрожали.
Машины двинулись.
В тот день впервые увидел я столько испуганных людей со слезами на глазах, впервые увидел плачущую тетю.
День этот был похож на морской отлив, после которого на берегу остаются рыбы, раковины и щепки…
Я лежу с раскрытыми глазами в темной комнате и шепчу;
– Тетя!
– Да?
– Спишь?
– Нет.
– Уехал Датико…
– Все уехали!
– Поедут еще?
– Многие поедут.
– А если Датико не вернется?..
– Спи!
– Что, если он не вернется?
– Многие не вернутся…
– А занятия в школе будут?
– Будут…
– А свадьба Жорика завтра будет?
– Будет, все будет!
– Тётя!
– Отстань, Сосойя!
Я засыпаю. На этот раз я не вижу снов…
ХАТИЯ
Начало войны прежде всего сказалось на делах нашего магазина. С прилавка исчезли сперва сахар, спички, затем – одно за другим – масло, мыло, соль, керосин, хлеб. Наконец исчез сам продавец Ласа.
Потом стали зарастать травой кукурузные поля… Перестал вертеться один из трех мельничных жерновов… Кончились дрова, и тетя Матрена попросила меня срубить у нее во дворе Дерево с вьющейся на нем «Одессой». Люди забыли про традиционные гулянья и праздники… Опустели лари с мукой, и настал день, когда тетя испекла мчади из непросеянной муки… А спустя месяц нас взбудоражили душераздирающие причитания женщины, и на селе появилась первая вдова в трауре. По утрам не будил сельчан повелительный крик бригадира Датико:
– Выходи, Андройя!
– Не ленись, Эдемика!
– Сосойя, протри глаза!
– Минадора, окати-ка водой своего бездельника! Теперь каждый день с рассветом на пригорке появлялась бригадир Ксеня и, приставив ко рту руки трубой, начинала вопить на все село:
– Матрена-а-а, хватит спать!
– Машико-о-о, выходи на чай!
– Маргарита-а-а, ступай на ферму!
– Сосойя-а-а, чтоб ты оглох, паршивец!
– Гера-а-а-сим, у-у-у-у!
На работу звали всех, и на работу выходили все, кто мог работать… Не звали лишь Хатию – дочь Виссариона Шаликашвили. Но в этом не было нужды: Хатия вставала раньше всех. Уложив венцом на голове золотистые косы, она шла на чайную плантацию, громко здоровалась со всеми, становилась в ряд и начинала осторожно срывать нежные побеги, ощупывая каждый из них своими красивыми тонкими пальцами.
Если мы работали на прополке кукурузы, Хатия, став на колени, руками вырывала траву. Или же садилась на краю делянки и молча всматривалась куда-то вдаль, в беспокойную синеву неба. И улыбалась огромными голубыми глазами.
Хатия улыбалась всем и всему. Она без слов понимала всех. Она радовалась чужим радостям и переживала чужое горе. Она была удивительно умна и на редкость сообразительна, знала все, что происходило на селе, и умела давать людям советы, всегда добрые, правильные и удачные. И потому все любили Хатию.