Когда Диана поднимает голову, я плачу. Она протягивает мне платок и предлагает считать эти слезы распахнувшимися дверями тюрьмы. Освободиться. Освободиться от того момента, когда я думал, что умру, но не умер. Упав с лошади, трудно вскочить обратно в седло и нестись во весь опор.
Блум дремлет под столом. Он, как губка, всегда впитывает окружающие эмоции, но, похоже, на ту, что переполняет меня сейчас, ему совершенно наплевать. Диана перехватывает мой взгляд.
– Он дает вам возможность разобраться самостоятельно, потому что только вы в состоянии разрешить конфликт с самим собой. А может, успокоился, так как чувствует, что разрешение близко.
Она возвращает листок и говорит, что, раз уж я жив, пора снова вливаться в великий поток жизни.
Глава 54Половина тарталетки
Кинолог только что вышел. Блум отвлекся на ворох опавших листьев у забора.
На последней консультации Капуцина явно выглядела лучше.
Приходится признать, что встреча с пациентом Дианы этому во многом способствовала. Когда Капуцина говорит о нем, ее глаза наполняются нежностью, а иногда в них пробегают искорки. Глядя на нее, я невольно задумываюсь о понятии пары вообще, как она зарождается, функционирует, какие преграды преодолевает. Это очень важное измерение в нашей каждодневной работе с пациентами. Все пары разные. Какое счастье, когда все происходит как по волшебству. Гораздо чаще приходится иметь дело с конфликтами.
Несмотря на свое сумасбродство, Диана держит слово – она больше не заговаривала со мной об Адриане. Я решаю затронуть эту тему за чаем. Мы всегда старались так устроить, чтобы у каждого был перерыв около половины пятого. Этот нехитрый ритуал поддерживает нашу любовь и стал почти священным.
– Думаю, это была хорошая идея – немного помочь случаю. Кажется, они нашли друг друга.
– С ними как-то сразу все понятно, как с нами в лицее.
– Но терзаний все-таки больше, тебе не кажется?
– Это не делает все менее понятным. А потом, ты тоже терзался.
– А ты разве нет?
– Конечно, как все подростки.
Она протягивает мне блюдце из бабушкиного эльзасского сервиза. На блюдце лежит половина лимонной тарталетки с меренгой.
– Иногда пациенты спрашивают меня, в чем секрет долгосрочных отношений, – говорю я, откусывая кисловатый десерт.
– И что ты отвечаешь?
– Что на самом деле не знаю. Говорю о любви, общении, свободе, обновлении. А ты знаешь?
– Нет. Это одна из неразгаданных тайн бытия. Почему дети решают появиться на свет в конкретный момент, почему сердце вдруг перестает биться, почему пары не распадаются?
– А ты что отвечаешь, когда тебя спрашивают?
– Отвечаю вопросом на вопрос: «А вы как думаете?» Очень удобно. Я всегда так делаю, когда не знаю, что сказать. Ты – нет?
Я смотрю, как она облизывает пальцы, чтобы не оставить ни крошки. Смотрю на нее и люблю все так же сильно.
Глава 55Красный помпон вдалеке
Я как будто стал легче.
Мне по-прежнему снятся кошмары, но теперь по утрам я могу оставить груз воспоминаний под подушкой. Могу встать с кровати без комка страха в животе. Или, может, страх тут же рассеивается, стоит мне проснуться и подумать о ней?
Капуцина – подарок небес. Она вернула в мою жизнь огонек, потерянный в малийской ночи. Вот уже несколько лет я вставал, не понимая зачем. Ради матери, друзей. Не для себя. Эта встреча на платформе как будто завершила фразу «встань и… иди».
Иди! Стоять на месте мало. Иди!
Я даже думаю, она говорит «лети!». Капуцина – маленький воробышек, у которого сила орла. Мне хочется спрятать ее в ладонях, и в то же время я преклоняюсь перед ней.
Наконец-то четверг.
Ночью подморозило.
Голубое небо – как раз к сегодняшнему свиданию.
Сухой холод. Прямо как мой отец.
Так его описывала мама. Сама-то она приехала из жаркой страны, и в сердце у нее солнце. Они были такими разными, но любили друг друга. Мне было десять, когда она впервые заговорила со мной о сухом холоде, и я сразу понял. Отец был человеком жестким, непреклонным, верным порядку и закону, правилам, принципам. Я долго не мог понять, как они уживались. Думаю, на самом деле он был крайне чувствителен, а его внешняя бесчувственность была результатом воспитания властным отцом, не допускавшим никаких эмоций. Когда они с мамой встретились, ей пришлось долго раскапывать под обломками его воспитания природную чувствительность, нежно принять ее и позволить это ему. С мамой он был другим. Словно на заскорузлой ветке распускались почки.
А со мной? Он воспитывал меня, как умел. Я боялся его и любил. Он научил меня быть сильным, не плакать, давать сдачи. В отличие от него, меня воспитать черствым не получилось. Отец умер слишком рано, мне было всего одиннадцать. Может, со временем ему удалось бы научить меня закрываться, нарастить кожу. Может, когда-то давно он отрекся от себя, а в маминых объятиях нашел счастье, потому что только там мог быть самим собой.
Как я – с Капуциной.
Похоже, сегодня мы не вспотеем. Она бегает в любую погоду. Дождь ли, ветер, снег, сорокоградусная жара. «Для меня это глоток кислорода, я не могу не бегать больше двух дней», – сказала она недавно. Я даже не боюсь показаться смешным. Я знаю, что она не станет меня осуждать. Я предупредил, что могу отстать; она ответила, что побежит впереди с собакой. Он-то справится, ни секунды не сомневаюсь. Он с нее глаз не сводит.
Я ставлю машину перед домом. Это северная сторона, и на газоне вдоль дорожки с ночи лежит белый иней. Из растений только морозники бодро встретили начало зимы.
Я протягиваю Блуму, сидящему в багажнике, баллончик. Он аккуратно берет его в зубы, выпрыгивает и направляется к Капуцине, которая ждет нас возле гаража.
– Еще никогда собаки не дарили мне смазку для петель, – смеется она.
– Это для твоего дверного замка. Конфеты я ему не доверил. – Я протягиваю ей коробку.
– Боишься, сил не хватит?
– Я думал купить бананы, но не знал, как ты к ним относишься.
– Плохо, у меня бананофобия. Ты не обязан мне что-то дарить.
– Просто пытаюсь утяжелить тебя чем-то, чтобы иметь шанс выжить…
– Съедим, когда вернемся, чтобы тебя утешить!
Она уже одета. Джоггеры, толстая олимпийка поверх футболки с длинными рукавами, пестрый шарф, темно-синяя шапка с огромным красным помпоном и шерстяные перчатки.
– Ты не замерзнешь?
– Мы быстро согреемся.
Ее ухмылка должна была меня насторожить.
Мы начинаем в медленном темпе и спускаемся с холма к городу. Мне уже нехорошо при мысли, что на обратном пути, уже без сил, придется бежать в горку. Мы сворачиваем на тропу вдоль реки Л'Эн. Тут-то она постепенно переходит в атаку. Внезапно ускоряется как ни в чем ни бывало, без предупреждения. Я пытаюсь не отстать. Она уходит в отрыв. У Блума пока хватает сил бегать взад-вперед. В его глазах немой вопрос: «Что ты там застрял?» Этот без пяти минут пенсионер перестанет умничать, когда поймет, во что ввязался!
Эндорфины начинают действовать, и мне удается ускориться и догнать ее. Физподготовка в армии была не такой увлекательной. Удобная дорожка полого поднимается вдоль реки. За деревьями журчит вода. Капуцина без умолку болтает, рассказывает о горе Сент-Одиль, о том, где она бегала. Я не отвечаю. Мне не хватает дыхания. Мы пробегаем мимо деревни Отрот и поворачиваем на тропинку, которая круто поднимается вверх.
Я вижу, как неумолимо удаляются красный помпон и собака.
Я ожидал этого.
Но не так скоро.
В конце концов я перехожу на шаг.
Они ждут меня наверху, где эта подлая тропинка пересекается с дорогой. Пес устал, свесил язык, но не посрамлен.
– Гору Сент-Одиль отложим на другой раз, – заключает она.
– Я потренируюсь.
Она позволяет мне перевести дух, прежде чем мы снова стартуем по ровной дороге. Бежим рядом. Земля под ногами мягкая. Сосновые иголки как природный ковер. Мне хорошо. Капуцина дает мне заряд бодрости, появляется энергия и желание что-то делать. В конце дорожки она предлагает сделать крюк, посмотреть на замки в Отроте. Я там не был. Она уверяет, что это недалеко. Интересно, что в ее представлении «недалеко», но чего не сделаешь, чтобы ее порадовать…
Я чуть не умер, поднимаясь за ней на этот холм, но темпа не сбавил, хотя казалось, что сил уже не осталось. Отыграюсь как-нибудь на одной из ее слабостей, чтобы показать, что нет ничего невозможного, было бы желание. Впрочем, когда мы добрались до вершины, желание у меня было только одно – дышать и еще – пить. Вода в фонтанчике ледяная. Обжигая холодом, она словно обрисовывает контуры пищевода и желудка. Я пью, пью и дышу. Будто только что появился на свет, жадно глотаю воздух, остужая легкие. Я злюсь на нее, но в то же время благодарен. Она была права. Мне удалось не отстать. Победа. Я ведь разлюбил бегать – набегался, то по снегу в берцах и футболке под окрики сержанта, то, для реабилитации, на беговой дорожке рядом с доброжелательным, но неумолимым физиотерапевтом. Соседствующие друг с другом замки впечатляют: обветшали, но по-прежнему смотрятся внушительно. Глядя на них, можно лишь гадать, ведут они последние несколько сот лет междоусобную войну или они соучастники.
Задумавшись о замках, я понимаю, что нашел точное слово для описания наших отношений с Капуциной: соучастие. Как у двух близнецов в утробе матери, у двух гребцов на одном весле. Доверие и понимание. Немного спутанные эмоции от того, что мы стали так близки. И так быстро.
Капуцина, похоже, кое-что знает об истории замков, и я задаю ей пару дополнительных вопросов по ходу рассказа – главным образом для того, чтобы дать телу время восстановиться перед обратной дорогой в Оберне. Она, конечно, обещает, что дорога все время будет идти вниз, но километры-то никуда не денутся.
Видимо, ходить я завтра не смогу. И следующие несколько дней – тоже. Буду ковылять за своим псом, а он будет надо мной потешаться. Если сам не захромает. Ну и ладно, оно того стоило. И Блум со мной согласится – Блум, который жадно пьет воду из фонтанчика, поставив обе лапы на край и почти касаясь языком дна.