– Я бы страшно злился, возмущался несправедливостью, хотел, чтобы он за все заплатил, – что совершенно невозможно, так как дело закрыто. Ну, и это пробудило бы печальные воспоминания.
– Вы хотите, чтобы она все это почувствовала?
– Нет, наоборот. Я хочу, чтобы она была спокойна, умиротворенна и счастлива.
– Вот вам и ответ.
– Тогда почему меня распирает от злости, с тех пор как я узнал правду? Почему я не могу просто забыть об этом, сделать вид, что ничего не было?
– Что вы чувствуете по отношению к младшему Симоне, который оказался в тюрьме?
– Это ужасная несправедливость.
– Но ведь он сам это допустил.
– Он пожертвовал собой, у него не было выбора.
– Ну-ну!
Чертова жертвенность, о которой мы говорим все эти годы. Это она заставила меня идти в армию, чтобы быть как отец, не разочаровать его, занять его место. А еще мне было невыносимо видеть, как люди страдают, и не помочь им, не защитить. Неважно, близкие или чужие. Защищать, оберегать, забывая о себе, лишь бы искоренить всю ту несправедливость, что сводила меня с ума. Жертвенность, которая чуть не убила меня, которая изводит меня после Мали. Я уже осознал, что дальше так продолжаться не может. Подал в отставку. Ищу себе другое занятие. Но Диана давит на больное. На рану, которая еще не затянулась. Это долгий путь. Невыносимо долгий. Как было бы здорово ставить в голове галочки – отмечать, что мне подходит, что не подходит, – и переформатировать себя по обновленным настройкам по мере их осознания.
– Мы бы остались без работы, если бы пациенты решали свои проблемы, ставя галочки в таблице, как будто это лото! А что вы можете сделать, чтобы утихомирить свой гнев?
– Ничего. Дело не возобновят. Нет никаких доказательств. Кроме показаний старика из дома престарелых.
– Знаете, я думаю, что для этого молодого человека, отбывшего срок в тишине и безразличии, ваш приход, сам факт того, что вы знаете правду, что вы ему об этом сказали, уже принес огромную пользу.
– Но справедливость не восстановил.
– Даже Супермену не под силу спасти мир. Этот старый господин отдал вам папку, сказав, что не хочет уносить это дело с собой в могилу. Свою часть он выполнил. И вы тоже. Может, и вам оставить эту папку?
– Кому?
– Просто сжечь?
– Я все равно не могу отделаться от чувства собственного бессилия.
Она хватается за это слово, чтобы вернуться к моей сексуальной жизни. Вечно ко всему цепляется, к каждому слову. Она объясняет, что потенция бывает несовместима с желанием защитить любимую, потому что, проникая в ее тело, пусть и по взаимному согласию, ты получаешь на него какие-то права.
– Возможно, ваше стремление ее защитить настолько сильно, что вы не осмеливаетесь делать резких движений. Но секс – это движение, встряска, голые тела, натиск на линии обороны, в котором нет места размышлениям, что-то немного дикое, немного «сделай мне больно». Это проникновение друг в друга в прямом и переносном смысле.
Затем она спрашивает, насколько страшно не заниматься с любимым человеком сексом в оргазмическом понимании этого слова.
С Капуциной ничего не страшно. Единственное, что для нас важно, – проводить время вместе и чувствовать кожу другого своей.
– Вы мне напоминаете двух черепах без панциря. Вот они встретились – о, ты тоже черепаха? Не гиена, не акула, не шакал. И когда вы обнимаете друг друга, каждый как будто становится панцирем для другого.
Глава 79Душа дома
Девчонка с красным помпоном вернулась. Одна. Без риелтора. От них в любом случае никакого толку, лишь бы на ком-нибудь нажиться… К тому же в дом можно попасть и без ключа, через заднюю дверь, через дровяной сарай. Я знаю, потому что часто туда хожу. В кухне еще стоит старый сервант, а на втором этаже в спальне – кровать Мадлены. Все прогнило от сырости. Тоска берет. Надо смотреть, куда ставишь ногу. Не хватало еще сквозь пол провалиться.
А девчонке-то дом приглянулся. Сегодня холодно. На Новый год выпал снег и до сих пор лежит. По ночам доходит до минус двенадцати. А днем вот уже две недели как не больше, чем минус шесть. По телевизору сказали, небывалые арктические холода. Но в моем детстве так было каждую зиму.
Деревьям, конечно, несладко приходится. Молодые березки погнулись. Некоторые до самой земли. Пруда не видно. Лед застыл, а сверху снегом присыпало.
Сижу вспоминаю, как Мадлена колола дрова в снегу. Я бы помог, но мне и ступить во двор нельзя было. Ее отец гонял. Сволочь. Настрадалась с ним моя Мадлена.
Сегодня девчонка приехала на внедорожнике. Наверное, из-за снега.
Вот она обошла пруд и дом, потом показалась в разбитом окне второго этажа. Нашла-таки вход через сарай. Не побоялась. Молодец. Отошла подальше, любуется пейзажем.
И исчезает в лесу.
Время идет, ее нет. Ядрена вошь! Я подмерз. Пора бы домой, но как уйти? Самое интересное пропустишь!
– Здравствуйте!
Етить твою за ногу! Я подпрыгиваю. Так внимательно смотрел за домом, что не услышал, как она сзади подкралась по тропинке.
Спрашивает, можно ли ей посидеть со мной на скамейке. Я протягиваю край одеяла. Дерево холодное, точно ледышка.
Какое-то время сидим, глядя на старый дом, разговариваем о погоде.
– Вы здесь живете?
– В конце дороги, вон тот дом, кусок крыши виднеется.
Показываю тростью. Так-то недалеко, но пешком досюда у меня выходит полчаса, особенно по снегу. Сиделки ругаются. Говорят, скользко, и пугают переломом шейки бедра. Плевать я хотел. Сказал же – здесь хочу помереть!
– Вы домом интересуетесь? – спрашиваю я у нее.
– Да вроде. Место мне нравится. Спокойно. А какие возможности открываются, если хорошенько потрудиться. Чувствуется, что у дома есть душа.
– О, это…
Девчушка растрогала меня – ведь там и правда витает душа Мадлены. Спрашиваю, что она собирается там делать. Нечасто встретишь молодую девушку, которая захочет похоронить себя в такой глуши.
Она рассказывает об ульях, пчелах, меде. О том, что, наверное, будет жить не одна, что собирается устроить приют для инвалидов и женщин, которые подверглись насилию.
К счастью, на улице холодно, а я стар. Можно все глаза выплакать, и никто не подумает, что это настоящие слезы.
Видишь, Мадлена, твою душу еще будут уважать в этих стенах.
Глава 80Исцелиться от Мали
Мы вышли пройтись по снегу в сапогах и пуховиках. Бегать слишком холодно. Капуцина в шапке с красным помпоном – на фоне белого пейзажа он похож на клоунский нос. Давно я так не смеялся. Она заряжает меня энергией. Я вспоминаю, как мы в школе проводили опыт на уроке биологии: делали в мензурке раствор, клали на дно кусок магнита и ставили на магнитную мешалку. Она – тот самый магнит в моем растворе. И решение многих вопросов, которые я ношу в себе целую вечность. Может, потому что ей они тоже знакомы и она тоже ищет на них ответ.
Лес сказочно красив и спокоен. Скованный холодом, сверкает на солнце. На ветвях наросли сосульки, они ночью замерзают, а днем подтаивают и падают. Я протягиваю Капуцине сосульку. Она подбирает другую. И обе засовывает в рот, изображая моржа.
Я качнул ветку, когда она проходила под ней. Снег насыпался за шиворот. Она фыркнула и хотела запустить в меня снежком, но снег не лепится, слишком сухой. В конце концов мы повалились в сугроб и, прижавшись друг к другу, с радостным смехом катались по поляне.
Последний раз мое тело перекатывалось по африканскому песку, и тогда я думал, что умру.
Капуцина исцеляет меня от Мали. С ней мне хочется верить, что я не умру никогда.
Мы вдвоем залезли под душ. Чтобы почувствовать тепло воды на озябшей коже и тепло друг друга в нашем одиночестве. Нашу наготу. Она говорит, что ей нравится мое тело, темная кожа, запах, мышцы, татуировки. Она проводит по ним кончиком указательного пальца, как будто заново прорисовывая. И мои шрамы, которые она нежно целует. А мне нравится ее тело, стройные ноги, маленькая грудь с выступающими сосками, тонкие руки, плоский живот, поврежденный пупок – неудачно зарубцевался шрам от пуповины, уточняет она, поймав мой взгляд. Хочет сделать татуировку. Но пока думает. Спрашивает моего совета. Просит угадать, когда я интересуюсь, какой будет рисунок.
Пчела?
Она улыбается.
Угадал.
Она шепчет мне в ухо, почти неслышно из-за шуршащих капель тропического душа: «Хочу тебе кое-что предложить».
Целую ее, чтобы она пока ничего не говорила.
Боюсь, что слова утекут с журчанием воды и я их не расслышу.
Ее шепот был о чем-то серьезном. Я не хочу торопиться.
Она открыла бутылку шампанского и предложила сделать коктейль с сиропом из трав. Пара брецелей, кругляшки моркови, свежий сыр. Она начинает рассказывать. Я готов согласиться еще до того, как узнаю, о чем речь.
– Я несколько раз ездила смотреть один дом. Далеко отсюда, по другую сторону хребта, – уточняет она, показывая на вогезские предгорья за огромным, во всю стену, окном. – Старое здание из песчаника, с аркой. Заброшенное, потолок протекает, все нужно перестраивать. Но там огромный участок, гектаров десять, за домом лес, очень уединенное, спокойное место, и вид чудесный. Я могла бы там поставить ульи и делать еловый мед. Огромные перемены – но я чувствую, что они необходимы. И мне хочется, чтобы это было с тобой.
Она продолжает говорить, но я слышу ее через слово. Пытаюсь осознать, чтó она мне предложила. И не могу. Слишком красиво, слишком просто. Она замолкает, видя мое обалдевшее лицо, а я думаю, что пережил крушение вертолета именно ради этого момента. Что смерть несколько лет назад махнула на меня рукой и передала мою судьбу в руки Капуцины.
– Все в порядке?
Конечно, в порядке. Точнее, нет, не в порядке, все просто обалденно, волшебно и восхитительно. Чудесно, сказочно и упоительно. Я ставлю бокал, сажусь рядом с ней и крепко сжимаю ее в объятиях. Но в следующую секунду все меркнет, затуманивается и рушится.