У нее подавленный вид. Лицо осунулось, под глазами круги, макияжем не получилось замаскировать опухшие веки. Она так трогательна в своей печали.
Она молчит. В руках ни телефона, ни книги, на журналы в холле даже не взглянула. Смотрит в окно на улицу, стараясь не встречаться со мной взглядом, пряча заплаканные глаза. Чтобы ее не смущать, я стараюсь смотреть в другую сторону, на собаку, на картины и журналы. Это дается мне с трудом.
Я чувствую, как Блум трепещет от возбуждения. И решаюсь.
– Кажется, он хочет с вами поздороваться. Вы не боитесь собак?
– Нет, вовсе нет, – отвечает она, пытаясь улыбнуться.
Достаточно сказать «можно», чтобы он пулей выскочил из-под стула.
На середине комнаты он неожиданно тормозит и опускает морду, приближаясь к ней с изяществом кружевницы. Пожалуй, это мне нравится в нем больше всего. Сверхчувствительность делает его таким славным. Он ластится, подставляя голову под ее протянутую руку, потом садится у ее ног, кладет морду на соседний стул и смотрит на нее с бесконечной нежностью.
Она ласково гладит пса, и по щекам у нее катятся слезы. Ох уж этот Блум и его терапевтические свойства! Может, поэтому Диане нравится, когда он приходит. Идеальный напарник. Я не решаюсь вымолвить ни слова. В подобных ситуациях я даю своей собаке полную свободу действий. Если бы я прислушался к своему внутреннему голосу и если бы никакой этикет этого не запрещал, я бы уже сидел рядом и обнимал ее. От ее горьких слез у меня внутри все сжимается. Но, как и тогда на перроне, я ощущаю, что от нее исходит невероятная внутренняя сила. Пережитое явно потрясло ее, но не сломило, я это чувствую.
– Кажется, он добрый.
– Так и есть.
– И послушный.
– Он большой любитель поесть. С лакомством в кармане от него можно добиться чего угодно.
– Я вам не верю. Тут явно не обошлось без серьезной подготовки.
– Мы много играли.
– Как его зовут?
– Блум.
Улыбка высушила слезы, и я просто счастлив быть хозяином этого волшебного пса. Она не сводит с него глаз, но я чувствую, что она смотрит и на меня. По-другому. Мы с Блумом единое целое. Смотреть на него – значит узнавать меня, и наоборот.
– Какая шелковистая шерсть.
– Она самоочищающаяся.
– Правда?
– Ну да. Может несколько часов носиться по грязи и все такой же чистый.
– Как удобно.
– Нужен просто хороший пылесос.
– Главное, чтобы его гладили с удовольствием…
– Госпожа Клодель, ваша очередь! – раздается голос доктора Дидро.
Я резко выпадаю из вневременья.
Доктора Дидро не в чем винить. Он делает свою работу, планета продолжает вращаться, даже если мои ноги больше не стоят на ней. Я благодарю судьбу, позволившую нам снова встретиться, и не прошу о большем.
Несколько мгновений я сижу один. Подходит Блум и радостно смотрит на меня, виляя хвостом. Не знаю, радуется он за меня или за себя. Может, она действует на него так же. Диана выходит, прощается с пациенткой, затем возвращается в кабинет, оставляя дверь открытой. Она знает, что я знаю. Можно заходить. Мой пес тоже выучил все коды и уже сидит у ее ног, требуя ласки, которой ему всегда мало. Кабинет украшают свежесрезанные цветы – поздние, они цветут до первых заморозков в саду вокруг дома. Я усаживаюсь в кресло, Диана что-то дописывает в блокноте и поднимает на меня глаза. Ее улыбка прозрачна, как родниковая вода, и не способна хранить секреты. Я тут же все понимаю.
– Вы перенесли встречу, чтобы я смог ее увидеть?
– Не надо было? Не переживайте, мы с мужем никогда не обсуждаем то, что говорится здесь и по другую сторону стены.
– Значит, я должен вас поблагодарить?
– Благодарите судьбу, я всего лишь ей помогла!
– Почему эта девушка так на меня действует, хотя я ее даже не знаю?
– Давайте выясним!
Глава 16Отпустить педали
Я выдерживаю паузу, хотя повисшая в комнате тишина напоминает грозовое небо.
В начале сеанса я всегда выжидаю, чтобы пациент заговорил первым. Иногда это работает.
Не всегда.
Не сейчас.
Капуцина смотрит в пол, как маленькая застенчивая девочка. Носки слегка повернуты внутрь. В этом видно желание защититься, замкнуться в себе: я закрываюсь, сворачиваюсь калачиком, съеживаюсь в позе эмбриона. Открыться другому человеку всегда непросто, психиатр он или нет. Врачебная этика не дает нам права влезать в душевные переживания пациента. Большим и указательным пальцами правой руки она быстро, без остановки крутит перстень с печаткой на среднем пальце левой руки. Я пробую начать разговор.
– Это перстень вашего отца?
– Да. Он редко его носил. Из-за правил гигиены в больнице.
– Он вам подходит.
– У него были тонкие пальцы.
– Пальцы детского хирурга.
– Да.
– А у вас? Чьи у вас пальцы?
Она расцепляет руки, крутит кистями, сжимает и разжимает кулаки, размышляет. Возможно, впервые в жизни она пытается прочитать по рукам будущее. Мы постоянно видим столько рук, что в конце концов перестаем их замечать. А ведь они могут многое рассказать. Сухие, шершавые, нежные, ухоженные, исцарапанные, покрытые сосудистой сеткой или с набухшими венами, проступающими под кожей, как провода под ковром. С короткими, длинными или обгрызенными ногтями, с обкусанными заусенцами – у тех, кто не выносит, когда что-то торчит и цепляется. У рук свой особый язык.
Мне бы очень хотелось, чтобы моя пациентка позволила себе подумать, что у нее пальцы феи.
– Пальцы уставшей старшей сестры? – неуверенно говорит она.
Даже феи иногда устают…
Я спрашиваю, о чем она сегодня хочет мне рассказать. Она опускает взгляд, теребит ремешок сумки, лежащей рядом на кресле. Скручивает, разглаживает, снова скручивает, наматывает на палец.
– Не знаю. Я не привыкла говорить о себе.
– Почему же?
– Потому что это не очень интересно.
– Бросьте! Вы ошибаетесь, мне, например, это необходимо, если вы хотите, чтобы я вам помог. Вы же хотите, чтобы я вам помог?
– Думаю, да.
– В прошлый раз вы рассказали о решении вашей сестры и последовавшем за этим взрыве, о чемодане, забытом на вокзале, и о вечеринке, на которой вы выставили себя на посмешище – это ваши слова – и в итоге оказались в отделении скорой помощи.
– Я немного отпустила педали.
– Немного. Машина или велосипед?
– Что?
– Машина или велосипед? Не думайте.
– Велосипед.
– Хорошо. Для чего нужны педали на велосипеде?
– Чтобы он ехал вперед.
– А что произойдет, если ноги с них соскользнут?
– Велосипед продолжит ехать?
– Верно! Первая хорошая новость! Сразу вы не упадете.
– Разве я уже не упала?
– А вы как думаете?
– Раньше у меня не было права падать.
– Почему?
– Сначала я хотела, чтобы отец мной гордился, а потом, когда его не стало, я должна была крепко стоять на ногах ради сестры.
Я не могу сказать ей все. Она сама должна понять, осознать, что в бурю невозможно устоять на прямых ногах, что иногда нужно пригнуться, чтобы не сломаться. Сколько дубов я наставлял на путь тростника в этом кабинете… Некоторые так и остались дубами: вырванные с корнем, они валяются на земле в ожидании смерти – легкая добыча для паразитов, которыми изобилует наше общество. Другие поняли, что имеют право быть тонкими травинками, пригибаться под порывами стихии и выпрямляться, когда утихнет ветер.
В Капуцине есть и то и другое. Мне кажется, она нагнулась до земли, но сейчас постепенно выпрямляется. Сила дуба и гибкость тростника. Доказательств у меня нет, но она производит такое впечатление.
Могу предположить, что после аварии она потеряла все ориентиры, мечты о будущем – все поле возможностей затопили слезы сокрушительного горя. Как она могла строить планы, когда несчастный случай только что доказал ей, что все может оборваться в любой момент, как жизнь дрозда, подстреленного на лету. Бах! Взмах крыльев, простор, свобода – и вдруг ничего. Только младшая сестра, ни в чем не повинная сиротка. Как и она сама. Но разве она позволила себе побыть сиротой? Сиротами могут быть только дети. Ей уже исполнилось восемнадцать, а значит, официально взрослая, хотя она была еще ребенком.
– Может, сестра, сама не зная, помогла вам устоять?
– Ну… От ее новости у меня словно люк открылся под ногами, и вот я болтаюсь над пустотой.
– А что, если ее присутствие и было этим люком – алиби, чтобы собрать волю в кулак и держаться?
– А если она уходит, у меня больше нет повода держаться? И потому я разваливаюсь на части?
– Что вы об этом думаете?
– Думаю, что решение Адели – полнейшее безумие. Все коту под хвост.
– Что именно?
– Ее будущее.
– Она, похоже, видит это иначе. А что с вашим будущим?
– Тоже загублено.
– Чем?
Она опускает глаза. Снова хватается за ремешок. Заворачивает носки еще больше внутрь.
Я готовлюсь к цунами.
Повисла тишина.
Волна не нахлынула.
Она возвела высокую прочную дамбу.
Она сжимает челюсти – желваки чуть ниже ушей то появляются, то исчезают. Снова крутит перстень. Положила ногу на ногу.
Я вижу, как она переводит дыхание и загораживается щитом, укрываясь от моих пусть и благожелательных, но все же выпадов. Она справилась с эмоциональной дрожью, которую мне, кажется, удалось заметить: чуть дрогнуло левое веко, подбородок… Так трескается стена, которую подтачивает вода. И снова все под контролем.
– Я, как и Адели, с первого раза сдала все экзамены за первый курс медицинского факультета. Но после аварии мне пришлось все бросить, чтобы заботиться о сестре. И мне больно видеть, что ее успех тоже улетает в трубу.
– Если говорить о сестре, что для вас важнее всего?
– Ее счастье. После того, что она пережила в детстве.
– Кто вам сказал, что если она станет не климатической активисткой, а врачом, то будет счастливее?
– Активизм не профессия.