Мой консультант спросил, хочу ли я быть рядом, когда он им сообщит. Я сказала, что не хочу. Нет ничего более противного, более эгоистичного, чем присваивать себе чужое горе, и я переживала, что, оказавшись в комнате с пациентами, буду не в состоянии скрывать свой эгоизм.
С сестринского поста я видела, как Пола и Джули повели в небольшую комнатку – крошечное пространство в ведущем к отделению коридоре. Я уже бывала в этой комнате. В ней стоят четыре кресла и журнальный столик, и она настолько тесная, что нужно постоянно следить, чтобы не задеть коленями соседа или не уткнуться локтями кому-нибудь под ребра. Я не понимала, как комната такого размера сможет вместить то огромное количество боли, которое вот-вот будет в ней выплеснуто. Последней вошла медсестра паллиативной помощи, и мой консультант посмотрел мне прямо в глаза, закрывая за ними дверь.
Казалось, они пробыли там вечность. Я бродила по этажу. Общалась с другими пациентами, с которыми успела познакомиться. Я поставила пару галочек в свою учебную тетрадь. Решила, что будет лучше исчезнуть в другой части здания и держаться подальше, и, направившись по коридору в сторону главного входа, бросила взгляд на закрытую дверь.
В больнице есть специальные помещения, предназначенные для того, чтобы сообщать плохие новости или чтобы люди там сидели в их ожидании. Комнаты возле реанимации в отделении неотложной помощи. Ряд небольших комнат в интенсивной терапии. Тихая, спокойная комната в родильном отделении, подальше от воздушных шаров, кроваток и плакатов с поздравлениями. Разумеется, эти комнаты используются и для других целей. Например, для объяснения и планирования. Иногда в одной из них можно застать обедающего или готовящего презентацию младшего врача. Порой в них пациентам сообщают и хорошие новости, хотя обычно это делается прямо у их кровати. Хорошим новостям позволено свободно бродить, разминая ноги. Они имеют право выходить за шторки и распространяться по отделению, их может услышать любой, кто пройдет мимо.
Плохие новости приходится держать в узде. Взаперти. Надежно скрытыми в небольшой комнате с четырьмя мягкими креслами и журнальным столиком, чтобы им не удалось сбежать.
Полчаса спустя я вернулась на этаж. Дверь в небольшую комнатку по-прежнему была закрыта.
– Они еще не выходили, – сообщила проходящая мимо медсестра, которая хорошо меня знала.
Еще полчаса спустя Пол с Джули показались из комнаты. Это были уже другие люди, потому что горе ломает, и хотя, в итоге удается собрать себя заново, люди уже никогда не выглядят прежними. Медленным шагом они вернулись к своей кровати в сопровождении двух медсестер, и вокруг задернули шторы. Мой консультант уселся за компьютер рядом со мной и начал что-то печатать на клавиатуре. Он избегал зрительного контакта. Закончив, он встал и сказал: «Что за чудесная семья», а потом ушел. Мне стало интересно: со всей его мудростью и опытом случалось ли ему самому порой невольно переступать эту черту?
Я поговорила с Полом и Джули лишь на следующий день.
– Ты знала? – спросила она.
Я покачала головой.
– В последний раз, когда мы виделись – нет. Я узнала незадолго до того, как сообщили вам.
– Это какая-то бессмыслица.
Она произнесла эти слова, словно задавая вопрос, и искала ответ у меня на лице. Став врачом, я неоднократно сталкивалась с этим ищущим взглядом человека, естественным образом предполагающего, что у того, кто обладает знаниями, должно быть и решение, объяснение. Верящего, будто мы вместе с пониманием анатомии и физиологии получаем ключ, способный все исправить и вернуть жизнь в прежнее русло.
– Он был здоровый, как бык, – проговорила она. – Он пробежал марафон. Он играл в футбол.
– Я знаю, – сказала я. – Я знаю, знаю.
Мы посмотрели друг на друга, не веря в происходящее, и я почувствовала острую необходимость извиниться. За себя и свое невежество. За неспособность медицины спасти ее мужа. За собственную эгоистичную скорбь, которую наверняка выдавали мои глаза.
Пол смотрел на нас, лежа в кровати. Он выглядел еще более желтушным, тощим – человеком, который вряд ли сможет выжить. Хотя, возможно, я просто впервые видела в нем отсутствие надежды.
– Никаких хмурых лиц, – сказал он. Он собрал все силы, чтобы нас подбодрить, выровняв нам дорожку, расчистив ее от всех препятствий.
Смертельно больные люди частенько так делают. Порой мне кажется, что они прилагают больше усилий, чтобы помочь всем остальным справиться с ситуацией, чем к тому, чтобы свыкнуться с ней самим.
Врачи попробовали поставить стент, чтобы расширить желчный проток, однако ничего не получилось. Они попробовали химиотерапию, но Пол оказался слишком слаб. Я уже заканчивала практику в этой больнице, когда паллиативная бригада подготовила для него кровать в хосписе.
Мне уже доводилось встречать пациентов, которые оставались со мной, людей, которые еще долгое время после своего ухода продолжали жить в моих мыслях, но до того момента мне удавалось двигаться дальше. Так или иначе я вытаскивала себя из темных уголков разума и направляла энергию на следующего пациента, на следующую кровать. В этот раз ничего не вышло. Я не смогла это обойти. Не смогла оставить это в прошлом.
Я знала, что сделала не так. Я знала, что прошлась по дорожке, по которой идти не следовало, однако точно так же понимала, что пройдусь по ней снова. Еще и еще раз.
Когда я подписала открытку, зная, что поздравляю пожилую пару с их последней годовщиной. Когда бегала по больнице в поисках льда для умирающей в отделении неотложной помощи женщины, которой очень хотелось ледяной воды. Когда я тайком проносила в отделение жареную рыбу с картошкой фри для пожилого мужчины, который потерял жену и не мог заставить себя поесть. Все это не означает, что я какая-то особенная, тысячи медсестер и врачей занимаются подобным каждый день. Именно поэтому мы остаемся людьми, и иногда единственное, что можем сделать для пациента, – переступить разделяющий нас промежуток.
На моих глазах они покинули палату, Пол и Джули, вместе со своими двумя детьми, игрушками и верхней одеждой и сумками. Обычная жизнь внезапно перестала быть такой из-за жестокой болезни, настолько скрытной и коварной, что мы зачастую замечаем ее, лишь когда уже поздно что-либо предпринять. Я знала, что все обычные слова прощания будут неуместны, а любые другие произнесла бы ради собственного, а не их утешения, так что мы просто улыбнулись друг другу.
Я планировала позвонить в хоспис спустя пару недель. Даже записала номер на бумажке и положила ее в карман, но так и не позвонила. Когда у меня началась практика в другом отделении, на другом этаже, я как-то заметила в коридоре ту самую медсестру паллиативной помощи. Хотела было спросить у нее, как все прошло, узнать, как закончилась их история, хотя и так себе прекрасно все представляла. Она узнала меня и улыбнулась. Я не стала спрашивать.
Я не спросила у нее ничего, потому что порой нужно оставить промежуток. Промежуток между врачом и пациентом. Между историей пациента и своей собственной.
Промежуток, в который можно поместить всю свою надежду.
11Начало
В моей прикроватной тумбочке лежит полная коробка парацетамола. Я так боюсь подвести своих родителей и переживаю, что когда-нибудь сломаюсь и выпью их все.
Я множество раз возвращался на машине домой после ночной смены в состоянии, в котором не следует садиться за руль. Между дневными и ночными сменами проходит слишком мало времени, чтобы биологические часы успели подстроиться, и я постоянно чувствую усталость. Это губительно сказывается на моем критическом мышлении – не только за рулем автомобиля, но и в общении с родителями. Порой я сплю по полчаса на парковке для персонала, прежде чем выехать – я переживаю, что могу убить себя или, хуже того, кого-то еще. Со всеми остальными то же самое, однако об этом нельзя говорить, иначе тебя посчитают скандалистом.
После окончания медицинской школы я отслужил по призыву в армии, где повстречал множество людей с совершенно разным прошлым, которые видели во мне прежде всего врача. Большинство относилось с уважением, однако были и те, кто пытался контролировать мою мнимую власть, а то и вовсе использовать ее, чтобы что-то заполучить – контроль или особые привилегии. Этот период дал мне понять, что конфликты – неотъемлемая составляющая профессии врача.
Я окончила медицинскую школу.
Экзамены остались позади. Последние несколько месяцев мы все постоянно были на нервах. Просыпались посреди ночи, чтобы заглянуть в учебник, едва выдерживали тяжесть всех этих знаний, втайне полагая, что не знаем ровным счетом ничего. Мы оказались под огромным давлением – не только внутренним, но и непреднамеренным со стороны окружающих.
После каждого экзамена я, выйдя из аудитории, сразу же звонила матери.
– Как все прошло? – спрашивала она.
– Это было ужасно. Все сказали, что это было просто ужасно.
– Понятно, но… думаешь, ты сдала… так ведь?
Если бы я провалила экзамен и примириться с этим нужно было бы только мне, то никаких проблем, однако мне приходилось переживать – подобно всем остальным в медицинской школе – прежде всего о наблюдателях. Обо всех людях, что на протяжении пяти лет следили за нашими успехами и подбадривали нас. Родителях, мужьях, женах, друзьях. Людях, которые шли на жертвы, относились с пониманием, поддерживали и проявляли доброту. Мы бы не просто провалили экзамен, мы подвели бы всех самых близких людей на свете.
Под этим давлением расходятся уже начавшие появляться трещины.
Мы пытались не дать друг другу рассыпаться из-за напряженной подготовки и сомнений в себе. Мы присматривались друг к другу, стараясь заметить тех, кто не справляется. Это удавалось не всегда.