Ко мне подошла консультант неотложной помощи.
– Ему нужно место в интенсивной терапии, – сказала она и посмотрела на мой бейдж. – Где твой ординатор?
– В Амстердаме, – ответила я, потому что больше мне сказать было нечего.
– Я организую ему кровать в интенсивной терапии, – услышала я голос с другого конца комнаты.
Это была Клэр, и именно так она и поступила.
Я смотрела, как юношу забирают санитары. С ним пошли медсестра и врач из неотложной помощи, а каталку окружили таким количеством проводов и всевозможного оборудования, что за ними едва можно было разглядеть пациента.
От облегчения у меня подкосились ноги. Теперь он в руках кого-то другого – кого-то более способного, чем я, – и я могла вернуться к своей работе.
Хотя пейджер ординатора и молчал, пока я была в реанимации, мой собственный сработал так много раз, что у него закончилась память, и некоторые номера оказались безвозвратно удалены. Впрочем, можно было не сомневаться: меня наберут снова.
Я принялась обзванивать номера, расставляя приоритеты и обсуждая пациентов с медсестрами. Все время у меня не выходил из головы тот парень, я думала, как у него дела. Десять минут спустя пейджер сработал снова. Это была интенсивная терапия.
– Это дежурный врач из интенсивной терапии. У нас ваш пациент, – сообщил женский голос.
Она особенно подчеркнула слово «ваш».
Я замешкалась, а потом ответила:
– Да.
– Хотела спросить, – сказала врач, – хотите ли вы, чтобы я назначила ему его обычные лекарства?
Я снова замешкалась. Будет ли у него операция завтра? Если будет, то какие лекарства ему лучше не принимать? А что насчет препаратов, которые ему дали в неотложной помощи – исключали ли они прием каких-либо его обычных лекарств? Я не знала. Все это должно быть записано у него в медкарте, которая теперь на руках у звонившего мне врача. Врача, у которой как минимум на пять лет больше опыта, чем у меня.
– Я не знаю, – сказала я.
Она повесила трубку.
Десять минут спустя она снова отправила мне на пейджер сообщение.
– Убрать ли мне назогастральную трубку? – спросила она. – Чтобы покормить его?
Тишина. Я была словно на экзамене.
– Нужно ли сделать рентген грудной клетки? – добавила она.
По-прежнему тишина.
– У него трахеостомия, необходимо ли сделать рентген?
– Да? – ответила я с вопросительной интонацией.
Она снова повесила трубку.
Так продолжалось всю ночь. Каждые десять минут я получала от нее сообщение на пейджер, а когда перезванивала, она задавала какой-то вопрос или сообщала мне пульс пациента или его артериальное давление, чтобы спросить, как ей следует поступить, хотя со своим опытом наверняка лучше меня понимала, что требуется сделать.
Добившись от меня признания в некомпетентности, в полном отсутствии знаний, она молча клала трубку. У этой женщины ночь явно тоже не задалась, однако было такое ощущение, будто меня наказывают. Она словно издевалась надо мной.
Двадцать минут спустя пейджер снова сработал. Я уже решила, что меня ждут очередные немыслимые вопросы, следующий этап наказаний, однако это был кто-то другой. Проверив номер, я поняла, что со мной связались из палат.
– Не могли бы вы прийти во вторую палату? – попросила медсестра. – Поспешите, пожалуйста.
Дело было в женщине, что лежала в отдельной комнате, той самой из моего списка, которой удалось продержаться еще один день. В пять утра ее тело решило, что ему пора уходить.
Путь оказался не из простых. Рак прошелся по всему телу, один за другим забирая внутренние органы, вгрызаясь в кости и мозг. Пациентке назначили обезболивающее и противорвотное, лекарства, чтобы помочь глотать и справиться с волнением, однако этого было недостаточно. Идя по коридору в сторону палаты, я слышала ее крики.
– Не могли бы вы дать ей еще немного морфина? – сказала медсестра.
Я посмотрела на лист назначений у кровати пациентки. Она уже почти дошла до предельной дозы, которую я могла ей выписать, но я могла рискнуть и дать еще немного.
Вместе с медсестрой мы молча ждали, окруженные пятнами света от ламп на столе. Крики продолжались.
– Дайте мне умереть, – вопила женщина из комнаты, – пожалуйста, дайте мне умереть.
Мы ждали. Возможно, нужно время, чтобы морфин подействовал.
– Пожалуйста, дайте мне умереть.
– Не могли бы вы дать ей еще? – попросила медсестра.
Торжественно клянусь посвятить свою жизнь служению людям.
Я снова посмотрела на лист назначений. Женщине дали максимально допустимую дозу. Если бы я выписала ей еще, это было бы не просто противозаконно, но и выглядело бы так, словно я намеренно положила конец ее жизни. Это выглядело бы так, словно я ее убила. Ее родные были в пути. Что они подумают, если я назначу слишком много? Что они подумают, если я этого не сделаю?
– Я не могу, – сказала я. – Мне нельзя.
Пожалуйста, дайте мне умереть.
– Где ваш ординатор? – спросила медсестра.
– Он отправился в Амстердам. Он исчез посреди дежурства, оставив меня одну. Мне не на кого больше положиться. Я сама по себе.
– Тогда вам с этим и разбираться – ей нужно больше обезболивающего.
Пожалуйста, просто дайте мне умереть.
Я уставилась на лист назначений. Что мне следовало сделать – придерживаться правил или выписать морфин, а потом разбираться с последствиями? Будь на ее месте моя мать, разве не дала бы я ей весь морфин на свете, лишь бы положить конец страданиям? Или я ставила себя и свою судьбу выше потребностей пациента?
Исполнять свой профессиональный долг по совести и с достоинством.
Мы позвонили Клэр, и несколько минут спустя она появилась в палате. Мы решили выписать еще немного.
– Это все, что мы можем ей дать, – сказала она.
Ничего не произошло. Крики не стихали. Я никогда не слышала ничего подобного – крики были полны горечи и отчаяния и словно исходили из какого-то немыслимого места.
Предсмертные крики человека, которого нужно было отпустить, однако никто, несмотря на все свои знания и подготовку, не мог помочь. Это было из разряда того, чему не учат в медицинской школе. Того, что можно понять, только когда сам через это пройдешь.
Такие звуки невозможно забыть, и, сидя в свете ламп сестринского поста, я прекрасно осознавала, что буду помнить этот голос до конца своих дней.
– Я больше не могу, – сказала медсестра и ушла.
С глубочайшим уважением относиться к человеческой жизни.
Я заставила себя остаться. Я заставила себя и дальше сидеть на стуле рядом с той комнатой и слушать, так как знала, что мне будет полезно помнить, как звучит моя несостоятельность. В самовосприятие врача вплетена потребность пересматривать собственные неудачи, снова и снова возвращаться к прошлому, чтобы оно никогда не тускнело и не теряло красок, чтобы с нами всегда было напоминание о собственных изъянах и некомпетентности. Возможно, это не дает нам забыть об ограниченности медицинских знаний и наших собственных способностей, чтобы мы не поддавались фантазиям о том человеке, которым хотели бы себя считать. Возможно, ничего из этого на самом деле не происходит, и мы попросту чувствуем себя спокойнее, напоминая себе, что мы обычные люди. Возможно, в конечном счете это делает из нас более хороших врачей.
На часах была половина шестого – старшие врачи появятся только через несколько часов.
– Нам следует позвонить дежурному консультанту, – сказала Клэр, передав мне телефонную трубку.
Голос на другом конце провода был сонным и вялым, но слышался отчетливо.
– Назначьте столько морфина, сколько будет нужно, чтобы избавить ее от боли, – сказала она. – Только не забудьте отметить в карте, что этот звонок состоялся, а также указать время, когда мы говорили, и непременно напишите, что я дала вам такие распоряжения.
Несколько минут спустя крики прекратились. Я прислушалась к тишине. Женщина мирно спала, ее дыхание было медленным и ровным. Я посмотрела на лицо, и мне стало интересно, куда отправился блуждать ее разум.
Одна из самых молодых медсестер палаты присела рядом со мной и наблюдала, бледная и заплаканная, как я заполняю медкарту.
– Я никогда не забуду эту ночь, – сказала она.
Я подняла на нее глаза.
– Я тоже, – призналась я. – Я тоже.
Только я собралась уйти, как пейджер затрезвонил снова. Это была врач из интенсивной терапии.
Она подробно перечислила всю информацию о состоянии моего пациента. Артериальное давление, интенсивность дыхания, диурез.
Я молча слушала ее.
– Что бы вы хотели, чтобы я сделала? – спросила она.
Во мне начала закипать усталая злость. Она прошлась по всему телу, протекла через ноги и руки, заполнив голову и глаза и дойдя до самых кончиков пальцев. Я так крепко вцепилась в трубку, что стала бояться, как бы она не сломалась.
– Мой ординатор ушел посреди ночного дежурства. Я ношу с собой пейджер, который носить не должна. Последний час я слушала крики умирающей женщины и ничем не могла ей помочь. Я стала врачом всего десять дней назад, так что я хочу, – сказала я, – чтобы ты[5] просто оставила меня в покое. Я хочу, чтобы ты перестала писать мне на пейджер.
Я положила трубку. Она больше меня не вызывала.
Я прошлась по больнице. Выбрала самый длинный путь: порой чувствуешь себя настолько несчастным, настолько себя ненавидишь, что единственное спасение – это уйти от всего как можно дальше.
Пока я была в палате, прошло то самое мгновение, когда ночь становится днем. Я слышала, как где-то вдалеке в коридоре жужжит поломоечная машина, а на кухне гремят кастрюли с завтраком. Между палатами шныряли санитары, медсестры собирались в кабинетах, чтобы принять смену.
Начинался новый рабочий день. Больница преобразилась, и все опять стало чистым и свежим, кроме меня, бродившей по коридорам с мысл