юмор, есть житейские поучительные истории, и она, конечно, замечательный рассказчик, владеющий интригой. Но когда я читаю у неё фразу: «Сначала было слово», я понимаю, что Библию она тоже читала не очень. Правда, она же в замечательном рассказе «Римские каникулы» совершенно откровенно говорит о своей необразованности.
Может, и пузырьки, но какие замечательные.
Смотреть на них интересно.
Семён Фарада
Семён был смешным не только на сцене и экране, он и в жизни был очень смешным.
Однажды я его встретил у метро «Алексеевская». Он был с драматургом Славкиным. Мы немного поболтали, потом попрощались. Семён отошёл на несколько шагов, встал в какую-то неестественную позу и сделал такое лицо, что я просто покатился со смеху.
Ничего не говорил, всего лишь мимика, и так смешно.
Как-то я попал в Театр на Таганке на спектакль «Гамлет». Сидел в первом ряду. Гамлета играл Высоцкий, а Фарада играл одного из двоих могильщиков. Гамлет с Лаэртом дрались на шпагах, а под ними с лопатой стоял Фарада.
Поединок был в самом разгаре, когда Фарада вдруг, обращаясь ко мне, сказал:
– Лион, ты видишь, в каких условиях я здесь работаю?
Причём он был в трёх шагах от меня и сказал это так, что слышал слова только я.
Громко смеяться в этот драматичный момент было нельзя, я давился от смеха, и слёзы текли по моим щекам.
Вот такой был смешной артист.
Письмо Геннадию Хазанову
Гена, ты просил написать тебе письмо. Вот я и пишу. Письмо – это, конечно, не совсем точно. Скорее, письмо-воспоминание.
Где-то я слышал, что для омолаживания человек должен подробно вспоминать счастливые минуты, часы и дни своей жизни. Память – это тот художник, который золотит картину времени. (Это я стараюсь показаться умным и романтичным.) Короче, должно же быть что-то приятное и для меня в этом письме. Вот я и пишу. Тем более ты давно не звонишь, и есть потребность пообщаться.
Начнём. Знаю тебя, Гена, очень давно, но ничего хорошего сказать о тебе не могу. Такая вот старая, испытанная шутка. Можно было бы в таком духе и продолжать, но не хочется. И одно хорошее писать тоже не хочу, поскольку только хорошее – это о покойниках, а ты, как говорится, «живее всех живых».
Мог ли я подумать двадцать три года назад, что из этого хилого, носатого еврейчика получится большой русский артист! Нет, правильно говорил когда-то член Государственной думы, забыл его фамилию, а может, он и не был никаким членом никакой Думы, но говорил верно: «Бойтесь евреев, потому что в каждом из них может скрываться большой русский писатель».
Двадцать три года – это только знакомства с тобой. А знаю-то я тебя дольше. Впервые я тебя, Гена, увидел в коридоре ДК МГУ в 1968 году. Я тогда работал инженером КБ «Родина» и приехал приглашать театр Розовского в наш КБ на «хал туру».
И вот стою я в коридорчике, жду, когда будет перерыв в репетициях, а ты, хилый и носатый, рассказываешь про Райкина. Про то, что он всегда входит в зрительный зал, когда все уже сидят, последним. Чтобы его видели и, встав, аплодировали.
Ещё ты тогда рассказывал, что он весь седой, красит волосы, оставляя только белую прядь спереди. То ли это юмор был, то ли всерьёз. По-моему, ты уже тогда, в 1968-м, относился к нему не только с восхищением, но и с ревностью. Уже тогда его успех не давал тебе покоя. А ведь были в то время и другие артисты, и очень даже неплохие, однако ты прицелился в первого. В короля.
Следующая встреча уже была в саду «Эрмитаж». Лето 1968 года. Я с Лифшицем и Левенбуком. Они тогда исполняли первый наш, Измайловых, номер «Бабье лето», а ты был с Розовским и тоже хотел в этой программе участвовать. Ты жонглировал тремя предметами. Один из них – яблоко, которое ты по ходу номера благополучно съедал, что-то при этом приговаривая. В программу тогда ты не попал. Потом на сцене МГУ вы втроём пародировали Райкина, выскакивая по очереди из-за ширмы.
А дальше я тебя увидел уже в Театре эстрады. Выступал «Клуб 12 стульев»: Арканов, Горин, Розовский, Владин, Суслов, Веселовский. Вот тут я в тебя и влюбился. Ты делал «куплетиста». Сам себе аккомпанировал на рояле, сам пел и танцевал.
Роль Снегурочки без спора
Дали тёте режиссера.
А пора бы ей играть
Дед-Морозовую мать.
До сих пор помню. И приятно вспоминать. Не для тебя, ты-то вряд ли забудешь. Для читателей.
Потом пародия на цыгана. Выходил с бельевой прищепкой на ухе. «Если у цыгана отнять жену, он засмеётся. Если у цыгана отнять коня, он заплачет. Если у цыгана отнять песню, он умрёт. Послушайте, пожалуйста, песню, которую я недавно отнял у одного цыгана».
И дальше «цыганочка». Успех был оглушительный. Я тогда, сидя в зале, подумал: «Вот бы этому парню что-нибудь написать». Не прошло и двух недель, как ты позвонил и попросил написать тебе номер. И с тех пор, как только я подумаю о тебе, ты и появляешься. А может, наоборот.
Я когда-то приходил к тебе с женщиной-экстрасенсом. Она сказала мне потом, что у тебя очень сильное поле, что через тебя из космоса идёт очень большой энергетический поток. Кто его знает, поток не поток, но что-то через тебя идёт, это точно. Я, правда, и без экстрасенсов всегда это чувствовал.
Стоял как-то в очереди за вином в Трубниковском переулке и думал про тебя. Оглядываюсь, ты идёшь и говоришь: «Только что про тебя подумал». Не случайно это всё, ох не случайно!
Вот и приехали вы ко мне в 1969 году вместе со Златой. А у нас дома и покормить-то вас было нечем. Стыдоба-то какая! У меня зарплата в то время 110 рублей и авторские 18 рублей в месяц. У мамы пенсия 52 рубля. В общем, полный порядок. И мама моя, Царство ей Небесное, испекла из картошки какие-то блинчики. Вот мы и ели их втроём, сидя у круглого стола за холодильником на кухне 6 метров. Съели мы эти драники и договорились дописать твой номер «Вечер встречи». Было у тебя там три строчки от учащегося кулинарного техникума. Мы с соавторами написали текст для нескольких персонажей. А пригодилось только несколько строчек, которые я для этого учащегося накропал.
Профессор налил тарелку супа и спрашивает:
– Чего в супе не хватает?
А я суп съел и говорю:
– Хлеба.
Что-то в этом роде.
И чего только потом я для тебя не писал. Помню, для телевидения на 23 февраля пародию на Анофриева:
А глаза как кнопки на баяне.
В кепке ты похож на Мастроянни.
Очень нам нравились эти «кнопки на баяне». А вот ещё пародия на махрового куплетиста – на мотив популярной тогда песни «Сердце на снегу». Это, как говорится, «вообще атас».
Белый снег, битый лёд,
Под Москвой шофёр живёт.
Этот парень удалой
На дороге столбовой
Бросил на снегу
Свою супругу.
Он стыд и срам потерял,
От алиментов сбежал,
Как слеза по щекам.
И только лишь ветра свист,
Как исполнительный лист,
Догоняет алиментщика!
Сегодня кто-то прочтёт и подумает: вот бред, разве могло быть такое! А оно, такое, почти не отличалось от того, что исполняли настоящие куплетисты.
Помнишь, Набатов пел, лауреат Государственной премии:
Поговорить о чём бы?
Может быть, о Чомбе?
Или ещё один очень в то время популярный артист пел на правительственном концерте под гром аплодисментов:
В магазинах наших недостатки есть,
Но достоинств больше,
Всех не перечесть.
Вот уже подряд который год
Партия к победам нас ведёт,
Партия к победам нас вёдет.
Хорошо!
Надо тебе сказать, Гена, что тогда ты был прижимистым по части расплаты за номера. Причём деньги были не твои, а государственные. Утёсовского оркестра. А может, тебе их и не давали. А номера-то нужны, вот тебе и приходилось хитрить. К тому времени относится и первый наш конфликт. Слава богу, недолгий.
Потом, помню, идём мы по Сокольникам с какого-то нашего общего концерта. Мне на тренировку надо по конному спорту. И ты мне толкуешь про какие-то новые пародии. А я тебе толкую, что за номера платить надо. И так мы дошли до моего дома на Новоалексеевской. Оба обиженные, но ссориться не хотелось. Уже тогда была симпатия. Дело было 4 мая, и я тебя позвал к себе на завтрашний день рождения. Но ты не пришёл.
Работал ты тогда в оркестре Утёсова, и был я однажды на концерте этого оркестра в ЦСКА на «Аэропорте». А я почему-то на этом концерте оказался с Альбертом Писаренковым. Ты тогда исполнял рассказ «Мытищи» Марка Захарова, в то время ещё юмориста.
Мало кто теперь помнит такого юмориста, который тогда чуть ли не в каждом «Добром утре», шепелявя, читал свои юмористические рассказы. Кстати, несколько лет назад, случайно подвозя Марка Анатольевича на машине, я спросил, почему он бросил это дело. Рассказики-то были очень смешные. Он сказал мне, что однажды выступал в одном концерте с Аркановым и Гориным, и эти «добрые мальчики», в то время опытные эстрадные волки, пошли выступать перед ним. А он после них провалился так, что навсегда бросил этот жанр. А зря, очень милые были миниатюры. Не эстрадные, но очень симпатичные.
Кроме «Мытищ», ты исполнял пародию Хайта на Николая Озерова. Пародия была блеск. Делал ты её превосходно. А Писаренков злобствовал. Помню только одну фразу: «Чтобы Генка закончился как артист, надо отравить Хайта».
А потом был конкурс, на котором ты провалился, не прошёл даже на второй тур. Как сказал когда-то Станислав Ежи Лец: «Сатира никогда не может взять призовых мест, потому что в жюри сидят её персонажи». Так оно и получилось.
А дальше ты ушёл от Утёсова. И теперь я хочу признаться тебе в одной подлянке. Помнишь, мы с тобой были в «Литературке». Я открыл дверь и впустил тебя в комнату «Клуба». А там сидел Утёсов, от которого ты ушёл. Теперь могу признаться: я знал, что он там сидит, но мне хотелось услышать, что он тебе скажет и что ты ему ответишь. У тебя была своя версия ухода. Утёсов тебе платил 160 рублей. Тогда это казалось огромной суммой. Но ты считал, что уже перерос амплуа конферансье. Денег на репертуар тебе не давали, а заработать вне оркестра ты мог уже больше. Надо было уходить – так думал ты. У Утёсова наверняка было другое мнение. А я хотел понять, что происходит на самом деле. И вот ты входишь в «Клуб». Утёсов тебя увидел. И сказал редактору Суслову своим особым сиплым голосом: