Дедушка каждый вечер сидел за столом, пил чай и приговаривал:
– Какой хороший, вкусный и полезный чай. Вот если этот чай пить сто двадцать лет подряд, то можно долго прожить.
Но долго прожить им не удалось. Немцы захватили Бердичев и почти всех жителей уничтожили, о чём подробно написано в книге Гроссмана «Жизнь и судьба». Я читал письма моего отца с фронта, где он выражал надежду, был уверен, что родители его из Бердичева успели уехать. Нет, не успели.
Мама с папой знакомы были с детства, но встречаться начали только в Москве, в начале 30-х годов. Папа был строителем – прорабом. Руководил строительством мехкомбината в Ростокине. Комбинат работает по сей день. А ещё построил два павильона на ВДНХ. И дом, в котором я прожил двадцать лет, тоже построил он, для ИТР (инженерно-технических работников).
Я родился 5 мая 1940 года. Маме было двадцать пять лет, папе – тридцать.
В 1941 году он ушёл добровольцем на фронт. Каким-то образом, наверное получив отпуск, он вёз нас с мамой на пароходе в эвакуацию. Там, на пароходе, я схватил кастрюлю с кипящей лапшой и опрокинул на себя, ошпарив голову. Отец схватил меня и, не слушая дурацких советов, побежал искать врача. Нашёл и спас меня.
У меня есть письмо моего папы сестре, где он пишет: «Разве я мог когда-нибудь подумать, что мой сын будет голодать». Однако так и было, мы жили впроголодь.
У меня сохранились фото моих родителей. Мама лет пятнадцати, худенькая, стройная. Отец лет двадцати трёх, довольно красивый, хорошо сложенный парень, щеголевато одетый. И вот они вдвоём, уже муж и жена.
Удивительное дело. Оба довольно красивые молодые люди. Я в чём-то похож на маму, в чём-то – на отца. Но я почему-то, при всей похожести на них, красивым не получился. И у отца, и у мамы носы прямые, а у меня какой-то изогнутый. Ну, в общем, ни в мать ни в отца…
Однако, когда мы жили в Ростокино, все, кто работал под началом у моего отца, говорили, что я на него очень похож, а потом мои друзья, которые отца моего не видели, утверждали, что я очень похож на маму.
Во всяком случае, смеялись мы одинаково заразительно. Когда моя мама смеялась, все вокруг тоже начинали смеяться.
В 1943 году отец пропал без вести, где-то под Курском. Он был артиллерийским капитаном. Я читал его письма с фронта – сплошные походы, стёртые ноги, больная спина, но он бодрился, писал, что бьют немцев, и был уверен в победе. Но, к сожалению, не дожил до неё. И в каждом письме расспросы обо мне.
Мама осталась одна. Бабушка, дедушка и три её сестры после возвращения из эвакуации жили на Сельскохозяйственной улице. А мы с мамой жили в Ростокино. Мама с работы ехала за мной к бабушке, а потом на санках зимой везла меня в Ростокино, и на мне лежали дрова. Мы ведь жили в бараке, хотя и для ИТР. Вода была в сорока метрах от дома, а туалет – в пятидесяти. Никакого водопровода, никакой ванной не было, обогревались печкой. На кухне был курятник наших соседей, и стоило больших усилий убрать этот курятник во двор.
Году в 46-м нас ещё и обокрали. Залезли в окно и всё, что могли, утащили. Так что из бедных мы превратились в нищих. С тех пор мне остались только две вещи – настольно-карманные швейцарские часы и настольная старинная лампа. Часы, видно, воры не нашли, а лампу тащить было неудобно. И на том спасибо.
В 1947 году у меня появился отчим. Он был братом маминой подруги. Он недавно вернулся из армии. Семья его погибла. Мама тоже была одинока. Вот их и познакомили.
Отчим мой, Ефим Вениаминович, был маленький, худенький и совсем невзрачный. А мама была женщиной интересной. Но тогда выбирать не приходилось, надо было меня воспитывать, на что-то жить, вот она ради меня и вышла замуж за дядю Ефима. Я так его и звал. Отчим был мне совсем чужим человеком. Он был неразговорчив. Обладал хорошими математическими способностями, отличной памятью. До войны и на войне работал бухгалтером. Родственники устроили его к себе в артель, и мы стали прилично жить. И даже мама с ним в 50-х годах ездила в Кисловодск, в санаторий, и даже в Сочи. И там за ней ухаживал солист оперного театра Нэлепп. Был тогда такой знаменитый певец-тенор. Именно отчим обеспечил мне безбедное детство. Я даже однажды ездил в пионерлагерь «Артек», что для того времени было мечтой всех детей, да и родителей.
В 1948 году мы с мамой пошли в школу. Перед учебным годом было собрание класса, и мы на нём присутствовали. Познакомились с учительницей – Екатериной Георгиевной. Учительница была замечательная. Когда я был в третьем классе, её наградили орденом Ленина. Екатерина Георгиевна с мужем до войны были учителями в железнодорожной школе. И среди их учеников был будущий герой – Гастелло. Тот, который свой подбитый самолёт направил на фашистский поезд с вооружением и солдатами.
В школе я был круглым отличником, и моя первая учительница меня очень любила. Я к ней ходил в гости и после начальной школы. А она ко мне, в 18 лет заболевшему, пришла и подарила рубашку своего мужа.
А школа была окраинная, хулиганская. На задней парте сидел хулиган Кидяшкин, с финкой. Драки были ежедневно. В моей же 306-й школе учились Семён Фарада и друг его детства Ресин.
Каждый день мама выходила провожать меня. Она оставалась на горке, над Яузой, а я спускался с горки, шёл вдоль речки, потом поворачивал налево, на мост. Оглядывался. Она всё стояла на горке и махала мне рукой.
Отличником я был, конечно, благодаря ей. Как-то она убедила меня, что я должен учиться хорошо. Вот я и учился. За первые четыре класса я получил почётные грамоты, а пятый класс пришёлся на плохую политическую ситуацию. Дело врачей. Директор сказал маме: «Сами понимаете, в этом году мы ему грамоту не можем дать».
После школы мы часами играли в футбол. Однажды парень по фамилии Антипов, старше меня и сильнее, ударил меня. Я заплакал и пошёл домой. Навстречу мама:
– Кто тебя?
– Антипов.
Она взяла меня за руку и повела на площадку. Подошла к Антипову и залепила ему пощёчину. Они стояли глаза в глаза. Он был выше неё ростом. Проходившая мимо бабка сказала Антипову:
– Врежь ей!
Но Антипов ударить маму не решился. Как моя маленькая мама смогла выдержать этот поединок, не представляю. Когда мы шли к дому, рука у неё тряслась, так она перенервничала. Вот на что она была способна ради меня.
В десять лет меня отдали в музыкальную школу. Для скрипки мой слух не очень подходил, определили на виолончель. А теперь представьте себе. 1950 год. Ростокино. Мы с этой виолончелью сначала топали до 9-го автобуса на Ярославском шоссе, мимо всех бараков. Меня тут же прозвали композитором. Потом в переполненном автобусе с виолончелью ехали до Колхозной площади, ныне Сухаревская. А потом пешком до Самотёки. Там, в особняке, построенном Шехтелем, и была наша музыкальная школа.
Однажды, уже в 1952 году, мы ехали в автобусе. А как раз было дело врачей. Все сплошь с еврейскими фамилиями, и только одна – русская. В толкучке какой-то так и сказали маме:
– Ну что, госпожа Вовси, допрыгались?
– Нет, господин Виноградов, – ответила мама, – ещё попрыгаем.
Могли и побить, но не побили.
Я эту свою виолончель ненавидел, вместо футбола надо было сидеть и играть этюды Айвазяна. И эти чудовищные поездки в битком набитом автобусе.
Я всё время простужался. И мне даже вырезали гланды. Но вырезали только одну, потому что я врача укусил за палец. Мама тоже заболела, причём так тяжело, что чуть не умерла. Единственное, о чём она тогда думала, что будет со мной. Может, оттого и выжила. У неё из слюнной железы вышел камень, и вскоре она поправилась.
Виолончель закончилась.
После седьмого класса мама отдала меня в техникум при номерном заводе. Там нас учили делать ракеты. Директор школы уговаривала маму не забирать меня из школы, обещала дать мне после окончания золотую медаль. Но мама рассчитала, что я при своей пятой графе вполне могу не поступить в институт и загреметь в армию. А так уйду в армию уже со специальностью.
Там, в техникуме, была замечательная учительница русского и литературы, Татьяна Тимофеевна. Она сразу назначила меня главным редактором рукописного журнала, потому что я на уроках придумывал и записывал разные миниатюры. И вот мы несколько лет издавали этот журнал. Ребята писали туда стихи, рассказы, я всё это собирал, а Зина Торбина красиво переписывала эти материалы в большом альбоме.
Удивительное дело, 50-е годы, нищета, техническое учебное заведение, а Татьяна Тимофеевна регулярно возила нас в Третьяковку и показывала картины, рассказывая о них. Вот так и втянулся на всю жизнь и до сих пор езжу в Третьяковку.
Я и в техникуме был отличником. Но однажды преподаватель по сопромату поставил мне двойку. Я оспорил. Вступился наш классный руководитель. Пришлось переправить двойку на тройку, хотя там была явная четверка. Но я ему, этому преподавателю, сильно не нравился. Однажды он задал трудную задачу и сказал:
– Кто первый решит, тому поставлю две пятёрки.
Я решил первый. Он в сердцах сказал:
– Неужели никто из вас, кроме какого-то Поляка, не мог решить эту задачу?
Он ещё раз проверил решение и поставил в журнал пятёрку. Я сказал:
– Вы же обещали поставить две пятёрки.
Он ответил:
– Хватит с тебя и одной.
Ещё один инцидент был со мной в техникуме. Как отличник, я имел право получать и пенсию за отца, и стипендию. Но завуч решил, что я на это права не имею, вызвал меня, орал на меня, называл предателем Родины. Пришлось маме ехать к нему и доказывать, что имею я право и на пенсию, и на стипендию.
В 1958 году, когда я перешёл на последний, четвертый курс, я поехал в дом отдыха «Болшево». Культработником там был Юрий Грачевский, отец Бориса Грачевского. Самому Боре было тогда лет восемь. Папаша его был уникальный культработник: читал лекции о живописи, запоминал написанные на доске двадцать слов за две минуты, хорошо пел, а главное – проводил вечера анекдотов, где на каждый анекдот из публики рассказывал три на эту же тему. К концу вечера мы рассказывали анекдоты вдвоём и один анекдот на один.