Я выбрал путь, проходивший через площадь Испании, мой любимый маршрут. Будь я повнимательнее, непременно заметил бы встревоженные взгляды прохожих. Меня никто ни о чем не предупредил: все боялись. Военные оцепили район и проверяли документы у всех молодых людей в штатском.
Поняв, в чем дело, я хотел вернуться, но обратный путь уже перекрыли.
Выхода не было. Я оказался в западне. Что ж, только без паники. Нужно использовать весь мой словесный дар и выпутаться из этой переделки.
Нас погнали к Испанской лестнице. Некоторые из проверяющих были немцами. Их знания итальянского хватало только на то, чтобы попросить предъявить документы и бумаги об отсрочке от воинской повинности.
Не успел я опомниться, как уже сидел в грузовике с другими молодыми итальянцами, — путь к отступлению был отрезан. Я понимал: нужно что-то делать, но не знал что.
Тогда я подумал: а что, если б я писал рассказ? Как поступил бы мой герой?
Я заметил стоящего поодаль на улице немецкого офицера. В руках он держал сверток с panettone [8] из кондитерской на виа делла Кроче. По-видимому, он был человек со вкусом: то была лучшая кондитерская в Риме.
Выпрыгнув из тронувшегося грузовика, я бросилея к немцу, крича: «Фриц! Фриц!», а подбежав, сжал в объятиях, словно тот был мой потерянный и вновь обретенный любимый брат. Грузовик продолжал ехать, и меня не пристрелили: такой, вполне возможный, поворот событий пришел мне в голову много позже. И все же только мой сценарий, при всех его недостатках, дал мне силы действовать.
Немецкий офицер был так удивлен, что даже выронил кекс. Я поднял его и вручил немцу. Он заговорил со мной на немецком, который показался мне по звучанию очень рафинированным. Я не понял ни слова. Думаю, он объяснял, что его имя — не Фриц. Наверное, его и правда не так звали, но в то время я знал только два немецких имени: Фриц и Адольф. Я постарался как можно быстрее убраться восвояси, с трудом превозмогая желание бежать и изо всех сил стараясь не вызывать подозрения, что, возможно, лишь привлекало ко мне внимание. На виа Маргутта я украдкой бросил взгляд через плечо, увидел позади нескольких итальянцев в штатском, которые вполне дружелюбно смотрели мне вслед, и бросился бежать.
Зайдя в какой-то магазин, я проторчал там около часа, делая вид, что рассматриваю товары. Потом вышел и направился на квартиру тетки Джульетты. С тех пор я считаю виа Маргутта счастливой улицей для себя. Думаю, именно поэтому со временем сюда и переехал.
Этот случай был для меня большим шоком. Оказывается, жизнь, полная трагических случайностей, могла оборваться в любой момент. Джульетта хотела, чтобы я на ней женился. В отличие от нее, я не чувствовал в этом настоятельной потребности, но я любил ее, и к тому же будущее, казавшееся прежде бесконечным, неожиданно перестало казаться таковым.
Мы поженились 30 октября 1943 года. На извещении о бракосочетании, которое я нарисовал для Джульетты, наш будущий младенец спускается к нам с небес.
Церемония происходила на квартире тетки. Нам повезло, что в доме жил священник, который и совершил обряд. На нем присутствовали только несколько родственников и близкие друзья. Наши родители, жившие в других городах, ничего не знали — телефоны работали тогда из рук вон плохо. Из-за войны трудно было связаться с кем-то, не жившим в Риме.
Наш друг Альберто Сорди не мог присутствовать на церемонии, потому что играл спектакль в театре неподалеку, и мы сами после венчания направились к нему. Мы вошли в зал, когда он находился на сцене. Увидев нас, он прибавил свет и объявил публике: «Мой дорогой друг только что женился. Не сомневаюсь, в будущем ему не раз будут устраивать овации, но давайте начнем прямо сегодня». Луч высветил нас с Джульеттой. Мне никогда не удавалось вовремя спрятаться.
Джульетта забеременела раньше, чем мне того хотелось, но она была на седьмом небе, и поэтому я тоже радовался. Я стремился к тому, чтобы Джульетта была счастлива, и раз для нее рождение ребенка- счастье, значит это счастье и для меня. Такая перемена в нашей жизни немного страшила нас, но мы оба с нетерпением ждали рождения малыша.
А потом случилась ужасная вещь. Джульетта упала с лестницы и потеряла ребенка. Она не хотела знать, кто он — мальчик или девочка. Может, боялась, что тогда он станет для нее еще реальней? Мне сказали, что был мальчик. Мы хотели назвать его Федерико. Джульетта очень переживала из-за выкидыша, но она всегда была стойкой. И она была так молода. Исцелить ее боль мог только другой ребенок, и его надо было поскорее завести.
Не помню, чтобы мы сознательно это планировали, но Джульетта опять забеременела. Когда Джульетта сказала мне об этом, мы оба были счастливы.
Мы не думали о войне, хотя положение на фронте было все хуже, или о том, как я буду добывать деньги для нас троих. Мы думали только о нашем малыше. Мы с Джульеттой верили, что хорошо знаем друг друга. Думаю, так и было. Тогда мы знали друг друга лучше, чем двадцать лет спустя. В воюющей Италии мы по-прежнему оставались почти детьми.
Родился мальчик. Мы назвали его Федерико. Наш сын прожил только две недели.
Джульетте сказали, что она не сможет больше иметь детей. Наш сын оставался с нами достаточно долго для того, чтобы мы узнали его и поверили в его существование. От этого Джульетте было еще тяжелее: она всегда мечтала быть матерью. Трудно представить, что она испытала, когда ей сказали, что теперь это невозможно.
Будь в больнице лучше уход… Находись под рукой нужные лекарства… В то время я не подумал, что роковую роль могло сыграть отсутствие лекарств или нехватка врачей. Если бы не война, малыша Федерико могли спасти. Возможно, могли помочь и Джульетте, и она смогла бы иметь еще детей.
Ушедший ребенок связал нас в каком-то смысле крепче, чем сделали бы это живые дети. Мы старались не говорить о нашей потере. Было слишком больно. Но его присутствие, или, точнее, его отсутствие, мы постоянно ощущали. Мы не говорили об этом, потому что тогда было бы еще тяжелее. Общая трагедия, особенно пережитая в молодости, устанавливает между людьми прочную связь. Если бездетная пара не распадается, это означает, что связь действительно прочна. У супругов есть только они сами.
Самое драгоценное на этом свете такт с другим человеком.
Я всегда уклонялся от разговоров о малыше Федерико и о другом, нерожденном ребенке, чтобы не слышать, как люди говорят: «Мне очень жаль». А что еще могут они сказать? Сочувствие тягостно. Оно заставляет тебя вновь переживать боль. Но не скажешь ведь жалеющим тебя людям: «Замолчите!»
Нет ничего мучительнее сожалений о прошлом. Тогда прошлое прокрадывается в настоящее и душит тебя.
Когда меня спрашивают, счастливую ли жизнь я прожил, я всегда отвечаю: «Я прожил полную жизнь». Счастье не может длиться вечно. Его не ухватишь за хвост. Напротив, чем сильнее пытаешься его удержать, тем скорее оно улетает. Мы можем быть полностью счастливы, только сознавая, что счастье никогда не исчезнет, а так как это невозможно, то нам всегда недостает важной составляющей счастья- уверенности в будущем.
У «полной» жизни тоже есть свои печали. Не знаю, чему бы я научил своего сына, останься он в живых. Но не сомневаюсь, что многому научился бы у него сам.
Говоря с ним, я понял бы, что его интересует. И поощрял бы его стремление преуспеть в этом. Но прежде всего я посоветовал бы ему наблюдать жизнь. Мне помогло рисование. Чтобы что-то нарисовать, надо это хорошо знать.
Я сказал бы ему: «Погрузись в жизнь и оставайся всегда открыт для нее. Сохрани на все время путешествия, которое зовется жизнью, детский энтузиазм, и тогда тебя ждет удача». Я сделал бы все, чтобы ему не передались мои страхи и разочарования. У меня нет сомнений, что дети, в силу своей чистоты и открытости, обладают способностью провидеть свое будущее. Вот как это происходит: в какой-то момент ребенок вдруг ощущает некую особую атмосферу, до сих пор ему незнакомую, которую, однако, воспринимает почему-то как духовно близкую; он остро осознает свою родственность этой атмосфере, ему тепло и удобно — он дома. Такое случи-, лось со мной, когда я открыл для себя цирк.
Взрослый, которому доверяет ребенок, может помочь ему угадать правильное направление, тогда тот не будет долго плутать и тем более не заблудится. Я с радостью сыграл бы для моего сына эту роль — взрослого, которому доверяют.
Сейчас, оглядываясь на наше с Джульеттой прошлое, я со странным чувством понимаю, что большая часть нашей жизни осталась позади, а не лежит в будущем. Я знаю: для нас обоих очень важно, что все случившееся нашло выражение в нашей работе, так что, в конце концов, мой ответ правдив: наши фильмы, особенно те, что мы делали вместе, — это наши дети.
Всю жизнь я стараюсь освободиться от вещей, которыми вроде бы владею, но которые на самом деле незаметно пытаются сами прибрать меня к рукам, направлять мою жизнь. Я же всегда стремился быть свободным. И всегда противился тому, чтобы располагать большим пространством, потому что знал: я заполню его вещами. Думаю, если бы мне пришлось постоянно подавлять жажду приобретательства, это было бы противоестественно. Мне легко далась бы другая роль — человека, который ничего не может выбросить — ни счет в ресторане, ни спичечный коробок, ни листок бумаги с каракулями, ни фотографию одноклассника, чье имя даже не помнишь.
Думаю, мое неверие в собственность родилось, когда пришлось оставить в Римини мой кукольный театр. А может быть, когда я увидел разрушенные бомбежкой дома во время Второй мировой войны. Ужасно видеть людей, потерявших все имущество. Каждый, кто такое испытал, обрел особую психологию военного времени, она навсегда останется с тобою, хотя если ты в то время был молод, то не осознаешь этого. Наверное, я решил, что лучше самому отказаться от собственности, самому выбрасывать вещи, чем ждать, когда это за тебя сделают другие.
Мое представление о роскошной жизни сводилось к номеру в гостинице вроде «Гранд-отеля» в Риме; по возможности, в номере, где висят прелестные шелковые абажуры с рюшечками бежевого цвета, немного похожими на спагетти.