«О, как убийственно мы любим…»
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя…
Год не прошел – спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, как северное лето,
Был мимолетным гостем он!
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья…
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло…
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
Первая половина 1851
В минуты душевной нежности Тютчев, следуя стародавней романтической традиции, называл возлюбленную ангелом, но ангелом со страстной, женской душой. Елена Александровна, видимо, и впрямь была женщиной темпераментной, рожденной для страсти – всепоглощающей, бурной, с истериками, скандалами, с ненавистью, направленной на законную жену… Такая любовь много дает, но и от партнера многого требует. От требовательной и экзальтированной привязанности Лели Тютчев с годами, видимо, стал уставать, к тому же его мучила вина перед женой и старшими детьми. В одном из стихотворений 1859-х гг., обращенном к Эрнестине Федоровне, поэт назвал свою связь с Денисьевой «духовным обмороком». Но это не выражает всей сложности ни ситуации, ни чувств, которые связывают этих двух столь разных людей.
«Не раз ты слышала признанье…»
Не раз ты слышала признанье:[22]
«Не стою я любви твоей».
Пускай мое она созданье —
Но как я беден перед ней…
Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе —
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе…
Когда, порой, так умиленно,
С такою верой и мольбой
Невольно клонишь ты колено
Пред колыбелью дорогой,
Где спит она – твое рожденье —
Твой безымянный херувим, —
Пойми ж и ты мое смиренье
Пред сердцем любящим твоим.
«День вечереет, ночь близка…»
День вечереет, ночь близка,
Длинней с горы ложится тень,
На небе гаснут облака…
Уж поздно. Вечереет день.
Но мне не страшен мрак ночной,
Не жаль скудеющего дня, —
Лишь ты, волшебный призрак мой,
Лишь ты не покидай меня!..
Крылом своим меня одень,
Волненья сердца утиши,
И благодатна будет тень
Для очарованной души.
Кто ты? Откуда? Как решить,
Небесный ты или земной?
Воздушный житель, может быть, —
Но с страстной женскою душой.
1 ноября 1851
Предопределение
Любовь, любовь – гласит преданье
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец…
1851 – начало 1852
«Не говори: меня он, как и прежде, любит…»
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу… им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. О, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно…
Не мерят так и лютому врагу…
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
1851 – начало 1852
«О, не тревожь меня укорой справедливой!…»
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою —
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
1851 – начало 1852
«Чему молилась ты с любовью…»
Чему молилась ты с любовью,
Что, как святыню, берегла,
Судьба людскому суесловью
На поруганье предала.
Толпа вошла, толпа вломилась
В святилище души твоей,
И ты невольно постыдилась
И тайн и жертв, доступных ей.
Ах, если бы живые крылья
Души, парящей над толпой,
Ее спасали от насилья
Бессмертной пошлости людской!
1851 – начало 1852
«Сияет солнце, воды блещут…»
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем.
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
28 июля 1852
Петербург
Последняя любовь[24]
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье, —
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Тын блаженство и безнадежность.
Не ранее второй половины 1852(?) не позднее 1854
«Пламя рдеет, пламя пышет…»
Пламя рдеет, пламя пышет[25],
Искры брызжут и летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки темный сад.
Сумрак тут, там жар и крики,
Я брожу как бы во сне, —
Лишь одно я живо чую:
Ты со мной и вся во мне.
Треск за треском, дым за дымом,
Трубы голые торчат,
А в покое нерушимом
Листья веют и шуршат.
Я, дыханьем их обвеян,
Страстный говор твой ловлю…
Слава Богу, я с тобою,
А с тобой мне – как в раю.
10 июля 1855
Петербург
Е. А. Денисьева. Фотография. Начало 1860-х годов.
Ослепленная безрассудной любовью, истерзанная не рассуждающей ревностью, Елена Александровна вообразила, будто Федор Иванович обожает рожденных детей, и чем больше их будет, тем больше у нее прав считать себя законной, богоданной супругой… Денисьевой перевалило за тридцать пять, когда она родила второго ребенка. На этот раз мальчика, которого окрестили по отцу: Федором.
В год рождения Федора Тютчева-младшего Федор Тютчев-старший написал всего два стихотворения. Одно дежурно-официальное: на смерть императрицы Александры Федоровны, вдовы Николая Первого, второе пронзительно-личное: «Хоть я и свил гнездо в долине…». Формально это высокогорный альпийский пейзаж, а по сути – крик крылатой души, которой, словно окольцованной, но вольной птице, тесно в душно-земном, домашнем «гнезде»!
«Хоть я и свил гнездо в долине…»
Хоть я и свил гнездо в долине,
Но чувствую порой и я,
Как животворно на вершине
Дрожит воздушная струя, —
Как рвется из густого слоя,
Как жаждет горних наша грудь,
Как все удушливо-земное
Она хотела б оттолкнуть!
На недоступные громады
Смотрю по целым я часам, —
Какие росы и прохлады
Оттуда с шумом льются к нам!
Вдруг просветлеют огнецветно
Их непорочные снега:
По ним проходит незаметно
Небесных ангелов нога…
Октябрь 1860
Женева