{114}. По мнению историка Рика Перлштейна, «постоянная корректировка ожиданий в сторону их снижения является ключевым процессом того периода»{115}.
Проблемы, с которыми США столкнулись в 1970-х гг., касались не только политики и экономики, но и сферы эмоций. Историки и современники называли события середины 1970-х гг. национальным «нервным срывом» и «коллективной печалью»{116}. Десятилетие закончилось тем, что президент Джимми Картер произнес знаменитую речь, в которой поставил стране диагноз хронической душевной болезни. Картер рассказал, что провел 10 дней, обсуждая с американцами их проблемы. Он перечислил длинный список жалоб на его правление и состояние страны, от его равнодушия до нефтяного кризиса. Затем он упомянул то, что для него является «фундаментальной угрозой американской демократии». Эта угроза – «кризис доверия… Он заключается в растущих сомнениях относительно смысла нашей жизни и в утрате единства целей нашей нации». Также, по мнению Картера, кризис выражался в уменьшении количества голосующих на выборах, падении производительности труда и снижении ожиданий от будущего. Другими словами, Америка подверглась выгоранию – утратила силы, стала циничной, ощутила собственную бесполезность{117}.
На заре 1980-х гг. выгорание превратилось в ключевой термин, которым описывали состояние измученных, вымотанных американских рабочих. Вскоре Маслах представила свою теорию возникновения выгорания по причинам, связанным с недостатками управления, а книга Фройденбергера 1980 г. «Выгорание: Большая цена больших достижений» (Burn-Out: The High Cost of High Achievement) стала популярным руководством по самопомощи. В 1981 г. президент профсоюза авиадиспетчеров сообщил, что «раннее выгорание» – основная причина забастовок с целью повышения зарплат и сокращения рабочей недели{118}. Для меня забастовки – это проблески оптимизма в борьбе с выгоранием: должно быть, тогда считалось, что это заболевание можно вылечить при помощи коллективных действий. Когда президент Рональд Рейган уволил 11 000 авиадиспетчеров после того, как они отказались от возвращения на работу по его призыву, эта надежда померкла. Решение Рейгана отразило идею, которую работники слышат по сей день: справляйтесь с выгоранием либо самостоятельно, либо не справляйтесь вообще. Год спустя термин распространился настолько, что Уильям Сафайр в своей колонке «О языке» в The New York Times заявил: само понятие выгорания «подверглось лингвистическому выгоранию»{119}.
Несмотря на то что в 1990–2000-х гг. исследования выгорания вышли за рамки сферы услуг и теперь учитывали как офисных сотрудников, так и рабочих, в США этот термин на 20 лет утратил популярность. За это время он, как и неврастения век назад, перебрался через океан. Маслах и два ее соавтора в исследовании 2009 г. заметили, что «в общих чертах распространение интереса к выгоранию, по всей видимости, зависит от экономического развития вовлеченных стран»{120}. Сначала оно затронуло богатые страны Европы и Северной Америки, затем переместилось в Латинскую Америку, Африку и Азию. (Признаюсь, в этом утверждении я слышу отголосок заявления Джорджа Бирда, который считал, что белые протестанты с Севера подвержены неврастении больше, чем другие региональные, расовые и религиозные группы.) В 2019 г. ВОЗ классифицировала выгорание как «синдром», а не болезнь, и включила его в перечень диагнозов в Международной классификации болезней{121}. В это же время из классификации наконец исчезла неврастения. В некоторых европейских странах, включая Швецию, выгорание считается официальным диагнозом, который позволяет уйти в оплачиваемый отпуск и получить пособие по болезни{122}. В Финляндии выгоревшие работники имеют право на участие в оплачиваемой десятидневной реабилитации, в которую входят интенсивные индивидуальные и групповые активности, консультации, физические упражнения и советы по режиму питания{123}.
Несмотря на то что выгорание за последние полвека вышло далеко за пределы исключительно Американского контекста, в общественном сознании мало что изменилось. К сожалению, даже научное познание этого феномена в каком-то смысле не двигается с места. До сих пор нет единого мнения, как измерять выгорание, а также общепринятых способов его диагностировать. В диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам Американской психиатрической ассоциации оно до сих пор не имеет статуса расстройства. Спустя десятки лет мы до сих пор слышим отголоски неопределенности, характерной для списка симптомов Фройденбергера. В 1980 г. он связал выгорание с быстрым темпом экономических и социальных изменений, от сексуальной революции до консюмеризма. «В то же время, – пишет он, – по телевизору то и дело показывают тех, кто живет "хорошей жизнью"»{124}. Замените в этой фразе телевизор на Instagram[22], и она будет звучать как цитата из вчерашней статьи на любом сайте, посвященном достижению жизненного успеха.
Статья о выгорании на первой полосе The New York Times в 1999 г., на пике технологического бума, тоже кажется очень знакомой. Ее автор Лесли Кауфман пишет о региональном офисе продаж компании Hewlett-Packard, в котором больше половины работников отмечают, что «испытывают чрезмерное давление». Чтобы снизить напряжение и удержать сотрудников, руководители HP и других компаний пробовали различные новые средства: «что угодно от снижения нагрузки до 40 часов в неделю до запрета проверять электронную почту и сообщения в мессенджерах по выходным». По сей день мы сталкиваемся с такими же проблемами и находим аналогичные решения. В статье отмечается, что были опробованы гибкий рабочий график и удаленная работа, но это не помогло. «Мы находимся в начале пути к решению этой проблемы, – отмечает Кауфман. – Многие компании лишь говорят об этом, но не знают, как отказаться от привычных рамок»{125}. Более двух десятков лет спустя компании продолжают говорить о выгорании, но до сих пор не понимают, как изменить ситуацию.
Все это привело меня к неутешительному выводу: мы ведем один и тот же разговор о выгорании уже полвека. Если прибавить к этому историю неврастении, то полтора. Если посчитать меланхолию и акедию – больше 2000 лет. Говоря об усталости от работы и современной культуры, мы вторим не только Фройденбергеру, Маслах и их критикам в 1970–1980-х гг., которые уделяли внимание образованным работникам из числа элиты, их реакции на ускорение культурного развития и привыкли называть все недуги единым общим термином. Мы также вторим Джорджу Бирду и Сайласу Митчеллу, которые говорили о неврастении в 1880-х гг. Первые исследователи выгорания повторяли, что быть вымотанным – значит быть современным человеком, воплощением своей эпохи. Теперь же выгорание – признак целого поколения, поколения технологий, трансформации и динамичной культуры.
Я испытываю смешанные чувства из-за того, что, говоря о выгорании, мы столько лет ходим по кругу. С одной стороны, я хочу вывести обсуждение на новый уровень. Не хочу повторять ошибки прошлого – эликсиры, призывы к жесткому индивидуализму, жалобы на технологии, пустые обещания перестроить рабочую культуру. Не хочу становиться современным Джорджем Бирдом с его псевдонаучными утверждениями, которые легко опровергнуть. Я хочу, чтобы исследования выгорания стали более систематичными, нацеленными на установление диагностических критериев заболевания, которое сделало меня несчастным и разрушило мою карьеру. Я хочу, чтобы маркетинговая чепуха уступила место более разумным, но при этом более сочувственным голосам. Не думаю, что мы вообще сможем помочь выгоревшим работникам до тех пор, пока не начнем рассуждать более трезво и четко и перестанем бить тревогу.
С другой стороны, я боюсь, что дискуссия о выгорании осталась прежней, потому что ее нельзя изменить. Выгорание вплетено в нашу культуру, как акедия – в жизнь монахов-отшельников, а неврастения – в эпоху электричества. Возможно, оно укоренилось настолько, что мы не способны изменить условия, которые вызывают выгорание, не выходя за пределы нашей культуры. Невозможно оперировать правую руку правой рукой. Я впадаю в отчаяние, когда читаю заголовки в духе «Как организовать стартап и избежать выгорания»{126}. Его невозможно избежать. Само участие в рабочей культуре нашего времени предполагает риск выгорания. С тем же успехом можно попытаться искупаться и не намокнуть. Отказываясь от выгорания, мы отказываемся от самих себя. Мы потеряем все культурные ориентиры, определяющие нашу жизнь: какие цели стоит преследовать, кого выбрать в качестве примера для подражания, на что тратить время. Может, именно поэтому, несмотря на десятилетия, проведенные в стрессе и жалобах, мы так и не положили конец выгоранию. В каком-то смысле мы не хотим, чтобы оно заканчивалось.
Объединив надежду и страх, мы можем почувствовать решимость. Я уверен, что мы можем изменить нашу идентичность и перестать считать работу центром нашей жизни. Мы можем исключить выгорание из нашей культуры. Но для начала нам понадобятся более точные слова, чтобы описать недуг, который лежит в основе нашей общественной, нравственной и духовной жизни.
3. Спектр выгорания
Никто не начинает с выгорания. Приступая к работе в качестве профессора теологии, я был полон бесконечной энергии и оптимизма. В конце концов, я получил работу мечты. Теперь у меня появилась возможность передать студентам свое стремление к поиску правды и развитию интеллекта. В первом семестре мои занятия начинались в восемь утра. Несмотря на то что я приходил на работу раньше коллег, уходил я практически последним. И все же я смог установить для себя определенные границы: пытался не работать по выходным – чаще всего мне это удавалось.