Первый профессиональный кризис настиг меня в середине семестра, когда я проверил контрольные работы. Студентам было задано написать эссе, где они анализируют тему дружбы в «Исповеди» Блаженного Августина – сложной для понимания, но прекрасной автобиографии с обширными теологическими пассажами. (Оглядываясь назад, я понимаю, что эта задача была не по силам второкурсникам.) Работа одного из студентов сильно выделялась на фоне остальных – изящный слог резко отличался от обычных работ, не лишенных ошибок, но выполненных старательно. Целые параграфы этого эссе будто вышли из-под пера оксфордского профессора из 1950-х гг. с трубкой в зубах. Студент даже корректно использовал слово «заклятый».
Однако затем автор эссе резко переходил к пустым риторическим вопросам, которые обычно задают в попытках казаться умнее, чем на самом деле. Самым странным было то, что студент много раз использовал слово «дружба» как глагол: «Мы должны дружба с Богом, потому что он дружба с нами». Что-что? Поломав голову над работой и показав ее нескольким коллегам, которые удивились не меньше моего, я пришел к выводу, что студент просто собрал воедино фрагменты разных работ других людей на тему любви в автобиографии Августина. После этого он использовал команду «найти и заменить», чтобы превратить в своем документе слово «любовь» в слово «дружба», не потрудившись вычитать то, что получилось[23]. Осознав это, я рассвирепел. Ярость, впрочем, обернулась отчаянием: проверив другие работы, я выяснил, что еще несколько студентов тоже воспользовались чужими текстами.
Спустя несколько недель оказалось, что средний балл моих студентов на промежуточном экзамене – тройка. Неужели они ничему не научились? Даже не пытались? Я написал другу: «…боюсь думать, что образование – это бессмысленная ложь». В следующем году на плагиате попалась почти половина студентов. Каждый такой случай я ощущал как оскорбление моих идеалов.
С преподаванием как таковым дела обстояли не слишком плохо. Каждый семестр я видел, как студенты учатся, – они даже вежливо смеялись над моим скромным репертуаром теологических шуток. Но применение ими плагиата и их безразличие удручали меня так сильно, что позднее, имея за плечами шесть лет опыта и готовя в два часа ночи документы для получения должности штатного преподавателя, я написал себе «письмо против должности», в котором обосновал свою некомпетентность. Я написал, что начал ненавидеть работу, на которой «я заставлял людей делать то, что они вовсе не хотели делать: читать, обсуждать противоречивые идеи и писать». Написал, что у меня есть методы выхода из тупиковой ситуации на занятиях, но я боюсь их применять. «Мне не хватает сил, инициативности и желания найти способ обучить студентов тому, к чему у них нет склонности».
Теперь в одной этой фразе я вижу все три классических симптома выгорания: истощение, циничность и ощущение неэффективности. Однако я написал ее за годы до моего увольнения. Не считая вспышки отчаяния той ночью, я без труда вставал с кровати по утрам. Не пытался заесть негативные эмоции или подавить их с помощью алкоголя. Получил должность в штате. Продолжал работать. Продолжал убеждать себя: это работа моей мечты.
Справедливо будет признать, что я уже страдал от выгорания в тот момент, когда написал письмо против должности. Но я еще не дошел до черты – еще не «выгорел», как перегоревшая лампочка или дрова в камине, превратившиеся в пепел. За следующие несколько лет что-то изменилось, и теперь я воспринимал увольнение как единственный шанс выжить. Если мы поймем, что чувствуют работники, когда переходят от легкой разочарованности к ощущению собственной ничтожности и бесполезности, то наконец придем к точному определению выгорания, которое нам так необходимо.
Разнообразие переживаний, связанных с выгоранием, по размеру подобно океану, а его глубина варьируется от мелководных континентальных отмелей до бездонных впадин. В некоторых случаях оно похоже на клиническую депрессию, в других напоминает усталость от сопереживания – состояние, которое встречается (и пропадает) куда чаще, чем выгорание{127}. Наше определение выгорания должно принимать это многообразие во внимание. Огромное количество работников по всему миру либо демонстрируют симптомы выгорания, либо приписывают его себе. Как бы то ни было, практически все справляются и продолжают работать. В это же время некоторые из них едва способны к трудовой деятельности. Они страдают от хронической усталости, снижения продуктивности и мотивации, уменьшения когнитивных способностей – исполнительной функции, внимания и памяти{128}. Такие люди могут впасть в зависимость от наркотических веществ. Некоторые из них, включая пугающее количество врачей из США, даже предпринимают попытки суицида{129}. Далеко не все, кто приписывает себе выгорание, заходят так далеко, но миллионы людей, использующие этот термин, абсолютно точно пытаются о чем-то сказать. Что-то не так с их отношением к работе.
Чтобы сбалансировать размах (каждый из нас чувствует, что хотя бы отчасти выгорел) и глубину (некоторые выгорели настолько, что больше не могут работать), мы должны воспринимать выгорание не как состояние, а как спектр. В общественных дискуссиях на эту тему мы чаще всего говорим о выгоревших работниках так, словно этот статус либо черный, либо белый. Черно-белый взгляд на проблему не отражает разнообразие восприятия выгорания. Если есть четкая граница между выгоревшими и невыгоревшими, словно они – электрические лампочки, то мы не сможем включить в эту классификацию тех, кто считает, что выгорел, но при этом справляется со своей работой. Подход к выгоранию с точки зрения спектра решает эту проблему: те, на чью работоспособность не повлияло выгорание, просто испытывают его частично или страдают от более легкой его формы. Они испытывают выгорание, не выгорая окончательно. Для них выгорание еще не сказало свое последнее слово.
Психологи давно рассматривают разные патологии – например, аутизм – как спектр, классифицируя несколько взаимосвязанных расстройств разной степени. Некоторые, в том числе швейцарский ученый Жюль Ангст, воспринимают как спектр даже депрессию. В своем исследовании 1997 г. совместно с Кэтлин Мерикангас он сообщает, что в течение 15 лет молодые люди испытывали целый спектр депрессивных состояний. То есть с течением времени у них наблюдались то более, то менее яркие симптомы депрессии, и часто они перешагивали порог серьезного депрессивного расстройства, а потом возвращались обратно{130}. Также ученые обнаружили, что те, кто столкнулся с пограничным депрессивным состоянием, были в дальнейшем подвержены большему риску развития глубокой депрессии{131}. Результаты исследования обнадеживают: если распознать более легкие депрессивные состояния, это позволит пациентам получить лечение еще до того, как их симптомы усугубятся.
Понятие спектра депрессии или выгорания также гораздо лучше отражает опыт людей, подверженных этим расстройствам, чем устаревшая модель «все или ничего», согласно которой для подтверждения заболевания нужно однажды перешагнуть определенную черту. Все границы спорны, как и линии, разделяющие разные категории «пограничной депрессии». В шкале Маслах нет границы между выгоревшими и невыгоревшими, потому что ее не существует. Разные случаи выгорания различной степени смешиваются друг с другом – так красный в радужном спектре постепенно переходит в оранжевый. Можно прочертить границу – иногда это необходимо, например, в клинических условиях, когда нужно поставить четкий диагноз. Однако детальная классификация позволит применять более точные методы лечения. Ангст и Мерикангас предполагают, что каждый из нас в течение жизни испытывает легкие депрессивные состояния, которые быстро проходят{132}. Если мы по аналогии признаем, что существуют слабые проявления выгорания, то увидим, что каждому человеку найдется свое место в спектре выгорания, даже если далеко не все «достигнут» высокого уровня истощения, циничности и неэффективности. Любая работа способна привести к выгоранию, однако оно может затронуть человека лишь частично. Точно так же одно из проявлений выгорания может со временем приобрести более масштабный характер.
Изменчивую природу выгорания демонстрирует на своем примере Лиз Курфман, профессиональный работник социальной сферы, которая трудится в некоммерческой организации Далласа, помогающей детям беженцев. Курфман сказала мне, что люди в ее окружении «носят выгорание как наградной знак». Для нее самой выгорание приобрело особое значение. По ее словам, за годы карьеры стресс на работе сделал ее склонной к циничности. На прошлой работе ее команда подала заявку на получение важнейшего гранта, из которого выплачивались их зарплаты. Из-за того, что на кону стояло ее будущее, она чувствовала невероятную тревожность, которая подтолкнула ее начать сплетничать о коллегах, что является одним из признаков деперсонализации. «Я была настолько циничной, что готова была указать каждому на его ошибки», – признается Курфман. После того как грант был получен, ее циничность переросла в ощущение неэффективности. Она задавалась вопросом, нужна ли кому-то ее работа в качестве координатора членов программы Амери-Корпус. «Давай уже с этим покончим, – говорила она, когда они пытались найти новое решение какой-то проблемы. – Все равно все без толку».
Позже, уже во время работы в другой организации, к Курфман вернулась циничность. «Я была не похожа на того доброго милого человека, с которым вы сейчас разговариваете, – шутит она. – Я была раздражительна, агрессивна, всегда готова броситься в атаку». Работодатель отправил ее в двухнедельный оплачиваемый отпуск, чтобы она отдохнула и подумала о дальнейших перспективах работы. Поначалу Курфман это задело: «Я такая типа: