Работая над этой главой, я вновь заполнил анкету Маслах. Я знал, что больше не страдаю от выгорания, но хотел убедиться в этом. За четыре года между первым и вторым тестами мои показатели существенно улучшились по всем трем измерениям. Сразу после увольнения я набрал 98 % по шкале эмоционального истощения, 44 % – по шкале деперсонализации (или циничности) и 17 % – по шкале личных достижений, что говорило о высоком уровне ощущения собственной неэффективности. Во второй раз я набрал 13 % по шкале истощения, 7 % – по деперсонализации и 55 % – по личным достижениям.
Новый результат точно отражает мое самочувствие. Я больше не устаю. Просыпаюсь с хорошим настроением. Не боюсь предстоящих задач. Конечно, напряженная работа, даже если речь о писательстве, когда от меня требуется сидеть в тишине и писать, меня утомляет. Но я не ощущаю постоянной усталости, которую испытывал, когда преподавал на полную ставку. Теперь преподавание почти не отнимает у меня времени. Я волен писать, что мне хочется. Я горжусь тем, что делаю. Если бы я страдал от выгорания, то не смог бы написать эту книгу.
Мне кажется, результаты теста показывают, как изменились мои идеалы в области преподавания. В одном из пунктов мне предлагали ответить, как часто «я чувствую воодушевление после работы со студентами». Воодушевление – это достаточно высокая планка. Должен ли я ощущать его после занятий? Я ответил, что это случается несколько раз в месяц. Не уверен, что нормально испытывать это чувство чаще. Вместо стремления к эйфории в процессе преподавания я стараюсь держать эмоциональную дистанцию – не позволять работе слишком сильно влиять на мое настроение. Мне кажется, пункты опросника отражают чрезмерную идеализацию профессии преподавателя. Например, там есть вопрос, как часто «я без усилий могу создать непринужденную атмосферу в аудитории». Без усилий? Как бы не так. Непринужденная атмосфера в классе – результат тяжелого эмоционального труда и постоянного внимания ко всему, что происходит. Такое не дается без усилий.
Я до сих пор расстраиваюсь, когда студенты не выполняют домашние задания по чтению или когда я вынужден слишком сильно править их работы, но это больше не является вопросом жизни и смерти – я больше не отождествляю себя с работой. Я перемещаюсь на невысоких ходулях: если упаду, то ударюсь несильно и быстро встану. В худшем случае я чувствую себя не очень эффективным в роли преподавателя с неполной нагрузкой. С этим можно жить.
Проповедовать новые идеи у меня получается лучше, чем следовать им. Мне не дается аскетизм, который, по мнению Торо, ведет к большему самоуважению. У меня плохо с тайм-менеджментом, и я нервничаю, если мне кажется, что я не продуктивен. Мне тяжело последовать совету брата Симеона и «закончить», если я думаю, что поработал недостаточно. Мне до сих пор нужно чужое одобрение. Я сто лет не доставал карандаши и не надевал хоккейные коньки.
И все же я чувствую себя гораздо лучше, чем в последние годы на должности профессора. Для этого мне пришлось прибегнуть к некоторому аскетизму. Уволившись с работы и перейдя на фриланс, я стал получать на 75 % меньше – я не смог бы прожить без зарплаты жены. Мне пришлось пожертвовать статусом, который мне давала постоянная работа, не говоря уже о выплатах за выслугу лет. Я пожертвовал частью своего эго – мне пришлось отказаться от мечты, за которой я так долго гнался. Но у меня появилась новая мечта.
Мне трудно это признать, потому что я не хочу обесценивать пережитую боль от выгорания, но в чем-то я даже рад, что полностью выгорел. Это был четкий сигнал: что-то пошло не так; именно он заставил меня решиться на серьезные перемены. Будь моя работа немного приятнее, я продержался бы на ней дольше, и это принесло бы больший, хотя менее заметный вред – медленное неотвратимое разрушение вместо яркого взрыва. С этой точки зрения выгорание было для меня подарком.
ЗаключениеВторостепенная работа в мире после пандемии
Когда я работал над этой книгой, началась пандемия COVID-19. Вскоре я оказался заперт в четырех стенах, мой распорядок перевернулся с ног на голову, социальное общение полностью прекратилось. Казалось, мир вокруг меня замедлился. Я стал замечать, что обитатели нашего зеленого района начали чаще прогуливаться в любое время дня, попивая вино или пиво из пластиковых стаканчиков. Собак теперь чаще учили командам. Чаще гуляли с детьми в колясках. Парочки, которые обычно по четвергам в полдень сидели в офисе, теперь в это время играли в теннис.
Спокойствие было маской, скрывавшей всеобщий страх, тревогу и скорбь. За год вирус унес сотни тысяч жизней. Мир работы тоже встал с ног на голову. Уровень безработицы в мгновение ока взлетел от исторически низкого до исторически высокого. Работники красных зон больниц, домов престарелых, пищевых производств и супермаркетов столкнулись с огромным риском заражения, пока трудились, спасая чужие жизни и снабжая людей едой. Различие между «важными» и «второстепенными» работниками стало очевидным с точки зрения как экономики, так и этики. Политики, рекламодатели и обычные люди трубили славу важным работникам, называя их «героями», но это никак не улучшало условия, в которых те оказались: жесткий график, неэффективные защитные костюмы и часто мизерные зарплаты.
Даже в таких условиях важные работники демонстрировали стойкость и героизм. Они спасали чужие жизни, пусть и ценой своей. Некоторые из них исполняли свой незаметный для большинства долг, не давая общественному механизму окончательно заржаветь. Водитель автобуса из Нью-Йорка Фрэнк де Хесус в интервью на радио выразился так: «Несмотря на все испытания и сложности, нам в самом деле нравится то, что мы делаем для города». Второй водитель, Тайрон Хэмптон, ответил: «Точно. У нас в груди бьется сердце водителя. Но сейчас его испытывают на прочность». Столкнувшись с вирусом и видя, как коллеги, «собратья» заболевают и умирают, оба водителя черпали силу и утешение в дружбе и своем призвании. «Мы справимся, мужик, – обещает Хэмптон де Хесусу. – Обязательно справимся»{425}.
В то же время огромное количество «второстепенных» офисных работников перешли на удаленную работу; поскольку школы закрылись, им пришлось совмещать ее с работой учителей, за которую не платили. Иногда работа из дома приводила к увеличению нагрузки, потому что исчезли физические границы: офисы и необходимость тратить время на дорогу. Онлайн-сервисы работали круглосуточно – один из крупнейших частных провайдеров сообщил, что весной 2020 г. корпоративные пользователи в США в среднем проводили в сети на три часа дольше{426}. Короче говоря: у кого-то работы не было, кто-то занимался всем и сразу.
Вирус усугубил гендерные, расовые и иные предрассудки. Женщины чаще мужчин теряли работу или увольнялись сами, чтобы заботиться о детях: в США доля женщин в общем количестве работающих граждан снизилась до минимального с 1988 г. значения{427}. Темнокожие работники, процент которых был особенно высок в красных зонах, вынуждены были сильно рисковать за небольшое вознаграждение{428}. Нелегальные работники, преимущественно выходцы из Латинской Америки и стран Азии, не могли получить ни цента из триллионов долларов из федерального бюджета, с помощью которых поддерживали граждан и частный бизнес во время кризиса.
Разрушив привычный мир, пандемия освободила нас от всего, что упорядочивало наше время и давало нам цели, к которым мы стремились. Мы не сменили знакомую нам систему ценностей на высшее предназначение, как делают бенедиктинские монахи и монахини. Церкви, синагоги, мечети и храмы закрылись. Та же участь постигла и другие ритуальные места – тренажерные залы и студии йоги. В первые месяцы мы выстроили жизнь вокруг вируса. Если не работаешь на «важной» работе, главная цель – просто не заболеть. Важнейшим ритуалом для всех стало мытье рук. Мы столкнулись с нулевой гипотезой в культуре: все не сломалось окончательно, но при этом не работало. Безусловно, это был страшный опыт. И одновременно уникальный, неожиданный слом культуры тотальной занятости и выгорания.
Некоторые политики и писатели стремились залатать брешь, как только она появилась, призывая отменить карантин, наплевав на здоровье граждан. «Я считаю, нам пора вернуться на работу, – сказал в телевизионном интервью вице-губернатор Техаса Дэн Патрик. – Вернуться к нормальной жизни. Конечно, будем благоразумны: пожилые люди старше 70 лет должны оставаться дома, мы будем беречь себя и соблюдать правила. Но не нужно жертвовать всей страной»{429}. Его рассуждения как будто основывались на том, что молодые люди нечасто умирают от вируса, а с гибелью пожилых нужно смириться, чтобы не дать погибнуть всей экономике. Его слова – отражение аксиомы американской культуры: в первую очередь вы живете, чтобы работать. Зачем вам здоровье, если вы не используете его продуктивно? Однако Патрик добился обратного результата. Настаивая на таких жестоких и бессмысленных мерах, он показал этическую сомнительность подобных взглядов. На уровне общества мы сделали здоровье важнее работы; мы доказали, что живем не для того, чтобы работать.
Вскоре после начала локдауна в США я задал своим подписчикам в соцсетях в каком-то смысле запретный вопрос: «Есть среди вас те, кому это нравится? Особенно если вы родители? Видите ли вы улучшения в жизни?»{430} Меня удивили ответы более 30 работников из США, Канады и Европы. Они справедливо заметили, что «нравится» – не самое подходящее слово, но все же они нашли для себя плюсы в новой реальности. «Мне не нравится лес, – написала Кейтрин Кейпер, редактор журнала и мама из Вирджинии, – но я люблю свои небольшие деревья». Другие использовали в ответах слова «приятно» и «чудесно». Им больше не надо было тратить время на дорогу. Они начали проводить больше времени с детьми. Чаще заниматься спортом. Мы всегда понимали, что ни к чему постоянно торчать в офисе и выполнять сомнительные задачи, поставленные начальником. Вирус просто сделал это очевидным. Разрушив нашу привычную рутину и превратив самых неприятных коллег в крошечное окошко в Zoom, карантин освободил многих из нас от докучных дел, из-за которых работа казалась бессмысленной. Теперь стало ясно, какая огромная часть нашей работы не имела значения.