Интервью об интервью
29 декабря 74
Я продолжаю верить, что… наша страна в итоге не погибнет, я не верю в добрые намерения властей, но я верю, что… пусть не на моем веку… страна рано или поздно должна найти в себе силы, чтобы пойти по человеческому пути…
Интервью об интервью
29 декабря 74
…Некоторое время тому назад… в шестьдесят восьмом-шестьдесят девятом… годы очень страшные, годы, прошедшие под знаком Чехословакии, мы все-таки еще пытались как бы затеять разговор, мы ждали ответов, мы ждали какой-то реакции. Уже года с семидесятого мы поняли, что реакции не будет, что мы говорим в пустоту… Мы на это шли открыто, мы понимали, с чем мы имеем дело, мы выбрали эту судьбу и мы вовсе не призывали к тому, чтобы это делали остальные. Это дело уже совести, какой-то уже позиции, занятой тобою, и мы абсолютно уважали тех, кто отказывался от подобных интервью, мы не считали их людьми, скажем, второго сорта…
Интервью об интервью
6 января 75
…Трудно не вспомнить письмо, написанное Александром Исаевичем Солженицыным в лондонскую газету «Таймс», и называлось это письмо «Достойное истолкование». И там было сказано следующее: «Удивительным образом Жорес Медведев всегда знает, что сейчас приятно советскому правительству, и именно то говорит, что уместно и умно, как не умеет говорить весь платный аппарат Агитпропа ЦК».
Да, действительно, вот и сейчас Жорес Медведев, отбиваясь от «критики и клеветы» со стороны диссидентов, в частности со стороны Александра Исаевича Солженицына, писателя Владимира Максимова, писателя Лидии Чуковской, литературоведа-германиста Льва Копелева… отбиваясь от этих нападок, называемых Жоресом Медведевым «клеветой» — он, в свою очередь, заявляет, что сейчас настолько большие шаги сделаны в стране по пути либерализации, что, например, вы свободно можете говорить с Москвой по телефону, получать и передавать туда любые сведения… И это говорится в те дни, когда было опубликовано заявление академика Андрея Сахарова о том, что ему не дают разговаривать по телефону…
К интервью Жореса Медведева
10 января 75
«Поэма о Сталине», четвертая глава — «Ночной разговор в вагоне-ресторане».
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога…
Дай-ка, братец, мне трески
И водочки немного…
...............................
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя.
Бассан-бассан-бассана,
Черт гуляет с опером,
Храм — и мне бы — ни хрена,
Опиум как опиум!
А это ж Гений всех времен,
Лучший друг навеки!
Все стоим, ревмя ревем —
И вохровцы, и зэки…
................................
Отвяжитесь, мертвяки!
К черту, ради Бога…
Вечер, поезд, огоньки,
Дальняя дорога…
У микрофона Галич…
Поэма «Размышления о бегунах на длинные дистанции»
11 января 75
…Так и шли они по миру безучастному,
То проезжею дорогой, то обочиной…
Только тут меня позвали к Семичастному,
И осталась эта песня неоконченной.
Объяснили мне, как дважды два, учебники,
Что волшебники — счастливые волшебники.
И не зря играет музыка —
Ламца-дрица, об-ца-ца!..
Эта песня была написана в то время, когда Семичастный еще находился на своем посту, был всесилен. Это тот самый Семичастный, который обозвал, мерзавец, словом «свинья» Бориса Леонидовича Пастернака, тот самый Семичастный, который пытался оклеветать Александра Исаевича Солженицына.
Мне иногда говорят, зачем я в стихи и в песни вставляю фамилии, которые следовало бы забыть. Я не думаю, что их надо забывать, я думаю, что мы должны хорошо их помнить. Я недаром написал в одной из своих песен, песне памяти Пастернака: «Мы поименно вспомним всех». Мы должны помнить их. И кроме того, я твердо верю в то, что стихи, песня, могут обладать силой физической пощечины…
У микрофона Галич…
«Песня про несчастливых волшебников или эйн, цвэй, дрэй!»
18 января 75
… Я по-прежнему продолжаю считать себя русским поэтом, русским поэтом, который временно живет не в России и — я не уехал, меня заставили уехать на какое-то время, потому что я вернусь, я всегда буду возвращаться, и мое отношение к этому факту, к исходу, оно остается прежним, неизменным…
У микрофона Галич…
«Песня исхода»
18 января 75
… А вот два дня тому назад я получил маленькую записочку. Это — листок бумаги, который мне доставил особенную радость. Этот листок бумаги пришел от вас, из Советского Союза, и, пожалуй, давно я не испытывал такой радости, такого счастья и не могу с вами не поделиться… на листке этом сверху написано так: «Песня о Галиче, которую поют сейчас студенты»… Я не могу вам ее ни сыграть, ни спеть, потому что я не знаю мотива, — песня просто написана на листке бумаги, — но вот сейчас я вам ее прочту:
В Норвегии все куплено, все продано,
В Норвегии веселое житье,
Но на роду написана мне родина,
И никуда не деться от нее.
Искать не стану тихого пристанища,
Сулить не стану царства за коня,
Но пусть ночами хриплый голос Галича
Звучит в магнитофоне для меня…
Панорама
25 января 75
… Песня эта была написана впервые, может быть, для самого себя. Песня не то чтобы в утешение, но какая-то попытка грустно пошутить по поводу своей странной писательской судьбы…
Ах, как мне хотелось, мальчишке,
Проехаться на велосипеде.
Не детском, не трехколесном,—
Взрослом велосипеде!
.........................................
…Немножко пройдет, немножко,
Каких-нибудь тридцать лет,
И вот она, эта книжка,
Не в будущем, в этом веке!
Снимает ее мальчишка
С полки в библиотеке!
А вы говорили — бредни!
А вот через тридцать лет…
Пылится в моей передней
Взрослый велосипед.
И вот сегодня, когда я говорю с вами, передо мной на столе лежит моя новая книжка. Я могут действительно потрогать ее руками, погладить ее обложку. Это не первая моя книжка, изданная на Западе, но это первая книжка, в работе над которой я принимал непосредственное участие…
У микрофона Галич…
«Песня про велосипед»
3 февраля 75
… Я не думаю, что мы здесь будем потеряны, я не думаю, что мы здесь не сможем продолжать своей работы. И вероятно… она потребует от нас каких-то новых качеств, и они придут не сразу, но мир этот, в который мы сейчас с вами попали, в общем, не враждебен нам, и вот ощущение того, что этот мир хочет нам помочь и многие в этом мире хотят нас слышать и слушать…
Радиожурнал Европа сегодня
Впечатления об Англии
3 февраля 75
… Она росла в хорошей семье, семья эта распалась: отца арестовали, мать умерла. Она вышла замуж за калеку, человека без ног, пришедшего с войны… нянчилась с ним, как с ребенком, и поступила сюда — в вагон-ресторан официанткой… Раздался голос буфетчицы: «Эмма, иди сюда!». Эмма сказала: «Извините, вот видите, наверно, мне очень влетит за то, что я с вами сидела». Через несколько мгновений она подошла ко мне снова и села. У нее было белое лицо… просто ни кровинки в лице не было. Я говорю: «Что случилось? Неприятности?». Она говорит: «Нет. Другое». Я говорю: «Ну, а что?». Она говорит: «Со мной это в первый раз. Я не знаю… я не знала об этом. Они предлагают… вам… купить меня».
Программа для женщин
Рассказывает Александр Галич
11 февраля 75
…Существование Александра Исаевича, само его творчество, сама его жизнь подтверждают то, что он, находясь по ту сторону границы, находясь за рубежом, не сложил оружия, продолжает бороться, продолжает творить, продолжает создавать новые, новые великолепные произведения… Было время, когда всю огромную территорию Советского Союза покрывала, как панцырь, как льды во время ледникового периода, покрывала белая раковая опухоль, белые пятна обледенения — страха. Боялись все, боялись колхозники и рабочие, боялись интеллигенты и чиновники. И если чем-нибудь особенно примечательным в истории советской страны, Советского Союза, России и останутся шестидесятые-семидесятые годы, то это, пожалуй… таяние этих ледовых покрытий на территории Советского Союза. И, пожалуй, первым среди тех, кто помог этому процессу, кто возглавил этот процесс уничтожения страха, был — Александр Исаевич Солженицын…
У микрофона Галич…
Годовщина изгнания Солженицына
22 марта 75
…Людям, как бы ни менялись они с годами, трудно отделаться от сентиментально-снисходительного отношения к собственной юности: еще в конце сороковых и начале пятидесятых годов мы — уцелевшие участники спектакля «Город на заре» — созванивались, а порою и встречались в день пятого февраля, день премьеры.
Когда в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году драматург Алексей Арбузов опубликовал эту пьесу под одной своей фамилией, он не только, в прямом значении этого слова, обокрал павших и живых.
Это бы еще, как ни странно, полбеды!
Отвратительнее другое — он осквернил память павших, оскорбил и унизил живых!
Уже зная все то, что знали мы в эти годы, — он снова позволил себе вытащить на сцену, попытаться выдать за истину ходульную романтику и чудовищную ложь: снова появился на театральных подмостках троцкист и демагог Борщаговский, снова кулацкий сынок Зорин соблазнял честную комсомолку Белку Корневу, а потом дезертировал со стройки, а другой кулацкий сынок Башкатов совершал вредительство и диверсию… В разговоре с одним из бывших студийцев я высказал как-то все эти соображения. Слова мои, очевидно, дошли до Арбузова, и пятнадцать лет спустя, на заседании Секретариата СП, на котором меня исключат из членов Союза, Арбузов отыграется, Арбузов возьмет реванш и назовет меня ни больше, ни меньше как мародером.