Тома степенно шел рядом с матерью. У него был серьезный вид рано повзрослевшего ребенка. Волосы отросли, и светлые кудряшки обрамляли лицо, еще более жесткое и волевое, чем в памяти Жереми. Они были теперь совсем близко от него.
Он рассматривал каждую деталь этой сцены затаив дыхание, силясь унять дрожь во всем теле.
Поравнявшись с ним, Тома взял мать за руку:
— Иди сюда, мама, давай сядем.
Они сели на скамейку, стоявшую как раз перед кустами.
Точно испуганный ребенок, Жереми зажмурился, чтобы раствориться во мраке. Он слышал их приближающиеся шаги, шорох их одежды, дыхание. Когда наконец он открыл глаза, они уже сидели спиной к нему, так близко, что он мог бы коснуться их, протянув руку.
Виктория сидела понурясь, по-прежнему скрестив руки на груди.
— Не убегай далеко, — окликнул Тома Симона.
— Иди поиграй с ним, — сказала Виктория. — Со мной все хорошо, уверяю тебя.
— Я пойду… потом, — ответил Тома. — Почему ты сегодня плакала? Это он?
— Да… Он оставил мне сообщение.
— Я не хочу, чтобы он возвращался.
— Не беспокойся. Он не вернется.
— Ты уже много раз так говорила. А потом все равно ему веришь.
— Я добилась постановления суда, чтобы он не приближался больше к дому, так что не беспокойся. А теперь иди поиграй с братом.
Виктория осталась одна. Жереми смотрел на ее затылок, на волосы, на хрупкие плечи. Он физически ощущал ее близость, еще сильнее, чем если бы мог ее потрогать. Он медленно втянул воздух, пытаясь различить ее духи. И тут услышал сдавленные рыдания. Она плакала тихо, чтобы не привлечь внимания Тома.
Она была так близко от него и такая несчастная. Он едва не встал, чтобы обнять ее и утешить. Раздался звонок. Виктория сунула руку в карман и, достав мобильный телефон, откашлялась, прогоняя рыдания.
— Алло, — сказала она голосом маленькой девочки. — Нет, все хорошо. Нет, он больше не звонил. Я послала ему то, что он просил, и еще письмо. Да, я знаю, что ты мне скажешь. Может быть, ты и прав. Но, знаешь, я сама схожу с ума. Какая ирония, правда? Нет, не беспокойся, больше я не буду рисковать. Я решила, что если это правда, то пусть лучше он будет несчастлив в свои редкие часы просветления, чем я и дети всю нашу жизнь.
Подошел Тома и вопросительно посмотрел на мать.
— Это Пьер, родной. Иди играй с братом.
Мальчик убежал.
— Тома хотел знать, кто звонит. Он не отходит от меня, милый малыш. Так за меня беспокоится. Представляешь, в его возрасте такие переживания. Он старается успокоить меня, а сам панически боится. Сегодня ночью проснулся с криком: ему приснился кошмар. И он продолжает писаться по ночам. Психолог сказал, что надо стараться держать его как можно дальше от проблем, но при этом говорить ему правду. Все эти выходки — потрясение для него. Симон? Нет, Симон — другое дело. Он ничего не говорит. Как будто ничего этого нет. Он живет в своем мире. Но я знаю, что ему очень грустно. Думаю, он просто не хочет добавлять мне горя. Тоже бережет меня на свой лад. Боже мой, сегодня все так трудно! Каждый раз я думаю, что не смогу. Извини, я все о себе. А ты, как у тебя с Клотильдой?
Она внимательно слушала кивая.
— Вернулась только сегодня днем? Где же она была? Господи, Пьер, ты должен потребовать у нее объяснений! Ты не можешь давать ей волю только потому, что боишься ее потерять. Что с нами сталось, Пьер? Мы были счастливы еще так недавно.
Пьер что-то говорил, а Виктория слушала его, глядя на играющих сыновей. Потом она отключилась, сунула телефон в карман и снова съежилась.
Только теперь Жереми осознал, в какую пучину горя он вверг свою жену и детей. Он был в ужасе. Вот она перед ним, отчаявшаяся, усталая, на пределе. Он — чудовище.
— Тома, Симон, идемте домой, становится прохладно.
Виктория встала и смотрела, как бегут к ней сыновья.
Они ушли. Жереми проводил взглядом их силуэты, тающие в мягком свете майского вечера.
Уже почти стемнело, когда он решился наконец выбраться из своего укрытия, ошеломленный, изнемогая от боли.
Надо было действовать. Времени осталось немного.
Жереми был недалеко от синагоги на улице Паве. С затуманенной от слез головой он шел, ничего не слыша и не видя.
Перед молитвенным домом он стряхнул с себя оцепенение. Голос в домофоне поинтересовался, кто он.
— Меня зовут Жереми Делег. Я хотел бы повидаться с раввином.
— Вам назначено, месье?
— Нет, но дело важное, очень важное, — твердо ответил он.
— Вам надо записаться. Я его помощник и могу предложить вам встречу… на той неделе, если это действительно срочно.
— Я не могу. Сегодня вечером я буду… я уеду.
Прошло две или три секунды.
— Вы член нашей общины?
— Нет. Мой отец иногда посещал эту синагогу, давно, но я… Мне надо видеть раввина.
— Это невозможно, месье. По правилам безопасности нам запрещено пускать к нему в неприемные часы.
— Плевать мне на правила безопасности! — заорал Жереми. — Вы должны помогать людям в беде!
Он заколотил в дверь кулаками:
— Откройте! Откройте!
— Месье… пожалуйста, подождите несколько минут, мы вами займемся.
Жереми присел на корточки и прислонился спиной к крепкой двери. Он тяжело дышал.
Через пару минут кто-то окликнул его. Он и не слышал, как к нему подошли.
— Встать, лицом к стене.
Он поднял глаза, но луч света ослепил его. Он приложил руку ко лбу, чтобы разглядеть, кто к нему обращается.
— Не бузите. Вставайте медленно.
Он увидел фуражку. Потом еще одну, позади. И машину с выключенными фарами, стоявшую прямо перед ним.
— Чего вам надо? — спросил Жереми полицейского, который направлял ему в лицо фонарь, держа другую руку на рукояти револьвера.
— Я прошу вас встать, спокойно, без сопротивления.
— Я ничего не сделал. Я только хотел видеть раввина. Мне нужно с ним поговорить.
— Раввина нет. Поговорите с нами.
Он едва успел встать, как четыре руки схватили его, повернули, прижали к двери, заломили руки назад и надели наручники.
До него донесся другой голос, помягче:
— Не обижайте его! Наверно, просто отчаявшийся бедолага.
Жереми увидел совсем рядом лицо молодого хасида. У него была жидкая бородка, а большие темные глаза за очками в серебряной оправе, казалось, просили прощения.
— Мне очень жаль, месье. Таковы правила безопасности. На раввина недавно напали. Я прослежу, чтобы с вами хорошо обращались. У них нет причин вас обижать. И если они скажут мне, что все… в порядке, я запишу вас на прием к раввину на той неделе.
— Это будет слишком поздно, — жалобно простонал Жереми. — Слишком поздно.
Он был в кабинете, один, в наручниках. Полицейские допрашивали его без особого рвения и быстро удовлетворились его объяснением.
— Мы с женой расстались. Я сорвался. Я хотел повидаться с раввином, чтобы он мне помог.
— А почему вам так приперло? — спросил инспектор.
— Потому что завтра я… уезжаю.
Он не выглядел сумасшедшим на свободе, но вполне походил на брошенного, преданного мужчину. Так что полицейские быстро отбросили версию об антисемитском акте и ушли проверять какую-то информацию.
Он уже чувствовал, как усталость сковывает все тело, и тут одна мысль осенила его. Эта мысль показалась ему гениальной, хоть и пугающей.
«Готово. Сейчас я усну, и все начнется сызнова. Но на этот раз я не допущу, чтобы темная часть меня вредила близким». Его начала бить дрожь; он перечислил про себя предстоящие симптомы, один за другим, пытаясь предупредить их. Не дать застичь себя врасплох. Не так бояться. Он встретит седобородого старика без страха. Но сначала он должен осуществить свою идею. Ту, что обезопасит его жену и детей от его злобных выходок и отомстит за него этому другому ему.
Он позвал изо всех сил.
В кабинет вбежал инспектор.
— Чего ты так орешь?
— Мне надо сделать признание.
— Признание? Какое еще признание?
Вид у инспектора был удивленный и слегка рассерженный. Он уже собирался уйти домой, когда Жереми его позвал!
— Я торгую кокаином. В моей квартире вы найдете целый склад.
Инспектор ошеломленно уставился на этого такого покорного человека, с улыбкой взявшего на себя вину за правонарушение, в котором никто его не подозревал.
Да, Жереми улыбался. Он даже смеялся про себя, довольный западней, расставленной своей темной стороне. Его жена и дети наконец будут от него избавлены.
Инспектор задавал ему вопросы. Жереми не отвечал. Успокоившись, он поддался накатившей усталости; ему не терпелось поскорее со всем покончить, пусть тот, другой, займет его место и угодит прямо в расставленную им западню.
Пусть придет старик, молитвы, муки и забвение!
Он ждал их, улыбаясь.
Глава 6
Солнечные лучи проникали сквозь решетку слухового окошка и таяли в неоновом свете. Со стальной кровати напротив, такой же, как его, смотрел на него незнакомый человек с подносом на коленях, медленно жуя кусок хлеба. Взгляд был холодный и тяжелый. Внушительная мускулатура говорила о животной силе, способной сработать в любой момент: зверь, готовый броситься на жертву. Широкое лицо, казалось, было вырублено топором.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил сосед хриплым, тягучим голосом.
Жереми не ответил. Эту проблему он не предусмотрел, когда так быстро разработал свой план-озарение, приведший его сюда. Удовлетворение, которое он испытал, когда проснулся, сменилось теперь чувством уныния.
— Я к тебе обращаюсь! — рявкнул сосед.
Жереми, несмотря на угрожающий тон, был по-прежнему погружен в свои последние мысли. Те же, что и при предыдущих пробуждениях: в каком он году? Что он сделал? Что сталось с Викторией и детьми? Какой кошмарный сценарий ждет его на этот раз?
Только место — впервые — не удивило его.
Сосед вдруг встал, и Жереми подумал, что он сейчас бросится на него. Но он направился к двери и поставил свой поднос на прибитый к ней столик.