Река Делгерморон — быстрая, прозрачная и холодная. Сплав. Вторая-третья категория. Не страшно. Может быть, потому что на плоту с нами профессионал, который в критические моменты берет на себя командование, да и основную работу. За камнями стоят здоровенные таймени. Монголы не едят рыбу — вообще. К тому же река относится к национальному парку. Можешь поймать тайменя — но выпусти. Никогда не понимал этого иезуитства.
Еда в Монголии, как и природа, за тысячи лет не изменилась. Никаких изысков. Никаких специй. Еда — это чтобы жить. Вареное мясо, вареные потроха. Рецепт: возьмите небольшую козу, убейте ее, снимите шкуру, выньте потроха, разрезав тушку минимально сзади. Разведите большой костер и обожгите (не скажу — обжарьте) тушку снаружи. Нагрейте в костре десяток камней размером с кулак и засуньте их длинными железными щипцами внутрь козы. И накройте это дело на часик чем-нибудь теплым. Это праздничное блюдо. Вкусно, между прочим.
Пустыня Гоби оказалась совсем не такой, как я ожидал, — я думал, песчаные дюны, белое солнце пустыни. Нет — бескрайняя равнина, тут и там видны невысокие серые — скалы, горы? Нет, за миллионы лет ветер и вода превратили их в причудливые фигуры, и не верится иногда, что человек не приложил к этому руки. Впрочем, приложил — многие из них покрыты древними рисунками и знаками. Тут и там встречаются захоронения — мы научились их видеть довольно скоро. Кто были эти люди? Чему они радовались? Как растили детей? Как захватили полмира?
Земля под ногами не совсем безжизненна — верблюжья колючка (как верблюд срывает ее такими мягкими губами?) и сплошь до горизонта — кустики невысокой, сантиметров в десять, зеленой травы. Оказалось, дикий лук. По вкусу практически неотличимый от домашнего. Пустыня Гоби покрыта диким луком. Поэтому мой верблюд периодически рыгает луковым духом. Больше он (в отличие от лошади) ровно ничем не пахнет. Держусь за передний горб — абсолютно старый бабушкин ковер над диваном. Можно бесконечно смотреть, как верблюд переступает своими копытами — их и копытами-то не назовешь: они мягкие, снизу как будто подбиты замшей, и похоже, что внутри работает какая-то гидравлика. С верблюда не соскочишь, как с лошади — чтобы тебя ссадить, он складывается в три приема, медленно и с достоинством: раз — опустился на передние колени, два — на задние, три — прилег на брюхо. Пожалуйста. Выход слева.
А лошади в Монголии маленькие, но это не нарушает их пропорций.
И вот еще что: когда монгол скачет по степи — он поет. Скачет по бескрайней степи и поет.
Я завидую ему в этот момент.
Икона
Патриарх наш, помнится, сказал — самое убедительное для него доказательство существования Господнего — это то, что люди в Него до сих пор верят.
Ну, не знаю. Почему слово «вера» сразу тянет за собой — «в Бога»? Верят же не только в Бога. В победу коммунизма, например. Или в конечное торжество мировой справедливости.
А она есть?
Интересно — самых главных, базовых слов словари избегают. А в Большом энциклопедическом написано: «ВЕРА — состояние души верующего». Гениально. Мне бы и в голову не пришло. Нет, видимо, вера — это все-таки в Бога. В победу коммунизма — это не вера, а убеждение. Беспочвенное.
Много лет назад случайно повстречался в Америке с давним-давним приятелем — еще по подпольным рок-н-ролльным делам. Он, оказывается, уехал в Штаты и стал священником. Сидели, выпивали, беседовали о доказательствах существования Бога. Приятель мой говорил, что в зависимости от склада характера человек выбирает для себя как наиболее убедительное то или иное доказательство — кто космологическое, кто экзистенциальное… Это практически тест — как у тебя голова и душа устроены. На меня, например, наибольшее впечатление произвело доказательство нравственное: в самом деле, что-то же заставляет нас поступать вопреки собственной выгоде?
А вообще доказывать существование Бога, на мой взгляд, совершенно ни к чему — представьте себе, доказали вдруг стопроцентно, и вера тут же умерла: она превратилась в знание. А Знание и Вера — очень разные вещи.
Давайте я вам лучше расскажу историю про северную икону. Само слово «икона», сама музыка этого слова — удивительна: там смирение и тихая печаль, запах воска и Времени, уложенного в столетия. Есть в русском языке такие точно звучащие слова.
Никогда я не считал себя ни знатоком, ни коллекционером икон. Всегда, как казалось мне, разделял: икона как произведение искусства, написанное художником, и икона как предмет поклонения, нечто сакральное. Первое интересовало меня больше.
Середина восьмидесятых. Мы небольшой компанией путешествуем по северу — Архангельская область, Мезенский уезд, деревня Кимжа. Огромные, как дредноуты, дома из черных необхватных бревен, из оставшихся жителей — бабки, правнучки сбежавших сюда староверов. Здесь никогда не было крепостного права. Бабки суровы, и восхитительный их северный юмор под этой суровостью разглядишь не сразу — сначала тебя должны принять. Или не принять. И вера у этих бабок особенная — не кремлевско-показательная, а тихая и бесконечно глубокая. Это ощущается просто физически, и не надо с ними об этом разговаривать — а они и не будут. В деревне сохранилась старая бревенчатая церковь, она закрыта, но это, кажется, бабушек не печалит: Бог — с ними, с каждой в отдельности, у каждой в душе. В нашей компании мой товарищ, человек ушлый, имеющий к иконам явный интерес, причем отнюдь не альтруистический. Мы пьем чай в доме бабки Матрёны. Бабка Матрёна жалуется на здоровье, говорит, что осенью собирается в дом престарелых в Архангельск — зимой одной совсем тяжело. В красном углу у Матрёны висит очень необычный Георгий Победоносец — старый, ковчежный, квадратной формы. Мой товарищ не сводит с него глаз, и глаза его горят. Весь вечер потом он уговаривает меня побеседовать с Матрёной насчет продажи — сам что-то робеет. Никогда с ним такого не бывало. «Нет уж, друг мой, — говорю я, — тебе надо, ты и проси. Зайди и сам попроси. И учти — продать не продаст, а просто отдать может». Я этих северных жителей знаю лучше, чем он.
Утром следующего дня я иду на рыбалку, а мой товарищ направляется к бабке Матрёне. Я вижу, как он доходит до ее калитки и — останавливается. Я возвращаюсь с реки через пару часов и с изумлением застаю его, стоящего на том же месте в той же позе. Он не узнает себя. Он так и не смог войти. И не попросил. Язык не повернулся. Притом что опыт в этой области имел большой.
Так что где кончается икона-картина и начинается икона-чудо — большой-большой вопрос.
О чуде
Чудо — это, строго говоря, всего лишь явление, выходящее за рамки нашего понимания. Так сказать, за пределы системы координат. Поскольку человечество, несмотря на спонтанные вспышки гордости и самолюбования, только еще движется по пути познания мира — мы буквально окружены чудесами. Например, электричество: как оно работает, мы знаем, а что это вообще такое — нет. Какие электроны? Какое направленное движение? Кто их видел? Или, скажем, гены. Мой сын очень похож на меня (а я — на своего отца), мы говорим — гены. Но почему он в точности, как и я, не вешает одежду перед сном на вешалку или на стул, а аккуратно раскладывает на полу перед кроватью (причем подсмотреть у меня он никак не мог!) — это вот что? Тоже гены? Не понимаю, как гигантские железные машины, весящие десятки и сотни тонн, летают по воздуху и плавают по воде. И не надо мне про Архимеда и Ньютона — железо плавать не может. Чудо. Чудо, когда негромкие звуки, которые человек извлекает из странного деревянного предмета с натянутыми на нем жилками и проволочками, заставляют других людей плакать. Чудо, когда элементарное влечение к существу противоположного пола толкает человека на немыслимые по безрассудству и красоте поступки. Еще чудо, когда человек вдруг поступает вопреки собственной выгоде. Это называется «благородство». И вообще большое чудо, что человечество, невзирая на свою воинственность, безответственность и недальновидность, до сих пор живо. И даже численно растет — еще как.
Лет пятнадцать назад мы с Борей Гребенщиковым поехали в Непал. Я отправился туда впервые, а Боря бывал там часто и уже хорошо ориентировался, поэтому маршруты наши большей частью не пересекались с общетуристическими. Мы поселились в маленькой почти бесплатной монастырской гостинице, окна мои выходили на небольшую и совершенно круглую площадь. Посреди площади возвышалась ступа. Утром стоял густой туман, где-то пел невидимый колокольчик, и монахи в оранжевых одеждах неторопливо двигались вокруг ступы по часовой стрелке в сплошном хороводе, бормоча мантры. Худые бездомные собаки шествовали вместе с ними, сохраняя темп и направление движения. Выглядело это очень странно — и в то же время совершенно органично.
Мы забирались в горы, посещали тихие, невероятной красоты монастыри, слушали пение монахов, поднимались на ступы. Боря беседовал с настоятелями — римпоче ламами, я ограничивался созерцанием, мне нечего было у них спросить. В буддизм я погружен не был и приехал не за знанием, а за впечатлением — увидеть, услышать, вдохнуть. Я чувствовал, что Боря (а еще больше его жена Ирина) хочет, чтобы душа моя, соприкоснувшись с аурой здешних святых мест, вздрогнула и просветлилась, но религиозный экстаз меня, увы, не посещал. Впрочем, художественного впечатления, как мне казалось, вполне хватало.
В один из последних дней путешествия по дороге в очередной монастырь Боря настоял, чтобы мы зашли в пещеру, где, по преданию, останавливался отдохнуть Будда. Святынь таких в округе располагалось множество, особого желания я не испытывал, но нам все равно было по дороге. К пещере вела довольно узкая горная тропка, да и сама пещера оказалась узкой, метра два-три, высокой и глубокой щелью в скале. Внутри горело несколько свечей — плошечек с фитилями, сидели, прислонившись спинами к стене, три бабушки с какими-то корзинами. Они негромко беседовали и не обратили на нас никакого внимания. В общем, все выглядело более чем буднично и никакими чудесами не пахло. Я по совету Бори присел на землю недалеко от бабушек, прислонился спиной к стене пещеры и закрыл глаза.