Каждый день задолго до прихода гостей Зину вместе с другими столовыми приборами тщательно протирали и раскладывали на свежей хрустящей скатерти стола в строгом порядке — это был любимый Зинин момент: ей казалось, что начищенные приборы выстраиваются, как солдаты на плацу, и сейчас начнется парад.
А что вы думаете! В центре — торжественная белая тарелка на другой тарелке — побольше, справа — салатный нож, потом ложка для супа, потом нож для рыбы, потом нож для мяса, слева — салатная вилка, потом рыбная вилка, потом она, Зина, — у самой тарелки! А сверху еще ложечка и вилочка для десертов и фруктовый ножик! А сверкающие, тончайшего стекла бокалы? Для воды, для белого вина, для красного? А салфетка, наконец, — накрахмаленная, горящая белизной салфетка, схваченная в талии широким серебряным кольцом? Зина наслаждалась каждым мгновением этого праздника.
Когда Зиной ели, она этого, честно сказать, не любила. Во-первых, это не больно-то приятно — когда тобой едят. Во-вторых, идеальный порядок построения на столе быстро нарушался, гости веселели и часто хватали совсем не тот прибор, который полагался к блюду. Хотя, казалось бы, как можно перепутать? Бери по очереди с краю и не ошибешься. Так что когда до Зины доходила очередь и ей ели, она зажмуривалась и терпела, так как догадывалась, что в понимании людей это и есть ее основное предназначение. Потом вечер подходил к концу, гости разбредались, официант Арнольд собирал приборы на специальный поднос и нес на кухню, где посудомойка Клавдия Ивановна мыла каждую вилку, каждый ножик своими мягкими теплыми руками. Зина любила Клавдию Ивановну — они обе понимали, что такое чистота. Потом приборы вытирали полотенцем, клали на другое полотенце и гасили свет — до завтра.
В этот день все с самого начала пошло не так. Сперва официант Арнольд, сервируя стол, положил Зину не совсем так, как надо, — ближе к краю стола. Арнольд с утра бывал неточен в движениях, и Зина его за это терпеть не могла. Потом за Зинин стол пришли гости, и это были два немолодых человека. Зине гораздо больше нравилось, когда к ней за стол садились пары — это было так романтично, а Зина в глубине души была неисправимым романтиком. Да-да, такое бывает: снаружи человек строг и черств и главнее всего для него порядок, а внутри — романтик, ничего не поделаешь.
Гости пили виски, вполголоса говорили о делах, и Зина приготовилась скучать. И когда уже подходила ее очередь работать — вот-вот должны были подать горячее, — вдруг случилось непоправимое: гость неловко провел локтем по скатерти и Зина полетела под стол! Она ударилась об пол и зазвенела изо всех сил — я здесь, я здесь! И гость уже принялся было неловко шарить рукой под столом вслепую. Но тут Зина услышала голос подлеца Арнольда: «Ах, не беспокойтесь ради бога, — я сейчас принесу новую!» «Дама придет!» — сказал второй гость и все трое засмеялись.
А Зина лежала на полу, стиснув зубья, и думала, что вот так теперь она будет лежать и лежать до самой ночи, и никто про нее не вспомнит, и не заметят, и в конце концов выметут вместе с мусором и выбросят на помойку. Конечно, такого случиться не могло — очень трудно вымести вилку вместе с мусором, но ведь приятно иногда пожалеть себя, правда?
«Боже мой, Катерина, это ты? Откуда ты здесь?» — услышала Зина голос одного из гостей. «А я прилетела. Только вчера! Вот уж не ожидала тебя встретить!» — ответил милый женский голос.
Засуетился Арнольд, пододвигая к столу еще одно кресло, и Зина увидела совсем рядом с собой маленькие лакированные женские туфельки. «Ну как ты живешь? Что тебе налить? Закажешь что-нибудь? Официант! Коля, познакомься, это Катерина!» — Голос гостя было просто не узнать.
А потом прошел час, и еще полчаса, и давно ушел, попрощавшись, Коля, и ресторан опустел, и Арнольд уже несколько раз проходил мимо стола, специально покашливая, а эти двое все говорили и говорили, и никак не могли наговориться. А вилка Зина лежала под столом. Она лежала и улыбалась. И ей почему-то совсем не было грустно.
Гитара
Гитара не очень хорошо помнила, как она появилась на свет. Сначала из тонкой еловой дощечки вырезали форму ее тела с отверстием посередине — это называлось «дека», потом к деке приклеили гнутые деревянные борта — это называлось «обичайка», потом мастер соединил корпус с длинной шеей — шея называлась «гриф», и все это еще не было гитарой. Потом в грифе проделали щелочки и аккуратно вставили в них серебряные поперечинки — это называлось «лады». На головку грифа шурупами прикрутили хитрую машинку с зубчатыми колесиками и красивыми крантиками — это называлось «колки». Потом к корпусу приклеили темную планочку с отверстиями — «порожек», и покрыли корпус прозрачным пахучим лаком. Потом гитара долго висела, подвешенная за гриф, вместе с такими же, как она, и сохла — нет, она и тут еще не была гитарой. И вот настал день, когда мастер взял ее в руки, ловко продел струны в отверстия на порожке, закрутил колки, струны туго натянулись, мастер провел по ним рукой, и вдруг гитара задрожала и запела в ответ! Это было так прекрасно и так неожиданно! Да, именно в этот момент гитара стала гитарой — отсюда началась ее жизнь.
Потом гитара висела на стене в музыкальном магазине. Она была совсем не самая дорогая, поэтому висела в самом низу — верхние ряды занимали сверкающие перламутром надменные красавицы. Гитара не сильно переживала на этот счет. «И чего они задирают нос, как будто на них по двадцать струн? Струн у нас у всех по шесть, и нечего тут задаваться!» — так она размышляла. И конечно, была права.
Однажды в магазин пришел мальчик. На вид ему было лет двенадцать. Он был невысокого роста — прилавок доходил ему до подбородка. Мальчик положил подбородок на прилавок и долго смотрел на гитару — она висела прямо напротив. Он стоял и стоял, пока продавец не спросил, что ему нужно. Тогда он молча развернулся и вышел на улицу, и гитара подумала, что она его больше не увидит, но на следующий день мальчик вернулся с папой. Папа повздыхал, покряхтел, полез в карман за бумажником, продавец снял гитару со стены и уложил в картонную коробку. Потом они ехали куда-то втроем и гитара думала, что вот у нее наконец появился хозяин. Она была рада любому хозяину — ведь до этого у нее вообще никого не было.
Оказалось, что мальчик совсем не умеет играть на гитаре. Но он так хотел научиться, что не выпускал ее из рук. Он подходил с ней к зеркалу — ему нравилось, как они смотрятся вдвоем. Он украдкой нюхал ее — ему кружил голову запах сухого дерева и лака. Ночью он брал гитару с собой в постель и всегда держал руку у нее на талии. И гитара не могла не ответить на такую любовь. Пальцы у мальчика были тоненькие, непослушные, от жестких струн на них появились мозоли — мальчик не замечал. Он снова и снова зажимал на грифе три аккорда, которые уже успел выучить. Гитара помогала ему из всех сил. Как нам помогают гитары? Мы этого не знаем. Мы просто говорим: эта гитара удобная, прямо по руке, а эта — никуда не годится. Так мы говорим.
А через полгода мальчик уже что-то напевал себе под нос и уже не смотрел на гриф перед тем, как поменять аккорд, а еще через полгода вокруг них уже собиралась компания, и мальчик пел, а гитара играла, и девочки смотрели на них неожиданно задумчивыми глазами. Конечно, смотрели они на мальчика, но гитаре казалось — на них обоих. «Мы — одно целое!» — с гордостью думала она. Так она думала.
Мальчик быстро рос, и гитара становилась все меньше и меньше — когда каждый день вместе, этого не замечаешь. И вот однажды он прибежал домой возбужденный и счастливый. В руке он держал длинный черный чемодан. Даже не сняв пальто, он раскрыл чемодан и оттуда ощерилась, сверкая черным лаком и хромом, электрогитара. Электрогитара была плоская, с острыми рогами и напоминала то ли космический истребитель, то ли хищную рыбу.
Мальчик осторожно вынул электрогитару из чехла, тихонько побренькал по струнам — сверкающая гадина отвечала ему шепотом, ничего не было слышно, и гитара даже успела подумать, — надо же, все в красоту ушло! Но мальчик размотал какой-то провод, воткнул его в тумбочку, стоявшую в углу, на тумбочке загорелась красная лампочка, и вдруг комната наполнилась невероятными, оглушительными звуками! Электрогитара ревела самолетом, пела скрипкой, звенела колоколами! Конечно, звуки издавала не она, а тумбочка с красной лампочкой — она называлась «усилитель», но вид у этой самодовольной дуры был такой, как будто усилитель тут вообще ни при чем. Мальчик не выпускал ее из рук несколько дней.
Гитара очень расстроилась. Когда гитару перестают брать в руки, она всегда расстраивается. Нет, мальчик еще вспоминал про нее, настраивал, рассеянно брал несколько аккордов и ставил в угол. И гитара снова расстраивалась. А потом мальчик со своей электрической подругой стал надолго исчезать из дома, это называлось «гастроли». Что оставалось делать? Считать дни.
Однажды после гастролей у мальчика собрались гости — такое теперь часто случалось. Мальчик был уже совсем не мальчик — мальчиком он оставался только для гитары, пылившейся в углу. Она сильно постарела, лак на ее деке пошел мелкими трещинками, время для нее остановилось. Гости, как обычно, пили вино, громко разговаривали.
Гитара не прислушивалась к их разговорам — выпив, гости всегда говорили одновременно, и что-то понять все равно было невозможно. Вдруг чья-то рука взяла гитару за гриф, вытащила на свет. Незнакомый парень сдул с нее пыль, пощипал расстроенные струны. «Да забирай на здоровье!» — услышала она голос мальчика. А потом она ехала на заднем сиденье в темной машине неизвестно к кому неизвестно куда. «Ну и пусть!» — думала гитара. А что она могла еще думать?
В новом доме гитару повесили на стену — слева и справа от нее висели то ли фотографии, то ли картины в рамах — попробуйте, вися на стене, разглядеть, что там висит справа и слева от вас. Поверьте мне, это совершенно невозможно. Играть на гитаре никто не собирался. Иногда уборщица, наводя порядок в доме, отряхивала ее палочкой с пушистыми перьями на конце. Это было щекотно, но не более того. Теперь гитара почти все время спала — происходящее вокруг ей было неинтересно. Просыпалась она только когда новый хозяин, пробегая мимо, наугад проводил пальцами по ее струнам. От этого она всегда вздрагивала, а потом засыпала вновь. Что ей тогда снилось? И сколько прошло лет — двадцать, тридцать? Мы не знаем.