мы перестали обращать на них внимание.
Когда на дороге на попался первый дохлый кайман, я не поверил своим глазам. Издали он напоминал небольшое бревно, жаркое солнце уже превратило его в мумию, ярко белели зубы. Через пару минут мы проехали мимо еще одного, потом еще и еще. Я не мог понять, почему они оказались на дороге и отчего умерли — я бы еще предположил, что их задавила машина, а только машина в эти края заезжала крайне редко. И тогда наш проводник, негодяй по имени дон Винсенто, рассказал следующее.
В сезон большой воды кайманы покидают реки и озера и в поисках добычи разбредаются по огромной территории. Дожди заканчиваются, вода начинает быстро уходить, и часть кайманов оказываются застигнутыми врасплох. Они остаются сидеть в озерцах, которые с каждым днем мелеют и превращаются в лужи, а затем в лужицы. А дальше происходит вот что: какие-то кайманы принимают решение (по-другому сказать не могу) и отправляются на поиски водоема. Обойтись без воды кайман может недолго: солнце высушивает его кожу, он перегревается и умирает. Так что некоторые достигают цели, а некоторые гибнут в пути — иногда прямо на дороге. А вот те, которые решили не рисковать (а как еще скажешь?), — те гибнут однозначно и поголовно: лужи высыхают до основания. Через несколько миль мы увидели такую лужу на обочине дороги. Длиной она была метра четыре, не более. В луже сидел кайман — над поверхностью воды цвета кофе с молоком торчали бугорки глаз. Этот кайман явно относился ко второй категории — он не собирался покидать лужу ни под каким видом. При нашем приближении он сделал попытку нырнуть, и не смог — глубина лужи этого уже не позволяла. Воды в ней оставалось дня на два. Мы срубили рогатину, поймали каймана (мы, кстати, рисковали: кайман был небольшой, метра полтора, но учитывая его силу и полное наше отсутствие опыта в ловле кайманов — предприятие было не вполне безопасным), связали ему пасть веревкой, завернули в брезент, довезли до ближайшей речки (она оказалась совсем недалеко, он бы дошел, если б решился), развязали пасть и отпустили с богом.
И вот я до сих пор думаю: мозг у каймана более чем примитивный, и размерами и количеством извилин он напоминает куриный.
Чем он думает? Как оценивает ситуацию? Почему решает или не решает рисковать?
Это ведь и есть самый настоящий риск, верно?
Меня мучает один вопрос
Человеческая память не вечна. Потому что ничто не вечно. И когда мне восторженно шепчут, что, скажем, музыка Битлов или Баха останется навсегда — меня корежит. Что-то проживет пятьдесят лет, что-то — пятьсот. Нет, конечно, останутся носители, но я имею в виду именно человеческую память, а не архивы узких специалистов. Мы совсем не знаем музыки Древней Греции, а я не могу поверить, что при общем высочайшем развитии культуры и искусств музыка древних греков была примитивна — просто время ее до нас не донесло. А по поводу того, что время до нас донесло, я иногда мучаюсь вопросом — это действительно лучшее из того, что было создано в эту эпоху, или выбор истории был во многом случаен, либо обусловлен обстоятельствами, к искусству отношения не имевшими, — случилась война и сгорела библиотека императора? Ну хорошо, мы можем во многом восстановить картину того, что творилось сто лет назад.
А тысячу?
В 1913 году в России издавалась масса граммофонных пластинок. Была на них не только музыка — были и анекдоты, юморески, короткие рассказы. Так вот, было издано более ста произведений некоего Дротова и одно — Чехова. Кто такой Дротов? Я раскопал — совершенно бездарный юморист, невероятно популярный в те годы. Так все-таки выбирает ли время безошибочно? А ведь и Чехова забудут. Забудут-забудут. Увы.
У наших родителей культовыми писателями были Ильф и Петров. Говорили цитатами из «Стульев» и «Теленка», по ним, как по паролю, узнавали своих. Читают их сейчас? Всплесками — в момент появления очередной неудачной экранизации. А еще был такой хороший писатель Каверин. Вся страна читала. Помните? Энди Уорхол пятьдесят лет назад произнес: «В XXI веке каждый сможет стать знаменитым». И добавил: «На пятнадцать минут». Как же он угадал, собака!
Никогда еще человечество не пыталось выживать в таком плотном и агрессивном поле информации, им же созданном. Все, что давит на наше сознание и подсознание — радио, телевидение, реклама, — появилось совсем недавно, в историческом масштабе — только что. Мы просто генетически не готовы от этого защищаться. Весь этот поток орет нам про новое. «Покупай новое!» — кричит реклама. «Читай сегодняшнее!», «Смотри сегодняшнее!» Читаем, смотрим.
И знаете, что происходит? Наша память становится короче. Может быть, это самозащита мозга. Потому что в каждую его клетку нам молоточками ежедневно вбивают что-то или кого-то, кого там хранить совершенно не обязательно. А он и не сохранится — завтра перебьют.
Я сижу и беседую с девушкой лет двадцати трех (с девушками более молодыми я потерял способность вести беседу несколько лет назад — резко и навсегда. По причине отсутствия общих тем. А трындеть ни о чем я так и не научился). Девушка образованная, окончила гуманитарный институт, работает гидом. Разговор заходит о памяти. Случайно я назвал фамилию Смоктуновского — и увидел непонимающие глаза. Я навскидку называю имена: Галич? Тишина. Окуджава? Что-то слышала. Бродский? Трифонов? Катаев? Шкловский? Тишина. Аксёнов? Что-то слышала.
Бог ты мой.
А ведь память — это любовь. Потому что помним мы тех, кого любим. Нет памяти — нет любви. И когда человечество, проснувшись утром, не сможет вспомнить, что было вчера, — тогда, наверное, и наступит конец света.
Кстати, память — это не только любовь. Это еще и ненависть. Народом, не помнящим, что с ним творили вчера, очень легко управлять. Ему можно каждый день придумывать новую историю. Только кончается это очень плохо. Помните? Ах, уже не помните?
Про то, как умерла новогодняя сказка
Вы, может быть, и не знаете, но сказки обязательно появляются на свет под самый Новый год. Нет, конечно, никто им не запрещает появляться на свет в любые другие дни года, но уж под Новый год — это просто обязательно, это такая святая и древняя традиция, что она даже не обсуждается.
И вот под самый Новый год, как положено, родилась новая сказка. Точнее, она почти родилась. Чтобы окончательно родиться, сказке надо обрасти словами. Тогда она, подобно бабочке, вылупившейся из куколки, обретает способность взлететь, и становится видна и слышна всем, кто хочет ее увидеть и услышать. И вот уже мамы шепотом рассказывают ее детям перед сном, и дети, улыбаясь, засыпают счастливые, или какой-нибудь пожилой мудрец читает ее молодым веселым балбесам, и балбесам на миг становится грустно и светло.
А пока сказка еще не обрела своих слов, поэтому была не слышна и не видна. Почти никому. Кроме тех немногих людей, которые умеют рассказывать сказки, — поэтому-то сказки в поиске слов к этим самым людям и стремятся. В общем, сказка неслышно вошла в комнату к одному такому человеку и тихонько присела на край стола. «А, это ты? Привет, — буркнул человек. Похоже, у него было не очень хорошее настроение. — А тут как раз для тебя слова принесли. Из журнала. Они говорят, это были самые главные слова в уходящем году. Значит, если сшить тебе из них одежду, то ты станешь Самой Главной Сказкой Уходящего Года. Неплохо, да? Ну, слушай».
И он взял в руки какой-то листок и стал размеренно и скорбно читать, при этом глядя прямо на сказку. Это трудно себе представить, тем не менее дело обстояло именно так. «Америка сосет. Бойкот. Виагра Путина. Похороны науки. Митболы. Оральный секс. Пугачевский бунт. Сердца геев».
«Что это?» — в ужасе хотела спросить сказка, но не смогла — у нее ведь еще не было слов! А человек продолжал: «Внутренности врагов. Если не мы, то нас. Мизулинка. Пыдер. Багаж стилистических разногласий…»
Сказка почувствовала, как неведомая сила сжимает, расплющивает ее, и так маленькую и бессловесную, сметает пылинкой со стола и уносит в черную декабрьскую ночь. А человек, даже не заметив, что ее уже нет, все продолжал: «Пiдрахуй. Уроки Лимонова. Воля Аллаха. Диктант Рубиной. Курс на параллельное развитие экономического строительства и строительства ядерных сил…»
Господи, помнишь ли ты, что мы еще здесь?
По поводу тайны
Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но я совсем не одобряю поступка господина Сноудена. Странно, правда? Я считаю, что пока на планете существует такое понятие, как государство, будет существовать и понятие государственной тайны. И человек, которому эту тайну доверили, а он взял и раструбил ее на весь свет, — государственный преступник. Это нашему президенту, бывшему разведчику, должно быть особенно хорошо понятно. Так что когда он этого самого Сноудена приголубил — выглядело это, на мой взгляд, несколько странно. Приятно, конечно, уесть Америку, но не любым же способом. А профессиональная солидарность, корпоративная этика?
Что он нам там раскрыл, кого и как американцы прослушивали — это другой вопрос.
У меня при слове «тайна» всплывает в памяти раннее-раннее детство. Помните, что такое «секретик»? Что-то как тайный объект (вот интересно — совершенно неважно при этом — что! Все что угодно! Хоть фантик от «Мишки на севере»! Главное — тайна!) клалось в коробочку, коробочка опускалась в специально вырытую в укромном месте ямку, сверху — обязательно стеклышко, чтобы коробочка лежала в уютной пустоте, сверху — земля и всякая маскировка. Секретик надо непременно зарывать вдвоем, одному хранить тайну неинтересно, и обсудить не с кем. От секретиков у всех моих друзей черные ногти, все ходят переполненные важностью хранения тайны. Вообще, советский мир был пропитан тайнами. Я помню, мой папа хотел сфотографировать Музей изобразительных искусств имени Пушкина на Волхонке (мы жили напротив) и его чуть не арестовали — нельзя фотографировать! Да почему? Тайна!
Пытали злые буржуины храброго Мальчиша-Кибальчиша — так и не выдал он им Главной Военной Тайны. А была? Сдается мне, не знал он никакой военной тайны — начитался листовок, наслушался агитаторов-горланов-главарей. Хорошо еще, телевизора не было. Наслушался — и ослепила его ненависть к мировой несправедливости. Его и друзей-мальчишей. Устроили гражданскую войну, порубали, постреляли, выгнали из страны да пересажали миллионов десять — сразу все стало справедливо. Справедливее не придумаешь.