Количество осужденных с каждым годом росло за счет молодых рабочих треста «Севуралтяжстрой», самовольно оставивших работу. По указу от 26 июня 1940 г. «дезертиров производства» привлекали к уголовной ответственности, примерно по 200 человек в год[177]. Не следует думать, что всех их отправляли в лагеря. Многие получали сравнительно мягкие приговоры, вроде исправительных работ, но для иных, «вступивших на путь рецидива», суд находил возможным назначать также и лишение свободы.
Михаил Данилкин после фронта попал в зону высокой социальной напряженности. В борьбе за скудные социальные ресурсы – еду, одежду, жилье – сошлись начальники и рабочие, люди местные и эвакуированные, бывшие фронтовики и жители тыла. В этой борьбе все преимущества были у начальства – номенклатуры: внутренняя спайка, языковое господство, репрессивный аппарат.
К тому времени «номенклатура представляла собой социальную группу, которая конструировалась властью для целей административно-политического управления по определенным параметрам»[178]. Но, будучи собранным – пусть на время и из разнородных членов, – этот общественный агрегат в послевоенные годы продолжал развиваться по своим собственным законам. Люди, в него вовлеченные, устанавливали между собой личные связи, группировались по клановым или артельным основаниям, заявляли о собственных интересах. Причем специфика новой номенклатуры 1940–1950-х годов проявлялась в том, что и партийцы, и инженеры, и даже те, кого уничижительно называли «торгашами», принадлежали к первому советскому поколению – 30–40-летних, прошедших один и тот же жизненный путь и обладавших сходным коллективным опытом[179]. Советский инженер не был больше чуждым элементом, бывшим или потенциальным вредителем, или беспартийным специалистом. Если его должность соответствовала номенклатурной табели о рангах, он становился полноправным ответственным должностным лицом.
В 1940-е годы заработали в полную силу механизмы кадрового обмена. Вчерашний начальник цеха становился районным партийным секретарем; секретарь горкома переходил на должность директора завода, а затем снова передвигался на партийную работу. Новым в этих горизонтальных перемещениях было то, что их совершали люди, обладающие соответствующим специальным образованием – в конце этого периода, как правило, в объеме индустриального техникума. Партийные работники брали на себя обязанность отстаивать интересы хозяйственных руководителей перед московскими директивными и снабженческими организациями. Директора предприятий, в свою очередь, помогали своим политическим партнерам по хозяйству.
Заново после 1937 г. складывался социальный круг, объединявший людей, близких по своему социальному положению, постоянному деловому сотрудничеству, бытовым обычаям и привычкам. Встречи на совещаниях завершались товарищескими ужинами, производственные контакты обрастали семейными связями. «В Нытве, например, укоренилась такая система, когда многие районные руководители объединились в один “дружный” коллектив на почве систематических семейных встреч и выпивок по всякому поводу и даже без повода, – бранил сельских чиновников секретарь обкома К.М. Хмелевский. – Сегодня у одного именины, у другого завтра крестины, у третьего – свадьба и т. д. и т. п. И вот, начиная с секретарей райкома, районные руководители – и партийные, и хозяйственные, и советские, и прочие – систематически гостят от одного к другому, выпивают, веселятся, развлекаются»[180]. Хмелевский говорил о сельском быте, но в городе происходило то же самое.
Субсидии, получаемые от хозяйственных организаций в обмен на реальные услуги или в виде символических даров, составляли дополнительный – не совсем легальный, но защищенный обычаем – потребительский ресурс. Наконец, люди при должности не брезговали и обыкновенными поборами. Верховная власть, узаконившая материальные преимущества ответственных работников, вместе с тем старалась умерить развившуюся страсть к обогащению и, уж во всяком случае, закрыть альтернативные источники получения благ для партийных работников. Они должны были кормиться из одних рук.
Тов. Сталин прямо сказал, что материальная зависимость, поборы, подачки – это самое позорное и самое нетерпимое явление в партии. Сейчас руководство ЦК объявило этому самую беспощадную борьбу, – разъяснял новый поворот в политике К.М. Хмелевский. – Сейчас вопросам самостоятельности партийных органов, их независимости и авторитету придается исключительное значение. Каждый присутствующий здесь должен понять и довести до сознания всех первичных парторганизаций, что нельзя связывать себе руки, отдаваться в зависимость хозяйственникам, ибо это лишает возможности партработников затем спрашивать с хозяйственников, по-большевистски их поправлять[181].
Секретарь обкома, конечно же, следовал партийной линии: заботился о снабжении кадров хорошей обувью и одеждой, настаивал на повышении денежного довольствия, в то же время призывая их к скромности. Иногда сбивался с тона и называл вещи своими именами: «И рабочие меньше ропщут, чем наши партийные работники. Уж они слишком повышенно заботятся о своей собственной персоне, тогда как они обязаны заботиться о массах, которыми они руководят»[182].
Богатство номенклатурного работника складывалось из простых вещей: новый деревянный домик «жилой площадью 42,8 кв. метра», «радиоприемник, две кровати, ковер, дорожка 6 метров, буфет, 2 стола и 6 стульев», из предметов роскоши – пианино, почти новое кожаное пальто, полученное по ленд-лизу, сытая корова в хлеву и конфеты в буфете[183]. Здесь был важен фон – условия быта других граждан. Процитируем Хмелевского: «Вчера от органов МГБ я получил справку – выдержки из писем, которые пишут рабочие. Пишут то, что у них на душе наболело. Один рабочий пишет, что за время войны у него умерло трое детей из-за недоедания»[184].
Прошло то время, когда секретарь обкома докладывал в Москву, что у него «нет ни одного приличного костюма», поскольку в спецателье их шили «из дрянного материала», вот и приходится ему ходить в чем-то «некачественном и потрепанном»[185]. Теперь партийный работник соответствующего ранга обязан был на людях одеваться прилично: носить на голове мягкую шляпу, на шею повязывать галстук, застегивать запонками манжеты на рубашках, надевать костюмы из благородного бостона, шитые по фигуре. Во всяком случае, таким был образец, предъявляемый в кинохрониках, в художественных лентах и в литературных сочинениях на современную тему. А. Синявский обнаружил в романе Елизара Мальцева «От всего сердца» парадный портрет районного партийного секретаря: «На сцене у глянцевитого крыла рояля стоял в сером костюме Ракитин – голубой струей стекал на его грудь галстук»[186].
Наблюдательный современник отметил в своем дневнике «убыстряющееся отклонение от норм равенства»:
Новая иерархия вовсе еще не совершившийся факт, а еще процесс, в достаточной мере противоречивый и ощутимый. В закреплении новой позиции существенны два момента военного времени. Они резко протолкнули давно намечавшиеся изменения. Первое – это военная иерархия, которая сразу все прояснила. То, что вне ее было подхалимством, в ее пределах стало чинопочитанием. Содержание получило форму, красивую, правильную, молодцеватую, совместимую с честью и доблестью. Иерархия проецировалась в гражданский быт, где выглядит, конечно, иначе. Вероятно, только на фоне военных ассоциаций возможен ректор Вознесенский[187], который кричит на студентов, если они перед ним не успели вскочить или снять шапку. К нему как-то пришла на прием (наниматься) преподавательница французского языка. В кабинете у него лежит дорожка. Она пошла мимо дорожки. Вознесенский сказал: «Вернитесь и пройдите по дорожке». Она вернулась и пошла по дорожке[188].
В послевоенные годы социальная иерархия изменилась: вверху множество привилегий, преимущественно в части питания, обуви, жилищных условий; внизу та же нищета, недоедание, двухэтажные нары в бараках.
А колхозники – сущие рабы, из ярма не выходят, а сидят голодом (местный говор. – А. К., О. Л.), хлеб считают граммами, а не пудами, как было раньше, да провались все, – обращалась к секретарю Ильинского райкома местная учительница в неподписанном письме. – Женщины мучаются непосильной работой, страдают от тяжелых болезней, свету не видят, молоко копят, чтобы ведрами поглощали Опутин и Ведерников, а их жены прыгают, танцуют фокстроты, в клубе руководят кружками танцев, а у колхозницы дети голы, босы, голодны и выхода, просвета не видно, проклятие всем, анафемы[189].
В архиве сохранился любопытный документ: «Докладная записка» начальника горотдела МГБ на имя секретаря Березниковского горкома от 5 февраля 1947 г., помеченная грифом «Совершенно секретно». В ней майор Беланов информировал партийное руководство города о настроениях населения в период избирательной кампании в Верховный Совет РСФСР. Сообщив, что большинство трудящихся активно одобряют и поддерживают это мероприятие, офицер ГБ перешел к освещению неправильных мнений меньшинства:
Бывший кулак «Д» среди рабочих говорил: «До того доголосовали, что кушать нечего. Раньше не голосовали, а всего было довольно. Если будут все время колхозы, то ничего не будет. Когда дадут свободно жить людям, тогда все будет, а если дальше это будет продолжаться, то совсем с голоду сдохнем. Провались эта вся жизнь». Слесарь Мендерский во всеуслышание заявил: «А кто же будет голосовать за Белый дом? Конечно, мы! Смешно, будем голосовать, а кандидат по избирательному округу один. На самом деле, было бы их 4–5, другое бы дело. Вообще, все это чепуха!»