Низы роптали. В рабочих казармах возмущались начальственным благополучием, вспоминали старые сытые времена, ругали евреев. Однако противостоять номенклатурному возвышению они не могли, лишенные языка, без вожаков, без политической рефлексии, со слабыми зачатками солидарности – без каких бы то ни было перспектив.
«Масса» – стихия, ахерон – без отчетливых идей и программ и не имеет вождей, – писал внимательный наблюдатель с социал-демократическим прошлым и марксистским образованием. – Ее движение – это конвульсии, вспышки, бунты локального характера, жестоко, но легко подавляемые. Симптомы общего состояния страны, эти вспышки не угрожают системе. А вождей нет еще и потому, что всякий человек, мало-мальски способный к иному труду, кроме физического, извлекается из «массы» и переводится в высший разряд; при постоянной нехватке в интеллигентной рабочей силе – это правило, а не исключение[191].
В Березниках не бунтовали, только бранились.
Социальная напряженность в послевоенные годы была окрашена в антисемитские тона. В низовом антисемитизме были перемешаны самые разные культурные пласты. В нем были конфессиональные мотивы, накладывающиеся на социальную ненависть к лавочнику, торгашу, ростовщику, но с ними и неприятие советской политики, отождествляемой с еврейством, и неприязнь к эвакуированным.
Ни для кого из нас не является секретом, что местное наиболее отсталое население нас ненавидит, относится к нам враждебно, что подтверждается фактами повсеместного выселения наших семейств из частных квартир местных хозяев. Обращаю Ваше внимание на особенное отношение местного населения к евреям, которое находит отражение среди детей-школьников, где отмечается национальная рознь между детьми, а также узаконена ругательная кличка «жид» и «еврей», – жаловалась секретарю обкома жена флотского офицера, эвакуированная в Молотовскую область[192].
Для партийного секретаря это вовсе не было секретом. В октябре 1941 г. он говорил на пленуме обкома:
Надо прямо сказать, что в ряде районов есть просто недоброжелательное отношение к эвакуированным. Вполне законно недовольство отдельными людьми из числа эвакуированных, которые недостойно себя ведут, не хотят работать, барствуют. Но в ряде районов получилось недовольство всеми эвакуированными, что вот, мол, приехали, цену сбили, жить стало плохо. Выходит, эвакуированные потревожили этих обывателей. Надо ликвидировать эти настроения. […] Нам предстоит расселять еще десятки тысяч людей и в Молотове и в ряде других городов. Придется идти на сжатие и уплотнение для того, чтобы дать возможность прибывающим предприятиям нормально работать[193].
Начальник Березниковского городского отдела НКГБ информировал секретаря горкома об антисемитских настроениях: «Кроме этого, отец фронтовика Б-ов, проживающий: г. Березники, 7-й квартал, дом 2, кв. 4, говорит: “Не смотрел бы ни на что, сыновья защищают Родину, а над всеми стариками здесь евреи издеваются, строят надсмешки”»[194].
Война закончилась, а настроения остались, более того, они были легитимированы партийной печатью. «В течение 1950–52 гг. по всей советской печати прошли сотни статей и фельетонов с определенным антисемитским душком. Весьма искусно, как будто они прошли до революции хорошую школу в “Новом времени” или даже в “Русском знамени”, – авторы этих статей стали усердно вылавливать отдельных провинившихся или проворовавшихся чиновников с нарочитым и умелым подчеркиванием их специфически еврейских имен, отчеств и фамилий, с, несомненно по заказу хозяев, предумышленным выделением якобы характерного для них стяжательства, сутяжничества и проч. Эта антисемитская пропаганда постепенно стала постоянной функцией советской печати», – писал в «Новом журнале» в прошлом меньшевик, высланный из Советской России в 1922 г., Г.Я. Аронсон[195].
Данилкин вслушивался в невнятный ропот низов, проникался их настроениями и предрассудками, сочувствовал бедам, разделял их глухую ненависть к чужим – будь то начальство, интеллигенция, эвакуированные, евреи. В его разоблачительных фельетонах преобладают еврейские фамилии: Дугадко, Левин, Ванштейн, Коган, Санд лер[196].
Права у собственного корреспондента областной газеты были обширными. Он состоял в номенклатуре областного комитета ВКП(б), имел допуск к личным делам ответственных работников, был вхож в горком партии и на заседания иных партийных комитетов. На его критические заметки были обязаны реагировать все без исключения партийные, хозяйственные и прочие государственные органы. Более того, газетная публикация была формальным основанием для возбуждения уголовного дела. Данилкину, однако, этого было мало.
Он видел себя комиссаром, направленным большевистским центром исправлять положение в одном, отдельно взятом городе. Причем не простым комиссаром, но военным. Сам город же представлялся ему обозом, в котором собрались «герои тыла». Он свои письма-разоблачения называл политическими донесениями на манер армейских политработников. К одному из них он даже сделал приписку: «От бывшего военного комиссара Красной армии Данилкина Михаила Тихоновича. Жаль, очень жаль, что этот славный институт подготовки воинствующих большевистских активистов зорких сталинских глаз ныне не действует»[197].
Действительно, в текстах М.Т. Данилкина – все равно, предназначались они для печати или нет – присутствуют фобии, характерные для фронтовиков. Прежде всего глубокое недоверие, смешанное с неприязнью и презрением, к молодым мужчинам, крепившим оборону в глубоком тылу[198]. Эти чувства проступали так явно, что им уделила внимание комиссия обкома ВКП(б), прибывшая в Березники по поводу письма Данилкина в ЦК. М. Данилкин счел необходимым объясниться: «Бесспорно, что собкор – бывший фронтовик, бывший военком Красной армии, старший офицер. Но думаю, что в этом нет ничего зазорного, это не дает право писать о нем разные глупости. Поверьте, он все же не такой глупец и невежда, чтобы докатиться до абсурда»[199].
Ирония ситуации здесь заключалась в том, что для строевого командира, а уж тем более для пехотного солдата политрук Данилкин, получивший орден за участие в боевой операции, был «тыловиком, штабным, никчемным бездельником», иначе говоря, не своим[200]. Журналист Данилкин предпочитал этого не замечать.
Попав в город Березники, собкор Данилкин быстро обнаружил, что местное начальство менее всего напоминает большевиков пустыни и весны, а больше смахивает на обуржуазившихся мещан: обустраивают себе жилища, покупают ковры, отдыхают на курортах, на заводском автобусе ездят домой обедать, «не разрешая никому с собой садиться», а ко всему прочему еще и «обедают подолгу»[201]. Он увидел в этом отступление от социалистических принципов, более того, политическую опасность.
Данилкин заметил, что местные представители партийной номенклатуры явно игнорировали принципы кадровой политики, иначе говоря, не хотели или не умели быть только винтиками большого общесоциалистического дела либо какими-то иными деталями, вращающими шестеренки великой государственной машины. Они обросли полезными знакомствами, установили между собой доверительные отношения, по мере сил заботились о собственном благополучии. Местное начальство образовало сплоченную группу, спаянную общими интересами, скрепленную тесными, выстраиваемыми годами связями и снабженную защитными механизмами. Более того, в номенклатурной среде сложилась собственная иерархия – не по должностям, но по экономическому влиянию.
Михаил Данилкин не только обнаружил зло. Он его персонифицировал. Воплощением эксплуататорских тенденций стали для него два человека, волею случая работающих на азотно-туковом заводе: начальник ОРСа (отдел рабочего снабжения) Матвей Зайвелевич Дугадко (в некоторых текстах – Дугатко) и директор завода Александр Тимофеевич Семченко.
О первом известно немного. В описи личных дел Молотовского обкома ВКП(б) рядом с фамилией беспартийного Дугадко и сроков хранения (1943–1948 гг.) стоит штамп: уничтожено. В приказах отраслевого министерства можно найти его имя: «Объявить благодарность и премировать двухнедельным окладом: Дугадко М.З. – зам. директора по ОРСу»[202].
Материалов уголовного дела обнаружить не удалось. В переписке обкома можно найти только краткие справки о нем.
Все остальные сведения о М.З. Дугадко содержатся в писаниях его гонителя Михаила Данилкина. Они сверстники. Матвей Дугадко родился в 1914 г. Факт случайный, но Данилкин придавал ему особое значение. Нам не понять этого акцента в газетных публикациях, если мы забудем то обстоятельство, что в пределах ранней советской культуры конфликт между поколениями не только признавался, но и приобретал отчетливо выраженный классовый характер. Те, кто родился после 1910 г., считались первым по-настоящему советским поколением.
«Поколение в публичной (официозной) речи приравнивалось к классу. Класс, который представляло старшее поколение, был обречен на отживание, умирание, причем не мирное, не “эволюционное”»[203].
Добавим к этому верному суждению М. Чудаковой лишь одно уточнение. Такое отношение к поколениям было господс