Он немедленно примерил на себя образ большого писателя Земли русской:
[…] Закончил работу над вершиной своего творчества – трагедией «Жертва обстоятельств». .Страшная правда жизни сама по себе вылилась из души моей. Вылилась и хорошо во всех отношениях легла на бумагу. Есть все: и горячие чувства, и мудрость, и сюжет, и нужные слова, нужный тон. Частности и целое слились воедино, как монолит. Это творение свое я могу смело приравнять к таким памятникам литературы, как «Слово о полку Игореве», «Памятник» Пушкина, «На смерть поэта» Лермонтова, «Письмо к Гоголю» Белинского, «Во весь голос» Маяковского[331].
В то же время газеты печатали длинные списки лауреатов Сталинской премии: М. Бубеннов, С. Бабаевский, Е. Мальцев, В. Попов…
Михаил Данилкин полагал, что он пишет не хуже. Только его зажимают и не публикуют потому, что «в литературно-издательских организациях» торжествуют холопский дух, чинопочитание, страх перед свежим словом, угодничество литературным генералам – «модным писателям», пресмыкательство перед сильными мира сего[332]. И так будет до тех пор, пока ЦК не наведет в них порядок: «Без вмешательства Кремля такую серьезную и важную задачу не решишь, путь для Гоголей и Щедриных не расчистишь»[333].
Михаил Данилкин уточняет свое кредо: для настоящих писателей «нет чинопочитательского холопства, а есть служение какой-то истине, идее. Для них действителен лишь один закон – правда истины, какой бы горькой и соленой она ни была… и в советских условиях они обязаны иметь личные наблюдения над жизнью, личные мнения, личные суждения о людях»[334].
«Правда истины» – очень неуклюжее выражение. Надо сказать, что Михаил Данилкин с художественным словом обходился по-свойски, не чурался ни тавтологии, ни смешения стилей, ни употребления архаизмов, вроде «алщности» с устойчивым эпитетом «жидовской»[335]. Это ему не мешало считать себя крупной литературной силой, законным претендентом на должность Гоголя или Салтыкова-Щедрина. На одном из первых допросов Михаил Данилкин признал свою основную вину в том, что
…поддавшись воздействию ряда частных обстоятельств, вывел из строя активных работников себя как человека, доказавшего практически свои способности к серьезному и крайне нужному литературному труду, достигшего определенных результатов и творческой зрелости.
Я не оправдал надежд честных, упорно работающих советских людей, которые верили мне и искренне хотели видеть меня воинствующим большевистским литератором[336].
Честный писатель – фигура более важная, чем партийный или военный начальник. «100 секретарей обкомов, 1000 генералов легче найти, чем одного Гоголя»[337].
И как большевистский литератор он нашел себе иного антипода – Константина Михайловича Симонова.
«Что касается моей неприязни к Симонову – на нее имею право. Кто может мне запретить иметь о нем личное мнение?» – писал М. Данилкин в обком КПСС[338].
Он-де «не поэт, а ловкий ремесленник. Слава у него не по заслугам»[339]. Ее выковали в Кремле. «Будьте уверены: из таких, как Симонов, Гоголь и Щедрин не получится, он им страшен»[340].
Как водится, свою литературную оценку М.Т. Данилкин подкрепил оценкой классовой:
[…] Прикиньте-ка: какой величины дистанция между Симоновым и рядовым рабочим, колхозником?
– Но он сам когда-то был токарем.
И лорд Бивербрук вышел из самых низов[341].
Министр авиастроения в военном кабинете У. Черчилля здесь был помянут всуе. Барон Бивербрук начинал свою карьеру биржевым маклером в Монреале[342].
В своих нападках на К. Симонова Михаил Тихонович не был оригинален. В кругу молодых сталинских лауреатов поэта не любили, считали чужим. М. Шолохов эти чувства разделял. Свою неприязнь выразил в печатном слове, назвал Симонова барином: «Когда же и от кого получил Симонов паспорт на маститость и бессмертие?»[343]. Заметим, что поводом для гневных филиппик советского классика явилась критика К. Симоновым предложения М. Бубеннова отменить писательские псевдонимы, которые и «сейчас для отдельных окололитературных типов халтурщиков… служат средством маскировки и позволяют им заниматься всевозможными злоупотреблениями и махинациями в печати»[344]. М. Данилкину, посвятившему свое перо разоблачению разного рода «политических мерзавцев», такой подход был и понятен, и симпатичен. В своем очерке «Новая жизнь старого завода» он успел высказать свое нелицеприятное мнение о людях «с двойными русско-иностранными фамилиями»[345]. Антисемитская направленность публикации оттолкнуть его не могла. Напротив, она позволила высветить действительную позицию К. Симонова как ходатая по делам безродных космополитов. Надо сказать, что М. Данилкин ценил литературное творчество М. Бубеннова, неоднократно обращался в своих текстах к персонажам «Белой березы». Тут имела место и политическая логика. Если К. Симонов – барин, то М. Бубеннов – человек из народа.
Михаил Данилкин был далек от московских литераторов. На дачи к ним не ездил, не встречался с гуляющим Бубенновым. Соседка свежеиспеченного сталинского лауреата вспоминала через 40 лет: «Когда Сталин похвалил его “Белую березу”, он совсем распоясался, хамил всем, купил специальную машину для выездов на охоту, в пьяном виде поколачивал жену и тому подобное»[346].
В кругу людей, настроенных критически к режиму, Симонов также пользовался дурной репутацией. После разговоров с Анной Ахматовой британский литературовед И. Берлин писал о нем: «Наиболее удачливой и показательной фигурой такого типа является журналист, драматург и поэт Константин Симонов, который написал множество произведений низкого качества, но утверждал в них с непогрешимым ортодоксальным чувством правильный тип советского героя – храброго, пуританского, простого, благородного, альтруистического, посвятившего себя полностью служению своей стране»[347].
Константин Симонов спустя годы признавал: «Я был именно в этот период тем, что склонны называть “выскочками”»[348].
О Симонове сплетничали. Михаил Данилкин поверил. Об остальных молчали, тем самым помогли сохранить М. Данилкину перво зданную чистоту взгляда на современную литературу. С тогдашними писателями он лично не был знаком. Мог видеть и слышать при ехавшего в г. Молотов в 1948 г. Аркадия Первенцева. Тот перед провинциальной публикой вовсе не стеснялся: за выступления в Домах офицеров брал деньги «с фронтовых товарищей», фамильярничал, напоминал о своем родстве с Маяковским. Местные интеллигенты жаловались «на развязное поведение Первенцева, вызывающе грубые ответы, оскорблявшие самолюбие задававших вопросы, вульгарные выражения и сплошное самовосхваление»[349].
О молодых литераторах А. Первенцев высказывался пренебрежительно: мало-де пишут, ленятся, очень любят деньги. Между собой рассуждают так:
«“Дайте мне аванс 3000 рублей, 6-месячную путевку на курорт, я там напишу роман или повесть… Да жену обеспечьте”. А он там за девочками пробегает и ничего не напишет. А когда ему разъясняешь это, он думает: “Вот влезли в редакции сволочи, вроде Фадеева, и затирают нас, молодых”»[350].
Михаил Данилкин к молодым лауреатам относился более снисходительно, похваливал свысока. Классиков советской прозы тоже ценил невысоко. В его памфлете «Глазами классиков» есть зачеркнутый абзац. В нем Данилкин высказывался по поводу современной ему литературной ситуации, от имени Льва Николаевича Толстого раздавал желчные характеристики маститым писателям:
Пустота какая-то образовалась. (А.Н. Толстой. – А. К., О. Л.) в современную жизнь почти не вникал – бросил сухую корку хлеба, прошелся по мукам и умолк. Шолохов начал хорошо, но рано скис. Федин держится особняком и предпочитает срезать острые углы. Фадеев вполне доволен тем, что суслон, хотя и считается моим поклонником. Молодые еще не окрепли, не определились. Они неплохо толкуют о том, что уже могло бы быть, но никак не могут ответить: а почему этого нет. Почему Батмановы и Воропаевы[351] в жизни – редкость, которую днем с огнем надо искать… Гоголь, Некрасов и Щедрин остались совершенно без наследников. Жалко[352].
Признаемся сразу, что слово суслон мы растолковать не смогли. Этимологический словарь, следуя за Далем, называет суслоном снопы, составленные в поле[353]. Данилкин явно имеет в виду какое-то иное значение этого слова.
Михаил Данилкин в отличие от лауреатов Сталинской премии был готов ответить на эти вопросы, но его роман не печатали. Он полагал, что несправедливо.
«Многократное признание литературной одаренности Данилкина, с одной стороны, и упорное нежелание печатать его, дать возможность развернуться его способностям – с другой, не имеют сколько-нибудь удовлетворительных объективных причин, – писал он в обком. – Это результат тех характеристик, которые были созданы весьма важными лицами в разгар борьбы с Дугадко»