4. Всяческое принижение роли руководящих парторганов – отрыв их от масс, превращение в придаток хозяйственного руководства, превращение их в бюрократические конторы.
5. Разрыв между словом и делом (основной признак оппортунизма любой окраски), между решением и действием.
6. Создание культа так называемых больших и маленьких людей – попытка «теоретически» оправдать карьеризм.
Отсюда напрашивается общий вывод: вероятно, существовала единая, хорошо замаскированная вражеская организация, стремившаяся в период войны уничтожить нашу советскую страну. И Тито с его бандой янычар лишь кусочек этой организации. И можно предположить, что эта организация еще не до конца раскрыта, что так называемые «серьезные ошибки» Хмелевских совсем не ошибки, а определенная, диаметрально противоположная ленинско-сталинской линии ЦК политическая линия. Ведь все признаки, которые сформулированы выше, мы можем найти в поведении Хмелевского и его банды.
[…] Дайте им волю, они бы рубили башку ничуть не хуже, чем это делают янычары Тито (Фраза в рукописи Данилкина зачеркнута. – А. К., О. Л.)[385].
Заметим, что, начав с характеристики политического явления, Михаил Данилкин тут же приписал все его пагубные черты деятельности заговорщиков – «замаскированной вражеской организации», или «банды Хмелевского», готовой перейти к террору. Логика партийного журналиста вполне соответствовала логике «Краткого курса». Любой отход от генеральной линии вел отступников во вражеский лагерь: наниматься на службу иностранным разведкам, заниматься саботажем и готовить террор против честных партийцев, рабочих и колхозников.
Впоследствии Михаил Данилкин самокритично признавался, что «тон и стиль писем крайне неудовлетворителен – много неряшливых, бестактных формулировок. […] Охотно признавая неуклюжесть писем, неловкость их стиля, я даже под страхом смерти не могу отказаться от тех основных положений, которые выдвинуты в письмах. В них поданы крайне важные сигналы. В них делается попытка до конца разобраться в истинном значении “дугадковщины”»[386].
Заметим, что слово «дугадковщина» было выбрано крайне неудачно для описания негативных сторон советской жизни. В нем отчетливо проявлялись личные мотивы разгребателя грязи, выбравшего ничтожного персонажа для характеристики большого политического явления. Заместитель директора завода по ОРС в одном ряду с председателем Реввоенсовета республики, маршалом и главой государства выглядел как-то неприкаянно, даже комично. Михаил Данилкин, по всей вероятности, отдавал себе в этом отчет и потому пытался притянуть на роль главаря заговорщиков секретаря Молотовского обкома, использовал даже термин «хмелевщина», но поднять глаза выше – к кремлевским сидельцам – он пока не решался. Большого Дугадко, равновеликого по должности хотя бы Л.Д. Троцкому, в Москве не искал.
Впрочем, считая себя марксистом, Михаил Данилкин задумался над социальной природой дугадковщины. Рабочая аристократия на Западе породила бернштейнианство и каутскианство, о которых он знал очень немного; мелкая буржуазия вызвала к жизни троцкизм во всех его видах, вплоть до ежовщины. Где та социальная сила, которая нашла себя в дугадковщине и в хмелевщине?
Вначале Михаил Данилкин нашел ее в советском чиновничестве, в людях, «которые ровным счетом не делают ничего полезного, а потребляют очень многое. Эта прослойка уже вскормила и вскармливает явных паразитов и тунеядцев, которые, пользуясь своим пролетарским происхождением, заняли важные руководящие посты, мало чем отличаются по идеологии своей, по методам действий от верной прислуги господ Черчилля и Трумэна. Отсюда, именно отсюда и будут сейчас черпаться кадры шпионов – новые Смушкевичи, Власовы и Тито. Живые образцы этих паразитов назову по фамилиям: Дугадко, Семченко, Хмелевский»[387].
Позднее он использует для их номинации звонкое слово «аристократия», не подозревая, что когда-то подобную эволюцию проделал Жан Поль Марат[388].
В последние годы на крови и горе народа, русского в особенности, вырос огромный паразит, имя которому – аристократия. Приобрел огромный смысл и вес так называемый блат, им модернизированный бизнес. Стремясь к безраздельному могуществу, появившаяся аристократия нарядилась в мундиры, обвешала себя орденами и погонами. Она прячется за высокой стеной самых значительных, самых близких человеческому сердцу понятий: «народ», «демократия», «социализм», «Сталин»[389].
Назвать толпу номенклатурных работников аристократией мог только человек, мало знакомый с историей, почерпнувший знание из наскоро прочитанных художественных текстов – отечественных и французских, из примитивных комментариев к ним. Аристократ для М.Т. Данилкина – это захребетник, который сладко ест и много пьет, всюду ищет выгоду и без зазрения совести пользуется незаслуженными привилегиями, в общем, существо, враждебное народу. Так же и в самом начале Французской революции «слово (аристократ. – А. К., О. Л.) повторялось без разбора»[390].
Новые аристократы, по М. Данилкину, «подлее калмыков и крымских татар. Они противней, трусливей Дантеса!»[391]. Аристократия является опорой нового социалистического абсолютизма. «Ее религия – кастрированный марксизм. Новый бог – Сталин. Новые апостолы – вроде Кагановича и Булганина. Новые Кутузовы в опале – Жуков. В сущности, ничего нового, кроме старинного разгула и разврата, кроме расцветшей жидовской алщности»[392].
К новой аристократии относятся «нахохленные генералы», министры, похожие «на Аракчеева, а не на Ленина»[393].
Данилкин писал Сталину: «Какая-то мелкота, которая торопится побыстрее приобрести себе ранг, напялить мундир с погонами, слепить себе дачу, нарядить свою жену принцессой. Приходят “товарищи-министры”. Ух, как нехорошо! Они и при Вашей жизни творят черт знает что. А что же будет после того, как Вас не станет?»[394].
Новая аристократия, пора напомнить, – это порождение Запада, как бы тот ни назывался капиталистическим окружением, империализмом или цивилизованными странами, – это своего рода троянский конь, почему-то пропущенный в крепость социализма.
Мир Михаила Данилкина был составлен из двух половинок – советской и антисоветской, причем вторая половинка описана им обстоятельно и детально. Ее ядром выступают чиновники и дельцы, называемые им паразитами. Их охраняют «нахохленные, туповатые молодцы в фуражках органов государственной безопасности. Даже я, презирающий смерть, их боюсь, не хочу попасть к ним в лапы»[395].
У них в руках особая власть – не советская, не конституционная, а теневая, договорная, тайная. В официальном «Объяснении», написанном в декабре 1952 г., М. Данилкин утверждал, что в стране сложилось двоевластие.
[…] С одной стороны, официальная советская власть и всесильный, всеобъемлющий иудейский блат. И в народе не зря поговорка уже сложена: “Блат – сильнее Совнаркома”. Первая власть, не получая свежего притока волнующих идей и хороших сил, пухнет, изменяется с внешней стороны: растут, как грибы, ведомства и учреждения, все мешковатей и мешковатей становится аппарат управления. А вторая власть тем временем настойчиво, методично подрывает вторую статью Конституции, усиливает показную шумиху, разрывает еще больше слово с делом и втягивает в орбиту своего влияния все новых и новых любителей поживиться за чужой счет[396].
Он находил его в «многочисленных фактах очковтирательства, казнокрадства и взяточничества», «в политическом распутстве», «в круговой поруке», «в разных дисциплинарных практиках для верхов и низов»[397].
На другом полюсе Данилкин увидел множество простых работящих людей, молодежь, фронтовиков, честных, самоотверженных, угнетенных, подавленных и униженных.
Где, куда подевалась после войны солдатская храбрость, доблесть и дружба? Солдаты священной войны стали походить на кроликов, щиплющих скудный корм. Нередко вижу их, вымаливающих милостыню, вижу их жертвами плутовства прохвостов: на них <нрзб> видимость добропорядочности и правосудия. Нередко вижу их пьяными от горя и несправедливости. Как же это тяжко и горестно[398].
Снова, как в царское время, «улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать» (В. Маяковский). Только бессвязно браниться и роптать на судьбу.
«Плач юродивого принял форму тихого стона. Извечная беда России: самодурство у власти, плач и стон народа, терпение до исступления»[399].
Здесь нет борцов, только несчастные люди[400]. Но есть еще Данилкин, срывающий голос в их защиту: «Оранье всегда противно в сравнении со спокойным разговором, а письма эти – крик человека, почуявшего серьезную опасность и пожелавшего привлечь к этой опасности внимание серьезных людей, могущих влиять на ход событий»[401].
«Серьезные люди» здесь – это дань политическому этикету, эвфемизм, чуть-чуть прикрывающий фигуру Сталина.
Сомнения в том, не напрасны ли его усилия, не наивна ли его вера, привели Михаила Данилкина к душевному надлому, запоям, к навязчивым мыслям о самоубийстве. Посмертная судьба Владимира Маяковского давала, однако, надежду на грядущее торжество над врагами. Свои сочинения он искренне считал духовным подвигом, исполнением возложенной на него миссии: