<нрзб> нудные похвалы казенных моралистов, плевки льстецов, полное лишение свободы. Он – затворник и мученик, достойный не сострадания, а искреннего удивления и сочувствия»[423].
Но дело не только в бюрократии. Сталин сделал свой выбор, «[…] перестал быть народным. За его спиной прячутся мерзость и обман»[424].
Разочарование в Сталине в конце концов привело Михаила Данилкина к сомнениям по поводу коммунистической перспективы: «Мы бежим к коммунизму, а он убегает от нас»[425].
Для того чтобы вернуться к социализму, размышлял на бумаге М.Т. Данилкин, может потребоваться новая революция: «Если так пойдет дальше, то понадобится еще одна революция, потребуется свергать новую паразитическую знать и сдирать опять погоны с нахохленных генералов»[426].
Идея «второй» революции составляет конечный, итоговый результат размышлений Михаила Данилкина над судьбами сталинского социализма.
Но расставшись со Сталиным политически, Михаил Данилкин оставался прикованным к нему идейно. Он пользовался сталинским языком: «советское» и «антисоветское», «вражеские заговорщические организации», «троцкизм». Более того, он научился у Сталина писать о себе в третьем лице, выказывать унижение паче гордости: «некий Данилкин», «[…] силой авторитета обкома не ахти как трудно опорочить не только одного, а нескольких Данилкиных. Ясно и другое: при желании с ним нетрудно расправиться самым бесшабашным образом»[427]. Сталин тоже мог при случае сказать о себе: «Да что Сталин, Сталин – человек маленький»[428].
Такое совпадение в мелочах выглядело пародийно и в чем-то вызывающе. Он додумывал за Сталина его же слогом, теми же самыми формулами. Здесь не было полной идентичности. Мысли излагались более топорно. Автор путался в падежах. Не знал правописания слова «термидор», писал его через два «е», видимо, поймал на слух во время лекции в партшколе. Его тексты переполнены личными переживаниями глубоко обиженного человека. Все так, но по смыслу и по стилю, по свободе обращения с фактами – это сталинский текст.
Логика М.Т. Данилкина вполне совпадала с логикой «Краткого курса истории ВКП(б)». Демонология тоже. Он верил в заговоры, не сомневался в измене И.Б. Тито и советских военачальников. Про «ленинградское дело» он, по-видимому, ничего не знал. Когда писал о сложившемся двоевластии, ссылался на фельетоны в столичной печати, но отнюдь не на разоблачения «вельможных чиновников»[429]. Для аргументации он мог бы сослаться на чистку партийных кадров в 1937 г., разоблачал же он троцкистов с мандатом ЦК в романе «Новоселье». Но в своих потаенных текстах он этого не сделал. Более того, заклеймил чистку ежовщиной – троцкизмом в действии. В этой оценке явно ощущалась какая-то недоговоренность. Николай Иванович Ежов – троцкист, т. е. лицо, подчиненное изгнанному врагу народа и агенту гестапо, международному авантюристу Л.Д. Троцкому. Однако нарком внутренних дел был членом «почтенных учреждений» – советского правительства, ЦК ВКП(б), работал в тесном сотрудничестве с партийными аппаратами, подчинялся соответствующим директивам. Не было ли у него покровителя на самом верху? Кто награждал его орденами, одобрял и поощрял? Кто был настоящим Троцким?
Может быть, троцкизм в этом контексте – пустая идеологическая формула, дань традиции, привычное обозначение внутреннего врага? Учил в те годы А. Фадеев своего товарища по перу: не увлекайся критикой, помни, что «есть у писателя в современной обстановке более опасный враг, ибо он господствует во всех странах, кроме стран нашего блока, а у нас чаще всего выступает троцкизмом»[430]. Под троцкизм подверстать можно было любые слова и дела, расходящиеся с партийным курсом. В 1946 г. комиссия ЦК обвинила министра госбезопасности В.Н. Меркулова в том, что «во время войны было прекращено преследование троцкистов»[431].
Вполне возможно, что и для М.Т. Данилкина троцкизм не был пропагандистским фантомом, но реальной враждебной политической силой, остановить которую мог только террор.
Вот только в органы, специально для репрессивных операций предназначенные, он нисколько не верил. Одобрял террор против врагов демократический – снизу, а не сверху, не по циркулярам, а самочинно, ссылаясь при этом на военный опыт.
Наша Ставка была вынуждена 16 августа 1941 г. принять самые крайние меры, прибегнуть к высшей форме демократии: каждому воину, вне зависимости от ранга и положения, было предоставлено право расстреливать на месте, по своему личному усмотрению, изменников всех рангов и мастей. Для спасения армии, к неудовольствию буржуазных политиков, срочно ввели институт военных комиссаров[432].
За три месяца до отправки письма Данилкина Сталин произвел перестановку в Министерстве государственной безопасности и потребовал «быстрее покончить с недостатками в работе органов МГБ, навести в них большевистский порядок»[433]. Кажется, М. Данилкин с тов. Сталиным и думали в унисон. Тем не менее диалог не состоялся. Из Березников в Москву по тому же адресу направляется следующее письмо «Белинский и наше время». Нет ответа.
Михаил Данилкин не складывает оружия. Его критическое отношение к советской действительности приобретает более радикальные формы. Он освобождается от старых иллюзий и не спешит обманываться новыми. Приобретает определенность тезис о буржуазном проникновении в советское общество. Иначе оценивается степень этого проникновения. Уходят в тень западные спецслужбы и подрывные радиостанции. М. Данилкин саркастически смеется над теми, кто боится Би-би-си. Назван, наконец, настоящий враг: «иудеи янкели, создавшие идеологию американского образа жизни». Они по своей природе «одновременно космополиты и яркие представители национального чванства и тупоумия»[434].
Возрождение подлинного социализма в стране, а с ним и расширение Советского Союза, «создание нечто похожего на Соединенные штаты» зависят от того, «как быстро будут развенчаны идеи космополитизма и полностью политически обезврежены евреи как живые носители этих идей»[435].
О том, какими способами следует производить эту операцию, Михаил Данилкин ничего не пишет – то ли вследствие очевидности, то ли из осторожности. К слову, тема пока еще «живых носителей» в текстах Михаила Тихоновича слабо артикулирована. Называется мимоходом несколько известных имен: джазового певца Л. Утесова, юмористов Масса и Червинского, партийного публициста Д. Заславского – и все[436]. Причем М. Данилкин перечисляет их в общем ряду с литературным критиком Ермиловым и «модным писателем» Михалковым. Для «последнего и самого рокового иудейского или англо-американского засилья» маловато. Автор ищет выход в грозных пророчествах: придут-де скоро Янкели и всех поработят. Это может случиться завтра. А уже сегодня «[…] во всем чувствуешь еврейский дух – крохоборство, стяжательство, двоедушие»[437]. Именно эти ощущения приводят М. Данилкина к уже упоминавшейся идее двоевластия. Ему кажется, что вторая – иудейская – власть уже победила. Она господствует в печати, в том числе в партийной.
Для отвода глаз неимоверно громкий и неимоверно глупый шум вокруг величия русского народа, вокруг великих строек… Зловреден этот шум потому, что мощь России от этого не возрастает, а авторитет ее подвергается подрыву. И великие стройки были еще во времена египетского фараонства… По своей грандиозности ирригационные сооружения и пирамиды Древнего Египта не чуть не меньше Волго-Дона: и тогда не было ни электричества, ни шагающих экскаваторов, ни землесосных снарядов, ни железобетонных заводов, ни подъемных кранов. Где много хвастовства и шумихи, там обязательно избыток трусости и лжи: мальчишкам всегда хочется выглядеть солидными и сильными. Такая обстановка – питательная среда для лжи и вероломства. И поскольку Гоголей пока нет, то ложь и вероломство орудуют безнаказанно, усугубляя и без того нелегкое положение. Оно, вероломство, орет о равенстве и справедливости, а густая сеть судов, одетых в видимость народности, непрерывно чеканит все новых и новых ораторов, везде и всюду орется о демократии, а фактически избираются только те, кого разрешат органы государственной безопасности. Устраиваются трудности и беззакония; обильно подкармливается слой служилых людей; возникают смешные потуги засекретить все на свете; рождается суеверный страх перед свежей мыслью, перед новым авторитетом, перед зубоскальством заграничных злопыхателей, перед шпионами, террористами – устанавливается зверская цензура, многолюдный и прожорливый карательно-охранный аппарат, растет налоговое бремя, снова зарождается имущественное неравенство и вступает в силу жесточайший закон: «сколько ты имеешь, столько ты и стоишь»[438].
Итак, источником второй власти является еврейский дух. Ее носителем – новая аристократия: какая власть, такая и политика, особенно карательная. Михаил Данилкин старается растолковать своему читателю, что нельзя всю жизнь держать «[…] в зоне политических подозрений так называемых запятнанных людей: бывших кулаков, их сынов и даже внуков, почти всех, отбывших наказание по суду, плюс к этому репатриированных, бывших военнопленных, власовцев и т. д.»