[439]. Это политически неправильно: «[…] как же это так получается? Советская власть год от года крепнет, а число ее врагов внутри страны не уменьшается, а возрастает?»[440]. Это также несправедливо и по отношению к этим людям. У них нет возможности исправиться. Данилкин не просто пожалел лагерников, он не увидел социального смысла в их сидении. Из мест лишения свободы человек должен вернуться исправившимся, сознательным строителем социализма, а так не получается. «Тюрьма в советских условиях должна не разрушать, а укреплять человеческое достоинство. Ее роль такая же, как и больниц. Если в больнице устраняют недуги тела, то в тюрьме – недуги души. К сожалению, тюрьма у нас осталась буржуазной. Она один из рассадников воспитания наплевизма и космополитизма»[441].
Михаил Данилкин, однако, на этом не останавливается. Он предлагает повернуть острие карательной политики против «людей, презирающих труд, казнокрадов, расхитителей, зажимщиков критики», иначе говоря, советует произвести своеобразную рокировку: освободить от подозрений и преследований одни группы населения, а взяться за другие; обменять население мест заключения на мирных обывателей. Возможно, Михаил Данилкин хотел таким способом разрушить двоевластие.
Заметим, что М. Данилкин без всякого почтения относился к советским чекистам, милиционерам, прокурорам и судейским работникам. Первых он аттестовал «туповатыми молодцами в фуражках», сытыми и жестокими. Вторых сравнивал со «стражниками и жандармами». Остальных находил «трусливыми, бесчестными, лживыми и продажными»[442]. По его классификации, все они явно обслуживали новую аристократию. Ждать от них коренных изменений в карательной политике было бы не по-марксистски, хотя некоторые иллюзии на их счет Михаил Тихонович сохранял еще долго, вплоть до того времени, пока сам не попал в сети советской правоохранительной системы.
Следующим предметом критики Михаил Данилкин избрал современную культурную политику, прежде всего директивный эстетический принцип бесконфликтности. В послевоенные годы советские писатели исполняли долг, сформулированный в докладе А.А. Жданова: «отбирать лучшие качества и чувства советского человека, раскрывать перед ним завтрашний его день»[443].
Бывший ответственный редактор «Звезды» объяснял местным литераторам: «Изменились и выросли сами советские люди. Это уже не те люди, что были до войны и даже в первые послевоенные годы. Советские люди стали более государственными»[444].
На язык эстетики партийное требование переложил В. Ермилов: «Прекрасное – это наша жизнь! И чем реалистичней наша литература, тем она романтичней, – таков закон нашей эстетики»[445]. В советской жизни нет места для масштабных социальных или личностных коллизий. Если и есть конфликты, то они существуют в пределах выбора между хорошим и лучшим. Все персонажи правильных книг на современную советскую тематику – положительные герои, которые успешно решают сугубо производственные задачи в предельно благоприятных условиях.
М.Т. Данилкин усмотрел в теории бесконфликтности идеологическое прикрытие власти новой советской аристократии:
Мужество, честность, непримиримость к недостаткам, наличие собственных мнений совершенно необходимы любому честному гражданину. Именно на эти качества людей, особенно на первое и последнее, покушаются сторонники так называемой теории бесконфликтности. Эта теория есть не что иное, как оправдание праздной жизни вновь родившихся аристократов, как оправдание легкого и несправедливого отношения к человеческой личности. Это – неписаный Закон второй власти. Он убивает мужество: подлость нуждается в трусости, питается ею, как ворон падалью. Он убивает личные мнения (способность и желания человека критиковать открыто, честно, беспощадно и с самыми добрыми намерениями, чтобы развести мрак лжи, соединить теорию с практикой, обещания с действием). Тем и модна, тем и опасна теория бесконфликтности, что она уводит людей от реальной жизни в царство грез, отвлекает их внимание от насущных вопросов жизни и борьбы в сторону второстепенных вопросов, заставляет довольствоваться самообманом и возлагать все свои упования на какую-то сверхъестественную силу. Эта теория утверждает единовластие в развитии линии в пользу противников коммунизма[446].
Такое признание равносильно жизненной катастрофе, разрушению основ мироздания. Мир без героя становится враждебным, ледяным, безжизненным. В таком состоянии трудно дышать. Михаил Данилкин пугается своих мыслей. Он хочет вернуться в привычный миф, где есть надежда на справедливость, вера в вождя. Данилкин ставит над собой смертельный эксперимент. Отправляет по почте свои крамольные тексты Сталину, в Союз писателей, в обком, в МГБ. Может быть, он ошибается. Не все еще потеряно. Его поймут. «Автор решил сделать безумный шаг, – привычно пишет о себе в третьем лице Михаил Данилкин, – приделать к работам клыки, чтобы они смогли прогрызть себе путь к тому, кто способен здраво посмотреть на положение дел, делать из фактов нужные выводы»[447].
Клыков было на самом деле предостаточно, но самый крупный из них – несомненно, тезис о возможности новой революции. В отправленном по инстанции тексте речь идет об ее опасности: «[…] Народное терпение нельзя бесконечно натягивать. В определенный момент, при определенных обстоятельствах оно и лопнуть может. Что тогда?»[448]. В личном дневнике М. Данилкин ставит вопрос о необходимости революции снизу.
Интеллектуальная деятельность М.Т. Данилкина протекала в одиночестве. Выводы, к которым он приходил, продукт собственных усилий. Есть основания полагать, что в некоторых случаях М. Данилкин прислушивался к текстам, озвученным Би-би-си. Слишком часто он упоминает эту радиостанцию в своих текстах. Прослушивание западных передач было делом опасным, но весьма соблазнительным. В редакции «Березниковского рабочего» вместе с Данилкиным работала женщина, имевшая неприятности за то, что в годы войны не только слушала передачи берлинского радио на русском языке, но и охотно пересказывала их содержание своим сослуживцам. «Особенно высказывает свои симпатии к выступлениям немецкого военного обозревателя Дитмара и переведенным на русский язык статьям Геббельса», – сообщал начальник Березниковского горотдела МГБ секретарю горкома[449].
Нужно оговориться. Радиопередачи из Лондона не могли оказать заметного влияния на образ мысли Михаила Тихоновича. Слишком велики были в нем неприятие британской политической культуры и ненависть к британским политическим лидерам.
Михаил Данилкин критиковал сталинский режим слева. У него накопилось много претензий к системе. В их основе лежал, однако, один принцип. Главным пороком режима Михаил Тихонович считал терпимость к имущественным различиям между людьми. «Кто ж тогда коммунисты, если не уравнители? Или на их знамени не написано: каждый – по способностям, каждому – по потребностям?» – записывает он в дневнике[450].
Главная идея Михаила Данилкина – это идея равенства. Равенства в бедности. Все люди, которые заботятся о собственном благополучии, о комфорте, дорого и тепло одеваются, сытно едят, не просто подозрительны по части буржуазности. Они стали перерожденцами, отказались от коммунистических идеалов во имя низменных шкурнических интересов. Они не верят в социализм, не верят советскому государству. Вспомним: «Зачем […] запасы денег, барахла и особняки, если он (человек. – А. К., О. Л.) уверен: советская власть обеспечит меня, не бросит в беде»[451].
Он обрушивался на ранги, погоны, дипломы, чины и звания, поскольку они были зримыми приметами нового, для него нетерпимого социального неравенства.
По своему политическому содержанию его критика близка к платформе левой оппозиции, оформившейся в 1930-е годы. Буржуазное перерождение бюрократии, диктаторский режим в партии, необходимость политической революции для сохранения завоевания социализма, неизбежность войны с империалистическими державами перекликались с тезисами IV Интернационала. Даже личная ненависть М.Т. Данилкина к «наглым казнокрадам и плутам» созвучна психологической установке Л.Д. Троцкого, записавшего как-то в свой дневник: «Нет существа более отвратительного, чем накопляющий мелкий буржуа; никогда не приходилось мне наблюдать этот тип [так] близко, как теперь»[452].
Авторы «Бюллетеня оппозиции» могли бы опознать в т. Данилкине нового борца за социалистические идеалы, выросшего из недр рабочего класса, пришедшего собственным путем к правде большевиков-ленинцев.
Нужно заметить, однако, что сходство это далеко не полное. И дело здесь не только в том, что М. Данилкин, выросший в сталинскую эпоху, видит в троцкистах врагов. Михаил Данилкин опирается в своих рассуждениях на иную политическую традицию. Он не знал ленинских работ, в том числе и тех, которые могли бы усилить его аргументацию, добавить весомость его позиции. Кстати, имя Ленина встречается в его текстах нечасто – либо в перечислениях, либо в ритуальных оборотах. М. Данилкин иной раз вздыхает: если бы воскрес Ленин… «Иногда воображаю… Ну вот встал из могилы Владимир Ильич. Посмотрел на все, послушал… Он или бы только заплакал или же сплюнул бы от досады […]»[453]