Данилкин навсегда усвоил простые истины, укорененные в большевистском языке первых пятилеток: преданность вождю, идею классовой борьбы против буржуазного мира, страх перед оборотнями (перед врагами под личиной друзей), эгалитаризм, недоверие к образованным людям, аскетизм, доходящий до отрицания упорядоченного быта; жгучую ненависть к мещанству и мещанам. Быть большевиком, даже просто лояльным гражданином, означало для него быть бойцом: бдительным, неустрашимым, лишенным каких-либо предрассудков. Работы Ленина Михаил Данилкин знал плохо, но твердо запомнил, что коммунист должен быть обязательно чекистом. В партийные ряды это ленинское требование пробивалось с трудом. В декабре 1925 г. в полемике на XIV партийном съезде ретивый сторонник большинства С. Гусев еще должен был вразумлять своего оппонента:
Фальшивишь ты, Бакаич, фальшивишь, поверь мне. Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, т. е. смотреть и доносить. Я не предлагаю ввести у нас ЧК в партии. У нас есть ЦКК в партии, есть ЦК, но я думаю, что каждый член партии должен доносить[574].
При всем своем неприятии ежовщины Михаил Данилкин твердо уяснил себе: большевик должен всегда быть начеку, уметь разоблачать врага, в том числе с партбилетом, сигнализировать о своих подозрениях соответствующим органам и добиваться того, чтобы враг был обезврежен.
Иначе говоря, с точки зрения насаждавшейся политической культуры Михаил Данилкин был живым воплощением сталинской нормы, образцовым солдатом партии.
Следует заметить, однако, что в своих представлениях о мире и о себе большевик Михаил Данилкин очень похож на своего политического антипода. Мы имеем в виду нациста – старого бойца, пришедшего в НСДАП до 1933 г., участника уличных боев, презиравшего всякого рода умников, ненавидящего национальных предателей, нанесших некогда «удар в спину»: большевиков и евреев, тяготеющего к братству однополчан – суровых и честных мужчин, равных и перед смертью, и перед вождем, самоотверженных и прямодушных.
Для ур-фашизма нет борьбы за жизнь, а есть жизнь ради борьбы. Раз так, пацифизм однозначен братанию с врагом. Пацифизм предосудителен, поскольку жизнь есть вечная борьба. В то же время имеется и комплекс Страшного Суда. Поскольку враг должен быть – и будет – уничтожен, значит, состоится последний бой, в результате которого данное движение приобретет полный контроль над миром, – таким видел один из признаков фашизма Умберто Эко[575].
Михаил Данилкин грезил о военном столкновении двух миров – социалистического и англо-американского (буржуазного), о последнем и решительном бое под водительством вождя, сбросившего с себя маскарадный костюм генералиссимуса и представшего перед трудящимся народом в своем первозданном революционном обличии. В этой войне плечом к плечу встанут народы Советского Союза, Китая и Германии:
Все будет зависеть от следующего: (1) Как быстро Советская Россия (Россия!) сумеет очиститься от американизированной скверны и плотно объединиться с остальными славянскими народами. (2) Как быстро будут развенчаны идеи космополитизма и полностью политически обезврежены евреи как живые носители этих идей. (3) Как быстро сумеют найти общий язык и всерьез подружиться (дипломатическая дружба отбрасывается) славяне и немцы[576].
«Обезвреженные евреи» – это идея, заимствованная из нацистского репертуара. М. Данилкин был антисемитом, причем, отнюдь не бытовым, а мировоззренческим. Для него евреи – это воплощение буржуазного духа, личного (семейного) эгоизма, антинародности, т. е. всего того, что презирали и ненавидели нацисты.
Предшественники и конкуренты нацизма из круга младоконсерваторов воевали с «внутренней Англией» то с чуждым духовности материализмом, то с эгоизмом, утилитарностью, застоем, привычкой к комфорту[577]. Их наследники истребляли еврейство как расово чуждую и враждебную среду.
В картине Михаила Данилкина Америка заняла место Англии как средоточие буржуазного зла, иначе говоря, еврейского духа.
Мы не знаем, когда он нашел свою отрицательную идентичность в антисемитизме и антиамериканизме – в блиндаже дивизионного политотдела, в редакции газеты «Звезда» или в довоенные времена. Только можем констатировать: когда Михаил Данилкин разоблачал березниковских и молотовских должностных лиц, он был убежденным, последовательным и решительным антисемитом.
Его духовная близость с нацизмом отнюдь не была случайной. В начале 1920-х годов большевистские вожди обращали внимание на внешнее сходство новых фашистских движений с тактикой и символикой коммунистических партий. В официальном докладе XII партийному съезду о работе делегации РКП(б) в Исполкоме Коминтерна читаем:
Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции. Если их рассматривать с формальной точки зрения, т. е. с точки зрения техники их политических приемов, то это полное применение большевистской тактики и специально русского большевизма: в смысле быстрого собирания сил, энергичного действия очень крепко сплоченной военной организации, в смысле определенной системы бросания своих сил, «учраспредов» мобилизаций и т. п. и беспощадного уничтожения противника[578].
Тогда это сходство «с формальной точки зрения» можно было объяснить эпигонством. Но далеко идущее сходство в тактике, в организации, в воспитании, в конце концов, отпечатывалось в картине мира партийных активистов, формировало у них сходные личностные черты, что способствовало филиации идей. Вспомним, что именно в это время Сталин настоятельно рекомендовал руководству СЕПГ легализовать бывших нацистов:
Тов. Сталин говорит, что это было бы неплохо. Были же в фашистской партии патриотические элементы. Их надо завербовать на свою сторону. Может быть, взять кого-либо из средних деятелей бывшей нацистской партии или из бывших лидеров. Такие люди, вероятно, есть. […] В фашистской партии было много людей из народа[579].
С точки зрения сложившегося в 1930-е годы политического режима Михаил Данилкин – человек партийной нормы, т. е., воспользуемся интерпретацией М. Фуко, представлял собой «кристаллизацию опыта целого ряда властей»[580].
Отметим, однако, что партийные нормы отнюдь не были лучеобразными, вытянутыми по струнке. В них был предусмотрен коридор возможностей. Иначе говоря, равенство дополнялось ранговыми преимуществами; самоотверженный труд – идеалом зажиточного и культурного быта; аскетизм – легализацией потребительских практик; принцип критики и самокритики – поддержанием авторитета начальства. Иными словами, норма размещалась в интервале между этими полюсами. Власть расставляла акценты, то сужая коридор возможностей, то расширяя его. Так, в 1946 г. Сталин вновь обратился к идее самокритики:
Человек, который не способен сам себя критиковать, проверять свою работу, каждый день к исходу дня не задавать себе вопроса: «А как я сегодня работал?» – такой человек, он не может быть советским человеком, такой человек – трус. Скажу больше. У этого человека нет мужества сказать правду о себе[581].
Утверждать, что М. Данилкин колебался вместе с партийной линией, было бы неверно. Ему случалось попадать в такт властной музыке. В разоблачении космополитизма, например. Или в недоверии к евреям. Разоблачая сионистов, Данилкин не мог знать, что фактически повторяет слова Сталина, записанные на заседании Президиума ЦК КПСС:
Любой еврей-националист – это агент америк[анской] разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т. д.). Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов[582].
В этом случае М. Данилкин угадал, в других случаях – нет.
Он всегда находился на самой границе нормы: там, где одобрялся аскетизм, проповедовалось равенство, требовались критика и самокритика, признавались демократические формы социальной организации. Право красноармейцев расстреливать без суда и следствия трусов – командиров, например. В такой ситуации для М. Данилкина всегда существовала опасность оступиться, соскользнуть, перейти невидимую границу и оказаться в лагере врагов партии – троцкистов. Он вряд ли подозревал, что пущенное им в оборот словечко «аристократия» для презрительного обозначения партийных чинуш на самом деле принадлежало Л.Д. Троцкому:
В СССР неравенство не смягчается, а обостряется, притом не по дням, а по часам. Приостановить этот рост социального неравенства невозможно иначе, как революционными мерами против новой аристократии. В этом, и только в этом, суть нашей позиции[583].
Не только в секретных писаниях, но и во вполне легальной работе М.Т. Данилкин придерживался левой позиции. Он взял на себя функцию разгребателя грязи, разоблачителя проделок местной номенклатуры, бесстрашного барабанщика, готового с риском для карьеры подавать сигнал за сигналом союзным властям: и лично Сталину, и уполномоченным вождем лицам. И в этом случае очень тонкая нить отделяла справедливую критику отдельных руководителей от злостной клеветы на партийные и государственные органы. Всю свою жизнь М.Т. Данилкин ходил по краю, пока не выпал из нормативного поля. Дело было даже не в его позиции. Власти чуть-чуть сдвинули границы: от аскетизма к благосостоянию, от уравнительности – к имущественному расслоению в зависимости от результатов труда, а на самом деле от ранговых полномочий. Граница сдвинулась, а Данилкин остался на том же месте, но уже за пределами дозволенного. Он почувствовал, что мир изменился, и попытался остановить его движение в сторону от столбового пути к социализму.