Летят эти слова с такой же легкостью, как и скорлупа, когда бойкая, бешеная девица сидит на завалинке и лузгает семечки… А вечер ему пришлось провести в солидной, культурной, остроумной компании. Ну, разумеется, прилично выпили. Само собой понятно, что досыта поговорили о последних политических новостях, о последних оперных спектаклях, о последнем произведении литературы.
Высказывались прогнозы и о возможных лауреатах, подсчитывались доходы и расходы Константина Симонова2), обсасывалась любовная интрижка между Б. и В., высказывались желания иметь точно такую же дачу, как и у Н., точно такой же лимузин, как у Ж. Словом, круг интересов и проблем был весьма широк. Каждый из собеседников силился блеснуть, подковырнуть ближнего, угостить самым новейшим анекдотом. А потом еще и еще раз выпили и отлично закусили…
Пушкин в это время висел копией с портрета Тропинина. Роскошная копия и велика, и на полотне, и искажений не так-то много. А рамка свидетельствует о тонких вкусах и щедрости, об уважении к поэту – массивная, покрыта краской, похожей на позолоту. Чего еще надо этому самому Пушкину – находится во вполне приличном, изящно обставленном помещении, иногда с него смахивают пыль (бывают же юбилеи). Иногда даже собеседники употребляют выражение: «А как бы к этому отнесся Пушкин? Как бы он об этом подумал и написал?».
Воспользовавшись этим приглашением, Пушкин ожил, ознакомился с последними историческими событиями, добросовестно (правда, не конспектировал, а только делал выписки и заметки на полях) познакомился с произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина… А уж после этого он заинтересовался тем, что так нравилось ему, то есть тем, о чем можно подумать… Впрочем, Александр Сергеевич хорошенько присмотрелся ко всему, послушал умные разговоры и составил свое собственное (у него еще сильны пережитки капитализма) мнение обо всем: «В рудники их, на каторгу! Что общего они имеют с Радищевым, с декабристами, со мной, с Белинским, наконец, с Лениным? Мы им нужны для хвастовства, для прикрытия праздности и вероломства. Они и на наших именах зарабатывают немало, их пролетарское происхождение, чистые анкетные листы, сытые и беспечные физиономии не смущают меня. Могу сказать где угодно: да они же хуже, да они же подлее калмыков и крымских татар! Они противней, трусливей Дантеса! Тот хоть не побоялся выйти на дуэль со мной. А эти? Они тайком убивают мыслителей и поэтов, и обязательно чужими руками. Все они делают чужими руками. Сами способны лишь на то, чтобы извлекать выгоду из великих имен. А какие же они трусливые! Всего на свете боятся: и насморка, и критики, и демократии, и правды, и настоящих поэтов, и чужого успеха, а особенно Би-би-си».
После этих не совсем веселых дум ему пришлось встретиться с тем, о ком сложилось мнение: «С такими в наше время шутить опасно».
Встретился Пушкин с тем, о ком в соответствующих инстанциях сложилось мнение: «Парень твердый, принципиальный. Этот настоит на своем. Хоть перед кем. Даже Пушкина не побоится».
– Хотя вы и прославленный поэт, неглупый человек, но я никак не могу согласиться с вами, – такой фразой был начат разговор.
– В чем именно? – кровно заинтересовался Пушкин.
– А вот в чем. Вы пишете: «России определено было высокое предназначение, ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы… Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией». Да разве можно так писать?
– Что же вы находите непристойного?
– «Издыхающей» да еще после слова «просвещение». Чушь!
– Ничего не понимаю.
– Вы допустили вульгаризм.
– Что, что?
– Вульгаризм. Да еще там, где ведете речь о России. О России!
– Что означает ваш красивый жест: о России!? Или вы сомневаетесь в моей любви к ней?
– Сомневаться у меня пока нет оснований.
– В чем же тогда дело?
– «Издыхающей» – неблагозвучно. Ухо режет.
– Ну и ухо же у вас… Что же вы порекомендуете взамен?
– Ну, скажем, погибающей, многострадальной… Вы же хорошо знаете русский язык.
– Знаю слегка… Но в моем лексиконе не нашлось более подходящего слова. Любопытно: а почему вы думаете, что слово «погибающей» лучше «издыхающей»?
– Оно, повторяю, благозвучней.
– А по объемному смыслу? Россия – не монашка, и речь идет о нашествии монголов. Мне хотелось резче подчеркнуть все жертвы, всю скорбь России.
– В цивилизованном мире принято употреблять слово «издыхающей» в тех случаях…
– Цивилизованный мир, цивилизованный мир! Сколько же он выпил крови из тела России! Я имею право говорить со всем цивилизованным миром такими словами, какие близки моему сердцу и прямо, точно отражают смысл события.
– Я вас не понимаю. Что вам стоит заменить только одно слово. Чик-чирик – и нет его.
– И готова прическа бобрик: волосок к волоску, как у отставного генерала, который не успел полысеть.
– В общем, надо заменить вульгаризм.
– Это приказ или совет?
– Как хотите, так и понимайте… Я такой текст не подпишу к печати.
– Из-за одного слова вы можете забраковать целый том?
– Могу. Рука не дрогнет. Что вы со мной сделаете?
– Ну и рука же у вас.
– Знаете ли, я не обладаю временем поговорить с вами более подробно. Вон они рукописи. И пишут, и пишут… Теперь берется за перо каждый, кому хочется побыстрее заколотить деньжонок, построить дачку, завести машину.
– Неужели есть такие?
– А вы думали! Если я начну перечислять имена, так и пальцев у вас не хватит.
– И меня эти рифмописцы читают?
– При упоминании вашего имени они всегда в ладоши хлопают. Великим называют, особенно в юбилейные дни. И статейки о вас кропают: опять же доходно, и никакой ответственности… Если бы вы задумали прочесть все, что посвящено вам, то жизни не хватило бы.
– А зачем же вы печатаете их?
– Как вам сказать… Злобы дня. К тому же они никогда не смотрят из-за слова: хоть весь текст заново переделай, но только напечатай.
– Покладистые ребята.
– А вы не решаетесь заменить только одно слово? Эх, вы!
– Не-ет! Слишком многозначительное выражение.
– Ну, тогда у вас ничего не выйдет.
– Пусть не выходит.
– До свидания… А может, решили?
– Отвяжитесь от меня… До следующего юбилея.
«Каменный холоп, – подумал Пушкин, удаляясь восвояси. – Жаль, что не смогу написать поэму под таким названием… Со мной он хотя разговаривает. А как он будет вести с теми, кого еще не зачислили в классики, кто принесет оригинальные произведения, каких еще нет в нашей литературе… Ничего, я тайком проникну в его кабинет и подслушаю разговоры с другими. Запишу эти разговоры и предложу к изданию. Посмотрим, что из этого получится… Интересно, а на каких же хлебах он так разъелся? И очень хорошо, что я успел выйти в свет раньше, чем он появился на свет. Всего можно ожидать от этакой физиономии. Вряд ли мне пришлось бы отбывать ссылку в Молдавии, на Кавказе и в селе Михайловском… В общем, Каменный холоп – цивилизованный болван».
Он постучал в дверь и, получив разрешение, вошел в кабинет редактора. Сидевший за столом человек не сразу удостоил его своим взглядом. Воспользовавшись этим, вошедший успел обратить внимание на одну частность – на письменный прибор из уральских самоцветов. Что это за прибор! Чудный прибор! Он ли не сможет прибавить поэтического вдохновения особенно тогда, когда сочиняются приветствия-обязательства. Чернильницы-бадьи. Огромная ваза для ручек, карандашей и т. д. Рядом стоит фигура рыцаря, закованная в латы. Возле него лежит булава. Внимательный к мелочам, вошедший не мог не подумать: «Сколько же стоит такая безделушка? И что означает булава?». Ему помешали ответить на эти вопросы. Сидевший за столом наконец-то удостоил его своим взглядом и произнес тоном шибко занятого, шибко значительного человека:
– А! Это вы? Ну, что у вас?
– Это я, – робея, ответил посетитель. – Я решил побеспокоить вас потому…
– Давайте без предисловий.
– Я хочу узнать о судьбе моей рукописи. Про «Ревизора» спрашиваю. Уже год прошел.
– Про «Ревизора»? – наступила пауза. – Ах, про «Ревизора»! Помню, помню. Висит на нашем балансе такая рукопись. Кажется, мой предшественник заключил с вами договор и вам даже аванс выдали?
– Совершенно точно… Вот я и пришел узнать.
– Рецензии получены.
– Долго их писали. Ну, что же в них? Наверно, опять одна брань да поучения? Я ведь еще не совсем признанный.
– Хорошо, что вы способны на самокритику.
– Правда, Белинский хвалит, да и Пушкин высокого мнения.
– А я вас вынужден огорчить… Рецензенты единодушно возражают.
– Против чего же? Что их смущает? Кто они – рецензенты?
– О, рукопись вашу читали люди почтенные: два кандидата филологических наук, один видный журналист и профессор истории.
– Батюшки мои!
– Вы не можете пожаловаться, что к вам отнеслись невнимательно, бездушно… Сколько мы потратили денег на оплату рецензентам.
– Ну, извините, меня сейчас интересует не это.
– Рецензенты единодушно негодуют.
– Что их так встревожило?
– Общий тон вашего опуса.
– Комедии, а не опуса. Пусть бы каждый автор так работал над своим произведением.
– Пусть будет так… У вас нет ни одного положительного лица. Все уроды, марсиане какие-то. Будто бы у нас на Руси нет хороших людей – знатных стахановцев, новаторов и т. д.
– Кто умеет высмеивать плохое, тот призывает к хорошему… Что же касается положительных образов, то вы неправы. А Осип? А благородный смех? А сам автор?
– Осип, Осип! Что в нем положительного? Толкует о какой-то трескотне в животе и Хлестакова к тому подбивает. Это, братец мой, совсем уже скверно.
– Не усматриваете ли вы в этом заговора?
– Заговор – не заговор, а натурализм, вульгарный материализм вижу отчетливо… В жизни так не бывает.
– Не знаю, как вы, а я встречал такие случаи, и притом нередко.