– Возможно… В провинции все возможно. Но это же единично, не типично.
– А я и не пишу о всеобщем голоде… Мне хотелось показать, что без пищи не может жить ни один человек. Ни один! В том числе и такая благородная, тонкая личность, как Хлестаков.
– Но разве это материал для комедии? Комедия должна быть изящной, эстетически насыщенной.
– Извините, но в народе говорят: «голод не тетка». А нередко к этому добавляют: «сытый голодного не поймет».
– В народе о многом могут говорить. Мало ли еще у нас обывателей. Пережитки проклятого прошлого в сознании людей весьма живучи.
– И я, видно, заражен этим пережитком: есть хочу, Пушкина вспоминаю, Тараса Бульбу люблю…
– Ну, вот, видите… Пушкина вспоминать вы можете, но о желании нормально есть, о денежных затруднениях людей писать нельзя.
– Почему? Я, грешный человек, не вижу в этом ничего криминального.
– Вы не видите, зато я вижу… С политической точки зрения нецелесообразно. Что может подумать заграница? Би-би-си сразу заорет. Это же мировой скандал!
– Верно, что скандал…А у алжирского бея под носом шишка.
– Что, что?
– Это так, к слову пришлось… А вы завтракали сегодня?
– Гм… Конечно. Правда, скромненько. У меня пока нет таких денег, как, скажем, у Константина Симонова.
– О бюджете Симонова я ничего не знаю – не интересовался этим. Зато знаю, что я лично сегодня не завтракал. По причине полного отсутствия денег. Вчера их не было, сегодня нет, да и завтра не знаю, где их взять. А долгов у меня!
– Надо, дорогой, работать, зарабатывать, будут тогда у вас и деньжонки. Жаловаться, ныть перестанете.
– Ох, эти деньги!
– И никакой они не «ох». На них можно купить все.
– В том числе и добросовестность, и талант.
– Они согнут в дугу любую добросовестность, любой талант… Заставят кровью харкать… Поняли?! Деньги – великое дело, что бы про них ни говорили вольные художники вроде вас… Работать надо, зарабатывать!
– Я немало работал и работаю. Один «Ревизор» сколько сил и времени поглотил.
– А что заработали? Дулю?
– В том-то и дело… И дулю купить не на что.
– Сами не заработали, да и государство в расход ввели.
– Печальное явление.
– Такие факты нехарактерны для нашего времени.
– Зато они весьма характерны для меня. Не завтракал, да и пообедать не придется… А в животе трескотня такая, будто полк солдат…
– Хватит разглагольствовать! Жить вы не умеете. Я не понимаю таких, как вы.
– Не понимаете? Что же тут непонятного? Только на гонорар живу. Состоятельных родственников и знакомых у меня нет. И других источников дохода нет. Ловчить я безнадежно не умею. И взяток не беру – ни борзыми щенками, ни деньгами, ни роялями.
– Надо писать такое, что можно печатать… Чем-то иным я помочь вам не смогу.
– Как же мне быть? Нелепо получится, если я умру с голоду или от горя руки на себя наложу.
– Не пугайте меня… Пишите то, что нужно.
– У меня же сатирическое направление. Мой удел, моя гражданская обязанность – обличать подлость и пошлость современной жизни… К другому писанию душа не лежит.
– Душа не лежит! А кому это интересно знать, к чему лежит, а к чему не лежит у вас душа? Кто будет вникать в такие тонкости? Душа – понятие идеалистическое, а мы – материалисты. Деньжонки так себе не даются, друг мой.
– Ну, что же мне делать?
– Надо всегда учитывать конъюнктуру. Скажем, наступило время приподнять русских. Газеты об этом дали сигнал. Что делает в таком случае литератор? Он срочно пишет о каком-либо приоритете: роман, повесть, драму, стихи – это все равно. Вот вам и деньжонки, и слава, а то и лауреатское звание.
– Но я так работать не могу… Мне надо вы' носить, продумать, выстрадать.
– Надо повышать мастерство, непрерывно учиться у наших славных классиков… Или еще пример. Возникла необходимость резко переоценить мнения об Иване Грозном, сделать его помягче. Вот вам и шанс написать трилогию.
– Это совсем для меня не подходит.
– Пронюхали вы такой факт: летчик остался без ног, а потом с протезами научился управлять самолетом. Фактец феноменальный!
– Быстро об этом я написать не смогу. Об этом надо кровью сердца писать, как о Тарасе Бульбе.
– Отсталые настроения… Настоящий литератор в таких случаях поступает просто и разумно: за месяц-два между делом он создает объемистый романище3).
– Неужто за такой срок – и романище?
– Да еще какой! Все от него в восторге. А вот роман «Золото» того же автора принят холодно, хотя автор и работал над ним дольше и сделал лучше. Тема не волнующая, не очень современная.
– Надо бы поступить наоборот.
– Слабо у вас развиты патриотические чувства… Вы не способны, видно, гордиться тем, что у нас есть такие люди, которые могут управлять самолетом без ног.
– Перед этим человеком преклоняюсь, но я не способен за два месяца написать о нем романище.
– Дело ваше… Или такой пример. Вы пронюхали о том, что жил на свете Юлиус Фучик. Интересная личность! Сейчас же, не мешкая, а то перехватит кто-нибудь тему, настрочите пьеску. Пусть будет дрянненькая, но ваш труд не пропадет даром… Вот как надо жить! Понятно?
– Как не понять. Я понимаю, что такое янкелевская пробойность… Но я не могу так. Совесть художника не позволяет. Правда и художник – одно и то же.
– Но художники, как и ваш Осип, не могут жить без завтраков… Меценатов сейчас вы не найдете. Дудки, брат! А правда? [Она ж] статья совсем не доходная. Будете жить без завтраков и ходить в рваных брюках.
– Горькие слова слышу от вас…Как жалко, что братьев Аксаковых нет. Они бы выручили. Я бы тогда смог продержаться до выхода в свет «Ревизора»… А может, к Симонову обратиться?
– Бесполезно. Во-первых, до него не так просто добраться.
– А во-вторых, он не даст. Не поверит?
– Ясно не даст. С какой стати? За что? За красивые слова?
– Вполне понимаю: такие, как он, могут побаиваться чужого таланта. Чужой талант может сжечь его славу, как солнце сжигает самые милые цветы, когда они не получают от земли соки.
– Что вы подразумеваете под землей и соками?
– Народ. Его подлинные радости, горе и невзгоды. Прикиньте-ка: какой величины дистанция между Симоновым и рядовым рабочим, колхозником?
– Но он сам когда-то был токарем.
– И лорд Бивербрук4) вышел из самых низов… Неужели я ничего не смогу получить за «Ревизора»? У меня совсем бедственное положение.
– Могу только посочувствовать… Что такое ваш «Ревизор»? Листы исписанной бумаги. И только! К тому же и весьма небрежно – на каждой странице вставки, помарки. Есть не простые, а многоэтажные вставки и помарки. Низка у вас культура, надо заметить.
– А мне знатоки внушали: чем больше помарок, тем лучше. И я, глупый, имел неосторожность поверить им.
– Это в глубокую старину так было… Тогда не было ни автоматических ручек, ни пишущих машинок. Да и любителей писать поменьше. Гораздо меньше!
– Вы сказали, что моя рукопись – листы исписанной бумаги.
– Совершенно верно… Ее же не напечатали и вряд ли напечатают. А что такое ненапечатанная рукопись?
– Что же мне тогда делать? Неужели мои труды пропадут даром? Да и в животе трескотня…
– Пишите то, что нужно, что можно печатать.
– Не могу.
– Ну, тогда, друг мой, займитесь чем-нибудь другим. В литературе вам делать нечего. Не за свое дело взялись. Эпоха критического реализма – пройденный этап. Наступила эпоха социалистического реализма. Что это такое, можете узнать из статей В. Ермилова и Б. Рюрикова.
– Грубые комплименты, ребята, и до того непонятные… А Белинский говорит, что у меня есть талант.
– Гм! Идите тогда к своему Белинскому.
– А цитатки-то и вы из него таскать любите. Вероятно, польза какая-то есть.
– А как же! Авторитет, ничего не попишешь… Надо продолжать традиции.
– А я его цитатами кормиться не способен. Что же мне делать?
– Не знаю. Подыскивайте какую-нибудь работу.
– Ни к чему душа не лежит, кроме литературы. У меня и способности к этому обнаружены.
– А кому это интересно?
– По моему убеждению, мой труд может принести большую пользу… Россия ничего не потеряет, если посмеется еще раз над пошлыми и глупыми сторонами жизни. И погрустит, подумаешь!
– Чего вы меня агитируете? Профессор истории, как показал опыт, из вас не получился.
– Я не агитирую, а убежденно говорю: люблю родную литературу.
– Ее можно читать, работая делопроизводителем… Это же идея! Идите в делопроизводители. Серьезно говорю. Жалованье приличное, работенка не ахти.
– Мне хочется писать.
– Одновременно можете и пописывать. Напечатают – хорошо, не напечатают – вы ничегошеньки не теряете.
– Спасибо… Но у меня же нет того самого служебного усердия, той самой безропотности, какие имеются у моего хорошего приятеля Акакия Акакиевича. Без них трудно, без них же просто нельзя. В два счета выгонят со службы.
– Ну и человек же вы! На что рассчитываете, на что надеетесь? Вы – не Шекспир, не Гете, не Пушкин.
– А как знать, может, и мой труд достоин внимания. Еще не известно, как него посмотрит читатель.
– Эвон на что вы надеетесь. До читателя, друг мой, еще надо добраться. Читатель получит только то, что сочтем нужным дать ему мы. Теперь все планируется.
– Ведь точно так же могли поступить и с Шекспиром. Взяли бы и не напечатали. Кто бы тогда знал его? Кто бы говорил о нем: «великий», «гениальный»? Да разве можно планировать мнение читателей – современных и будущих?
– Ну, знаете ли, не доведут вас до добра такие разговоры.
– А разве я не правду сказал?
– Правду-то правду. Но всякая бывает правда.
– Двух правд, сударь, на свете нет. Могут быть только правда или правдоподобие. От правды идут Пушкины, а от правдоподобия – Булгарины5).
– Ну, знаете ли!
– Может, вы доносик на меня настрочите? А?
– Ну, знаете ли!!