– Тогда сообщите об этом Д. Заславскому6). Он живо фельетонец сварганит. Чего ему стоит. Остряк! И легкость пера у него необыкновенная. А какой знаток народной жизни! Его, кажется, и Ленин однажды похвалил…7)
– Ну, знаете ли!!!
– Успокойтесь. Я вас злить больше не буду. Давайте закончим начатый разговор. Что же с «Ревизором» вы намерены делать?
– Рецензенты правы – печатать его в таком виде нельзя.
– Вы все время ссылаетесь на рецензентов. А ваше мнение каково?
– Я целиком и полностью присоединяюсь к рецензентам… Два кандидата наук, видный журналист, профессор истории.
– О-хо-хо! Значит, «Ревизора» печатать не будете?
– В таком виде не будем.
– А в каком же будете?
– Уберите вульгаризм, натурализмы… Словом, учтите все замечания рецензентов.
– Но их так много, что от моего текста останутся рожки да ножки… Пожалуй, и того меньше. Надо иметь четыре варианта одной и той же комедии. Четыре! Да разве это возможно? А там еще – редактор, главный редактор, директор издательства. Вон их сколько! То ли дело в наше время.
– Если мы вас не устраиваем – можете обратиться в другое издательство.
– А куда?
– Дело ваше – куда.
– А там что мне скажут?
– Вот не знаю.
– Так можно за всю жизнь ни разу не напечататься.
– Как хотите, так и поступайте. Дело ваше.
– О-хо-хо! – еще раз тяжело вздохнул Николай Васильевич, вздохнул и подумал: «И кто же наберется смелости крикнуть мне: “Ты слышишь, батьку?”. Нет у меня достойных сыновей, нет! И Русь не та, и люди не те. Старомоден, видно, я стал старомоден. Знать, плохо работаю над собой». И напоследок ему пришло в голову совсем уже непристойное. Ему хотелось крикнуть, да по возможности громче: «И когда же перестанут на Руси хвастать погубленными талантами!». Ему хотелось крикнуть это, но уста замкнула леденящая душу боязнь. И мир не услыхал от него этих слов… А трескотня в животе его все усиливалась и усиливалась… А из поникших его очей до дому катились крупные и горькие слезы.
– Ну, что вы написали! Что вы написали!! – разошелся он, сердито бросая на стол рукопись.
– А вы не горячитесь. В чем, собственно, дело?
– Стиль, форма никуда не годятся. Говорю об этом как кандидат филологических наук.
– Позвольте, позвольте… И меня, кажется, считают литературным критиком. Правда, я не кандидат, но сам Гоголь считается.
– Гоголь, Гоголь! Авторитет мне нашли. Кто он такой? Выставленный за дверь университета профессор. Будто его в центральных журналах печатают! Или он лауреат?! Ему же нередко позавтракать не на что. И штаны в заплатах к тому же, о нем весьма невысокого мнения в Третьем отделении.
– Учтите, что и от меня не в восторге Третье отделение. Это для сведения… Согласитесь же, наконец, что я кое-что понимаю в форме, стиле.
– Какая самоуверенность, нескромность. Плохо заботитесь о повышении своего идейно-политического уровня и художественного мастерства. Первоисточники вам надо штудировать. И не просто так слегка, а основательно, конспектировать непременно.
– Возможно… Но в чем дело? Истина всегда конкретна. И вы хорошо знаете, что кроме истины я не признаю никаких первоисточников. Кланяюсь ее величеству – истине. За это и на заметку попал в Третьем отделении.
– Расхвастались. Вы считаете себя знатоком литературы, русского языка. А пишете? Полюбуйтесь: «Если бы главное в жизни человека составляло бы личное счастье, а личное счастье заключалось бы в любви, то жизнь давно превратилась бы в пустыню». «Бы» да «бы». Сколько раз вы употребили эту… ну, как ее…
– Частицу. Что же из этого следует? Или истина пострадала? Или мысль моя выражена туманно? Или мои утверждения могут принести вред обществу?
– Я – кандидат наук и авторитетно утверждаю: в одной фразе нельзя четыре раза употреблять частицу «бы». Для кого вы пишете? Для Осипа, что ли?
– Конечно же, не для Хлестакова.
– И в каждой работе у вас так получается.
– Доказательства.
– Я уже привел и доказательства.
– Значит, вы по частности оцениваете целое, судите о нем. Глупо же, право слово, глупо по форме носа, по прическе судить о человеке в целом.
– Не будьте догматиком. Такая установка явно устарела, что я убедительно показал в своей кандидатской диссертации. Жизнь, дорогой, непрерывно движется вперед. Наша жизнь прекрасна! О, как чудесна наша жизнь!
– А в чем же она – жизнь?
– Да хотя бы в том, что сын рабочего становится кандидатом наук. Бывший пастух – на посту министра. Непрерывно растет число лауреатов, орденоносцев, рекордсменов, чемпионов… Стахановец – депутат Верховного Совета. Разве это не чудо!
– И только в этом вы и видите прекрасное, только так и понимаете жизнь?
– А разве этого мало?
– А почему у нас Гоголей нет?
– А на что они нам?.. Тогда он городничих осмеял, а теперь, чего доброго, за министров примется.
– Думается, что Гоголь бы не прошел безразлично мимо тех министров из пастухов, которые ясными подлецами становятся.
– Ну, вот видите… Он бы осквернил нашу прекрасную жизнь.
– Лично вашу – безусловно… Мне вот Гоголя незачем бояться.
– Вы – пессимист. Скептик… А наша жизнь прекрасна! Вы не понимаете ее красоты.
– Возможно, – Белинский сильно закашлялся. – Однако давайте лучше, не торопясь, обсудим процитированную вами фразу. Как бы вы ее написали, чтобы она отвечала вкусам рецензентов и редактора?
– Лично я бы написал ее так: «Если бы главное в жизни человека составляло счастье, то жизнь могла превратиться в пустыню». Как видите, ваши «бы» исчезли – осталось только одно.
– И вы уверены, что получилось лучше?
– Уверяю. Точно таким языком я написал свою кандидатскую диссертацию. Ее одобрили, назвали блестящей.
– Я, грешный, не могу похвастать диссертациями, потому и осмеливаюсь задать вам такой вопрос: какую вы воду пьете?
– Странный вопрос. Обыкновенную, кипяченую, конечно.
– Но не дистиллированную?
– Ну и чудак! Кто же пьет дистиллированную воду?
– А почему же я должен писать дистиллированным языком? Кому он нужен – каменный, холодный. Возможно, для некоторых кандидатов наук?
– Давайте без подковырок… Лучше расскажите, почему вы свою писанину находите безупречной.
– Извольте слушать… Я согласен, что фраза, модернизированная вами, стала аккуратной, как маменькина дочка. Но в ней не осталось чувства, строя мыслей автора. Выброска трех частиц «бы», боязнь дважды повторить слово «личное», ввод нового слова «могла», перевод глагола в неопределенное наклонение обессмысливают фразу, затыкают ей рот красиво поджатыми губками. Ликвидацией частиц «бы» ослабляется сила убежденности автора. Выброской второго слова «личное» фраза лишается твердого мнения. При введении слова «могла» утверждение теряет свою категоричность: ему можно верить и не верить. Изменение наклонения глагола совершенно убивает во фразе энергию: фраза теряет способность утверждать то, что абсурдное увлечение любовью, стремление принять ее за главное в жизни убило бы саму жизнь. К тому же и пропадает радостное чувство автора: хорошо, что этого не случилось! Люди достойны уважения за то, что они не в любви, а в труде и борьбе куют свое счастье… Наивное мнение о том, что «с милым рай и в шалаше», разбивается в пух и прах. Высмеивается ложное, мещанское утверждение: «Любовь зла – полюбишь и козла».
– На что вы намекаете?
– Почему вам все время мерещатся намеки? Я – человек прямой, намеками говорить не умею. Мне не дано иметь талант дедушки Крылова… Этот талант взяли напрокат Масс8) и Червинский9). Ловкие ребятишки. А о любви к козлам распинается Михалков в своей пьеске «Потерянный дом» – он ведь из числа модных.
– Вы закатили целую тираду по поводу одной фразы.
– Я бы согласился и кандидатскую диссертацию об этом написать. Чем она будет хуже вашей?
– Ничего у вас не получится.
– Почему?
– Да вас же из университета поперли, и к тому же, чувствуется, вы совсем плохо знакомы с последними трудами по вопросам языкознания…
– А вы?
– Я! Уже двадцать лекций прослушал, сто статей об этом прочитал, целую тетрадищу сам исписал.
– Сто статей прочитали – и ни одной путной.
– Вы – хвастун.
– А вы – ни то ни се.
– А вы – невежда.
– Вот вам и модернизированная ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем.
– Нашли, с кем сравнивать… Я сдал зачеты. Я получил оценку «отлично». Я – редактор. Мне доверяют.
– Зря доверяют. Тут нужны и ум, и знания, а главное – огромная смелость.
– Это не вашего ума дело: не вами поставлен, не вам обо мне и судить. На это есть соответствующие инстанции.
– Э-хе-хе! – вздохнул Виссарион Григорьевич и не воздержался от таких слов: – Худо, когда редактор думает только об ответственности перед «соответствующими инстанциями». При таком положении мы так-таки и не дождемся новых Гоголей.
А потом и он даже побоялся сказать: «А Гоголи нужны, ох как они нужны моей России! Без них нас засосет рутина, мы сгнием в болоте самообмана. Никогда еще самообман так не буйствовал на Руси. Я, вероятно, скоро оглохну от громовых раскатов “ура!” и аплодисментов. И голос мой может потонуть в этом грохоте, как трескотня кузнечика в кузнечном цехе Уралмаша. Этот гвалт не дает мне возможности думать, сосредоточиться… До каких же чудовищных размеров выросло лицемерие! О народе, о любви к нему разглагольствуют те, кто далек от народа, как я – от Бога. Деятелями науки, ценителями искусств нередко выступают такие типы, которые похожи на представителей науки так же, как я на попа. Больной боится показаться врачу, прячет свои язвы потому, что существует Би-би-си. Крик души честного русского человека кажется пустяком, а зубоскальство буржуазного писаки из Америки или Англии – карающим мечом, судом Господним. Никогда русские люди не были такими хвастливыми и трусливыми. Никогда! А меня почитают, скорее, потому, что никак нельзя вычеркнуть из истории. Сколько же кандидатов разных наук сосут соки из моих сочинений! И уже обсосанные кусочки моих мыслей, моих идей бросают в народ, как в свое время сердобольные дамы бросали ливерные пирожки неимущим. Когда это прекратится? Когда?».