ами и погонами. Она прячется за высокой стеной самых значительных, самых близких человеческому сердцу понятий: «народ», «демократия», «социализм», «Сталин». Фактически возникло и существует двоевластие: с одной стороны, официальная Советская власть и всесильный, всеобъемлющий иудейский блат. И в народе не зря поговорка уже сложена: «Блат сильнее Совнаркома». Первая власть, не получая свежего притока волнующих идей и хороших сил, пухнет, изменяется с внешней стороны: растут, как грибы, ведомства и учреждения, все мешковатей и мешковатей становится аппарат управления. А вторая власть тем временем настойчиво, методично подрывает вторую статью Конституции, усиливает показную шумиху, разрывает еще больше слово с делом и втягивает в орбиту своего влияния все новых и новых любителей поживиться за чужой счет. Для отвода глаз неимоверно громкий и неимоверно глупый шум вокруг величия русского народа, вокруг великих строек… Зловреден этот шум потому, что мощь России от этого не возрастает, а авторитет ее подвергается подрыву, и великие стройки были еще во времена египетского фараонства… По своей грандиозности ирригационные сооружения и пирамиды древнего Египта ничуть не меньше Волго-Дона: и тогда же не было ни электричества, ни шагающих экскаваторов, ни землесосных снарядов, ни железобетонных заводов, ни подъемных кранов. Где много хвастовства и шумихи, там обязательно избыток трусости и лжи: мальчишкам всегда хочется выглядеть солидными и сильными. Такая обстановка – питательная среда для лжи и вероломства. И поскольку Гоголей пока нет, то ложь и вероломство орудуют безнаказанно, усугубляя и без того нелегкое положение. Оно, вероломство, орет о равенстве и справедливости, а пустая сеть судов, одетых в видимость народности, непрерывно чеканит все новых и новых ораторов, везде и всюду орется о демократии, а фактически избираются только те, кого разрешат органы государственной безопасности. Устраиваются трудности и беззакония; обильно подкармливается слой служилых людей; возникают смешные потуги засекретить все на свете; рождается суеверный страх перед свежей мыслью, перед новым авторитетом, перед зубоскальством заграничных злопыхателей, перед шпионами, террористами – устанавливается зверская цензура, многолюдный и прожорливый карательно-охранный аппарат, растет налоговое бремя, снова зарождается имущественное неравенство и вступает в силу жесточайший закон: «сколько ты имеешь, столько ты и стоишь». Неужели ты, проницательный читатель, не видишь всего этого? Мужество, честность, непримиримость к недостаткам, наличие собственных мнений, совершенно необходимых любому честному гражданину. Именно на эти качества людей, особенно на первое и последнее, покушаются сторонники так называемой теории бесконфликтности. Эта теория есть не что иное, как оправдание праздной жизни вновь родившихся аристократов, как оправдание легкого и несправедливого отношения к человеческой личности. Это неписаный закон второй власти. Он убивает мужество: подлость нуждается в трусости, питается ею, как ворон падалью. Он убивает личные мнения (способность и желания человека критиковать открыто, честно, беспощадно и с самыми добрыми намерениями, чтобы развести мрак лжи, соединить теорию с практикой, обещания с действием). Тем и модна, тем и опасна теория бесконфликтности, что она уводит людей от реальной жизни в царство грез, отвлекает их внимание от насущных вопросов жизни и борьбы в сторону второстепенных вопросов, заставляет довольствоваться самообманом и возлагать все свои упования на какую-то сверхъестественную силу. Эта теория утверждает единовластие в развитии линии в пользу противников коммунизма.
– Ну, а ты зачем пришел? Зачем в классики лезешь? Желторотый еще.
– Прошу не оскорблять. Если меня не зовут в классики, то это еще ни о чем не говорит. Я люблю заглядывать туда, куда меня не приглашают. Что касается молодости, то она нисколько не позорит меня.
– Гм, все тот же нигилист. Я, я!
– Прошу обращаться ко мне на «вы». Человек без «я» – засвеченная фотопленка… Я не слышал, чтобы Ленин меня называл нигилистом. Ясно вам?
– Да как ты смеешь ссылаться на такие авторитеты!.. Если ты Пушкина оскорбил, то себя-то я оскорблять не дозволю.
– Вон оно что! Что же общего между вами и Пушкиным? Я не знаю, что мог бы о вас сказать Пушкин, но что сказано обо мне Лениным – хорошо знаю. Есть частица и моего труда в формировании Ленина как человека, мыслителя, борца.
– Это ли не нахальство! Будто Ленин не родился гением.
– В природе нет гена гениальности – все зависит от влияний окружающей среды! В детстве и он был точно таким же, как и я… Я не хочу его офараонить, как пытаетесь делать вы. Для меня он – человек, мыслитель, борец, а не божество в образе человека.
– Привык поучать.
– Имею такую слабость… Еще раз прошу обращаться на «вы».
– И Пушкина поучать не постеснялся. Как не стыдно!
– Мстительный вы человек… Поучать я не мог – поэта не было в живых. Я оберег его наследство от фараонного бальзамирования: в мои дни понадобились Базаров, но не Онегин, Рахметов, но не Ленский, Вера Павловна, но не Ольга Ларина… На арену общественной жизни вышел Чернышевский. Уверяю вас: именем Пушкина тогда кормились оравы бездельников, его имя превращали в пугало. Но защищать мыслящий пролетариат, отстаивать Базарова, оберегать от клеветы Герцена и Чернышевского любителей не находилось. Пришлось за соответствующее «вознаграждение» от царя и его холопов взять на себя этот неблагодарный труд. Ясно вам?
– От вас и сейчас базаровщиной так и прет.
– Люблю таких, как Базаров и Рахметов, и осмелюсь сказать: Базаров и Мичурин12) – одно и то же; они только жили в разное время. Один говорил: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Второй вторил ему: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача».
– Глупая аналогия.
– Назвать человека дураком еще не значит доказать, что он на самом деле дурак. Вы не отрицайте, а опровергайте мои доводы.
– Знаю, что вы за словом не лезете в карман.
– Злитесь или завидуете?
– Дерзость языка и подвела вас – в тюремную камеру угодили.
– Чем и горжусь. Что дает право считать свой язык орудием борьбы.
– Боритесь, боритесь… Зачем же ко мне пожаловали?
– Бороться.
– Ишь ты!
– Оставим праздную болтовню и перейдем к делу. Вы рецензировали рукопись Н.?
– Рецензировал.
– Какое ваше мнение о ней?
– Не классика, конечно.
– Зачем же вы тогда пишете в рецензии: «Автор безусловно хорошо знает и любит советскую литературу. Работы Н.13) подкупают широтой постановки вопросов, своей искренностью, важностью, стремлением автора тесно связать анализ произведенной литературы с явлениями жизни». И далее вы пишете: «Это человек вдумчивый, серьезный, к тому же хорошо владеющий литературным языком. Статьи его написаны живо, эмоционально, читаются легко. У автора есть свой стиль, своя индивидуальная манера изложения материала, свой самостоятельный и порой очень свежий взгляд на произведения литературы».
– Я не вижу ничего плохого в написанном.
– А я вот вижу… Какой же вы трусливый и жестокий человек.
– Полегче, молодой человек.
– Вы требуете, чтобы с вами обращались полегче. А почему с другими не хотите так обращаться? Дав столь высокую общую оценку рукописи, вы через несколько абзацев выносите нелепейший приговор о ней: «Рукопись Н. грешит существенными недостатками. В своем нынешнем виде она вряд ли может быть принята в печать каким-либо издательством. Да и большинство собранных здесь статей написаны автором два-три года назад, в какой-то степени представляют уже запоздалый отклик на события литературной жизни». Какая бесшабашность, какая жестокость! Да я бы на месте этого автора плюнул вам в лицо…
– Не все же такие невыдержанные, как вы. Автор знает, что бывает у нас за хулиганство.
– Рассчитываете на выдержку человека, вы буквально издеваетесь над ним: «Но вместе с тем эта рукопись свидетельствует о том, что в лице ее автора мы имеем дело с человеком одаренным, чей серьезный труд в области литературы возбуждает к себе симпатию и, несомненно, заслуживает поддержки и внимания, особенно если учесть, что Н. не является критиком-профессионалом». Вдумайтесь-ка в значение этих слов. Они же похожи на духовный садизм, на пытку. Сначала похвалить, потом оплевать, а после снова похвалить. Что же это такое? И на каком основании вы забраковали эту рукопись, свели на нет добросовестный, упорный и, видимо, не бесполезный для общества труд человека?
– Я это пояснил. Привел выдержки, отыскал неудачные выражения…
– И этого для вас вполне достаточно?
– Как видите.
– Ну и ну! Вы же не опровергли ни одной идеи, не разобрали ни одной его работы.
– А зачем это?
– Вы не можете и не умеете опровергать Н. в его идеях; поэтому-то вы придираетесь к случайным выражениям и выводите из них невероятные по своей нелепости заключения; эта придирчивость к словам составляет постоянное свойство мелких умов; кроме того, она замечается особенно часто в полицейских чиновниках, допрашивающих из усердия к начальству, сбить допрашиваемую особу с толку и запутать ее в мелких недоговорках и противоречиях.
– За кого вы меня принимаете?
– За того, кто есть вы на самом деле, – за глушителя новых дарований, за лживого почитателя классиков.
– Давайте не будем бросаться острыми словами. Как бы вы поступили на моем месте?
– Вот как: если бы я обнаружил в рукописях то, что «автор, безусловно, хорошо знает советскую литературу и любит ее», что у него есть широта постановки вопросов, искренность, внимательность, стремление тесно связать произведения литературы с жизнью, имеются свой голос, вдумчивость, серьезность, то я бы отнесся к его труду с самым горячим и таким же искренним участием.
– В чем бы оно состояло?
– Я бы пригласил автора в Москву, внимательно обсудил бы с ним каждую работу, посоветовал, что и как нужно исправить, а потом с жаром стал бы продвигать ее в печать. Не в этом ли для вас лично вся суть новой коммунистической морали?