– Я клевещу! А зачем мне это делать? Да разве зеркало может отражать предметы неправильно?
– Бывает зеркало и кривое.
– В какую же сторону кривизна – в черную или голубую?
– У вас лично в черную. Вы мрачно смотрите на нашу прекрасную действительность.
– А вы, сударь, как же на нее смотрите?
– О, она прекрасна! Она удивительно прекрасна.
– Эй, вы, соловей! Граммофон поломанный. Послушайте-ка, что я вам расскажу… Вчера приходила ко мне женщина. Одета в рубища. На лице горе и отчетливая печать преждевременной старости. И вот что она мне рассказала:
«В первую мировую ее брат погиб, оставив семерых детей. Она, тогда еще совсем молодая, полная надежд и сил, решила усыновить и воспитать двух племянников, но для этого ей потребовалось пойти на великую жертву для отдельного человека – отказаться от замужества. Посвятить себя воспитанию сирот; и она, работая с утра до ночи, не щадя своих сил, шла к намеченной цели; дети подрастали, становились на ноги: она спасла их здоровье, дала им возможность нормально развиться, выучиться грамоте, приобрести специальность; жизнь ее не была напрасной, усилия не пропали даром, а успехи приемных сыновей радовали. И вот новое горе – разразилась опять война, приемные сыновья отправились на фронт; одного из них убило, а второй горел в танке, стал на всю жизнь калекой. Женщина возвысилась и над этим горем – в ее жилах течет кровь старостихи Василисы. И чем же отблагодарили эту героиню, перед мужеством и душевной красотой которой я смиренно преклоняю колени. Ее отблагодарили вот чем: выбросили из комнатушки, где прожила шестнадцать лет, вывихнули палец, попортили пожитки. Пришли два ретивых служаки и выбросили, словно она ветошь… И вот эта женщина попробовала найти справедливость; ищет она ее уже два года, а найти не может; и куда она только не обращалась – буквально во все инстанции…». Чем не сюжет на целый романище? Можно сорвать все маски лживой учтивости, погасить все блаженные улыбки, разбить в пух и прах болтовню патриотов по должности… Словом, от вашей теории бесконфликтности камня на камне бы не осталось.
– Но это же частный случай. И на солнце бывают пятна. Зачем обобщать?
– А вы откуда знаете, что это частный случай? А хотя бы и частный, разве этого случая недостаточно, чтобы возбудить в сердцах людей ненависть к подлости, к безразличию к чужой судьбе, к пустопорожнему краснобайству о повсеместных идиллиях и благородстве. Нет пока этих идиллий!
– Если мы будем в это углубляться, то… Я слов даже не подберу, чтобы оценить настроение. Политически оценить!
– Зато я подберу слова, чтобы оценить ваше поведение… Вы на все лады раструбили: «Толстой как мыслитель – реакционен: он проповедует теорию “непротивления злу”». Согласен, что я многое понимал по-своему, пробовал найти свой выход из положения, делал свои выводы. Но за годы Советской власти я многому научился, многое пересмотрел и пришел к твердому выводу: ваша теория бесконфликтности и голубых идиллий, сшитых из марли, куда хуже, куда подлее моей теории непротивления. Я хотя и граф, но умел сочувствовать горю Катюши Масловой, нашел в себе силы раскрыть причину этого горя и заставить барина Нехлюдова горько покаяться в своих грехах. Почему же вы не можете сочувствовать той женщине, о которой я рассказал вам, почему не наберетесь мужества заставить нехлюдовых с рабоче-крестьянским происхождением пройтись по пути горя и покаяться? Почему боитесь осудить и выжечь зло?
– Где лес рубят, там и щепки летят.
– Хороши себе щепки: женщину-героиню выбрасывают из комнатушки и она два года не может найти справедливости; инвалиды войны сидят с шапками на улице и выклянчивают копеечку; детей-сирот обжирают в богоугодных заведениях; появился слой аристократов и аристократок, которые для меня лично, человека, имеющего графский титул, кажутся хуже, зловредней Каренина и Анны Павловны; в каждом городе процветают казнокрадство, взяточничество; спивается масса бывших фронтовиков, защитников Отечества, сокрушивших тиранию Гитлера, – из них прибывают все новые и новые пополнения в тюрьмы и лагеря… Всего даже перечислить не могу. Эти жалобы я слышал во многих местах, их внимательно проверил, за их достоверность клянусь своей почтенной бородой… На каком же основании вы меня считаете реакционным? Каким же я должен вас считать?
– Каким хотите, таким и считайте, но таите это про себя. Иначе…
– Можете взять меня за бороду и швырнуть в тюрьму, изъять все мои сочинения. Вы наловчились это делать, да еще от имени народа.
– Вы впадаете в крайности… Нельзя так мрачно смотреть на нашу замечательную действительность.
– Вряд ли произнесет такие слова женщина, о которой я рассказал, или инвалид войны, вынужденный клянчить копеечку… Впрочем, вы от них так далеки, как и от меня ложь. Из этого прекрасного далека вы и соизволите разглагольствовать о народе, о любви к нему. Какое юродство! Жаль, что написать романа об этом не могу. Мороз бы по коже прошел от того, что я написал бы.
– Возьмите и напишите.
– А кто его рискнет напечатать? Вы?
– Ну, если не я, так…
– А кто же? По-моему, извините старика за резкость, вы и есть то самое искажение советской действительности, о котором поднято столько шуму. Вам эта действительность нужна для того, чтобы сытно есть, нарядно одеваться, покрикивать на прислугу, заниматься словоблудием вот в этом роскошном кабинете, спасаясь от жалоб, от горя и бед простых людей, затыкая рот кляпом официального патриотизма тем, кто может, кто не боится смотреть действительности в глаза. А не думаете ли вы над тем, что народное терпение нельзя бесконечно натягивать? В определенный момент, при определенных обстоятельствах оно и лопнуть может. Что тогда?
– До этого дело не дойдет… Мы намерены резко увеличить выпуск стали, чугуна, проката, станков.
– Хороший замысел. Но вот в чем дело. Все это выпускается и в Америке в гораздо большем количестве, но значит ли, что там не линчуют негров, борются с бедами и горем простого человека.
– Вы путаете… У нас совсем другая система.
– Другая система! В принципе, я одобряю эту систему, готов во имя ее день и ночь работать над романами. Но диалектика внятно толкует о возможности разрыва между формой и содержанием. И эту систему можно обратить в пользу слоя аристократов против народа… В этой возможности я вижу самый важный, самый острый и болезненный конфликт в жизни общества современной России. Что общего между вами и той женщиной, о которой я говорил? Вы же так далеки, так далеки друг от друга. Вы такие же чужие, как Маслова и Нехлюдов.
– Однако мы далеко ушли от темы нашего разговора.
– Свернули малость.
– Что вы мне ответите?
– А вы возражайте мне по существу – опровергайте, доказывайте. А то заладили: «много», «тяжело», «скучно». На это и отвечать нечего.
– В ваших отступлениях мысли, конечно, дельные. Но такие новые, необычные.
– Так бы сразу и сказали… Боитесь?
– До вас таких мыслей никто не высказывал. Конечно, боязно. Я – человек подвластный.
– А я вот взял и высказал, хотя также отношусь к числу подвластных человеков, собран из обычных костей и мяса.
– Так-то оно так. Но!
– Вы говорите «но». А я скажу «ну». Здорово получается… Спорим, ищем в споре истину.
– Так-то оно так. Но!
– Ну!
– Давайте лучше поговорим о другом.
– Давайте, если надоело говорить об этом. И будем прыгать с темы на тему, как воробьи на изгороди.
– Слишком вы просто, заурядно излагаете Кутузова… До обиды, до слез просто и заурядно! Дряхлый старик. Спит на заседании военного совета. Плачет. Ничего возвышенного. А он же – герой! Спаситель России! Его имени орден установлен.
– Положим, не один он спас тогда Россию… А народ куда мы денем? И что бы значил Кутузов без войска!.. Впрочем, мне именно это и хочется показать в романе. Во имя этого я и огород городил. Дубина народной войны расшибла нашествие иноземцев, а не волшебство Кутузова. Заслуга его в том, что указывал, куда надо бить.
– Ценю вас. Но нельзя же так обращаться с великими людьми. Народ народом, а вожди есть вожди. Без них народ – стадо.
– Дурак вы, извините старика… В чем же вы видите величие Кутузова?
– Я вас не оскорблял, Лев Николаевич… Не в том же, конечно, как вы его показали. Это же герой, мудрец! Нельзя же так… Даже не дремлет, а спит. Можно же это и опустить.
– Все можно опустить… Землетрясения не случится и тогда, когда будет брошена в камин вся рукопись… Но тут-то как раз лучше всего и видно величие Кутузова. Малодушный, фальшивый, глупый человек на такой шаг не способен. Тут надо хорошо знать свой народ и верить в его силу… Если он не боялся уснуть на военном совете, то, уверяю вас, на Би-би-си наплевал бы.
– Странное у вас понятие о величии… О человеке, который спас Россию! Не что-нибудь, а Россию!
– Не трещите, не трещите! Терпеть не могу таких петушков… Я не верю, что Землю сотворил один Бог. Не верю и в то, что один человек способен спасти Россию… Не верю и в то, что один человек составляет эпоху. Так могут думать фараоны, а не марксисты. Кутузов – лишь одно из действующих лиц той драмы, которая разыгрывалась тогда. Не больше! Правда, лицо важное, светлое. О нем так и повествуется… Я бы его тогда унизил, если бы, по примеру Бонапарта, заставил обмывать все тело одеколоном… Князь был умен и скромен, и народен.
– Почему же вы его тогда так изобразили?
– Что вы ко мне привязались… Да только потому, что он был таким на самом деле… Учтите, я не сочиняю, а пишу, стремлюсь не просто нравиться, а быть полезным; высшая цензура для меня – цензура дворников и кухарок… Писательство для меня не ремесло, а глубокая потребность души: как макну в чернильницу, так и оставлю там кусок мяса. Русский язык, русское слово не могут спускаться до воробьиного чириканья, а человеческое величие русский человек видит в преданности Родине, в борьбе со всяческим злом, в самом разнообразном мужестве и трудолюбии… Вы думаете, что у меня не хватило бы сноровки изобразить Кутузова вот таким… Грудь колесом. Всяческие ордена. Лампасы в ширину ладони. Мундир с иголочки. И он, несмотря на преклонные лета, гарцует на коне, точно желторотый гусар… Дудки, брат! На такое величие я плевать хочу! Герой – ложь, выдумка, есть просто люди, люди – и больше ничего.