– Дело ваше… Вы – автор маститый, с вами трудно спорить.
– И не спорьте, если не понимаете и боитесь правды.
– Желаю доброго здоровья, Лев Николаевич.
– Видно, вам надоел старик… Норовите поскорее вытолкнуть из кабинета.
– Нет, зачем же…
– Впрочем, и ко мне уже прилеплен эпитет «великий». Лучше бы поменьше величали меня, а получше думали над тем, что я написал, что меня интересует и волнует. Но вы от меня так не отделаетесь. Я к вам еще Лермонтова подошлю.
– А его зачем?
– Испугались?
– Нет… Если уж так хотите, то присылайте. Но почему он должен прийти после вас?
– Так порешили Пушкин, Гоголь, Белинский, Чернышевский и я. Я среди них самый старший по возрасту: они же погибли безбородыми. А Михайло среди нас самый молодой и бравый… Не бойтесь, он явится по всей форме, в мундире… Чего затылок-то чешете?
– Устал я… Такая напряженная умственная нагрузка в эти дни.
– Ничего, вытерпите. Недавно с курорта, и на лице не видно следов усталости и напряженной работы мысли: оно сияет, как месяц в полнолуние… А потом еще попрошу зайти Горького, Маяковского – представителей другого направления, которое вы наименовали социалистическим реализмом.
– Да хватит вам, Лев Николаевич, нагонять на меня страх… Желаю доброго здоровья.
«Ишь ты, гусь лапчатый, – подумал Лев Николаевич, – хитер бестия! Припер его к стенке, он мыслить начал. Народности меня учить задумал, щелкопер. И достоинств-то в тебе кот наплакал: диплом, ученые статейки, амбиция, да способность трещать, делать важный вид. Вот заглянет к тебе Мишель, что ты тогда запоешь?»
Перед этим Лев Николаевич Толстой провел суженое совещание корпорации русских классиков. На нем присутствовали Пушкин, Гоголь, Белинский, Чернышевский и Лермонтов. Каждый из участников совещания напутствовал своего молодого товарища.
– Глаголом надо жечь сердца… Вы, Мишель, растолкуй[те] этому болвану, что значит для честного писателя хотя бы одно выстраданное слово, – сказал Пушкин. – А напоследок спроси у него: почему после гибели Владимира Маяковского никто не отважился написать «На смерть поэта»?
– Надо уметь служить своему Отечеству… Растолкуй этому бумагомараке простую штуку. Гоголь не относился к романтикам-пустоцветам, который, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы… Окурил упоительным куревом людские очи… Чудно польстил, скрыв печальное в жизни, – с задумчивостью произнес Гоголь.
– Обязательно спроси у него: что же важнее для России – голос Гоголя или «Голос Америки»?
– Истина выше человека… Растолкуйте ему суть труда литературного критика: критиковать значит искать и открывать в частном явлении общие законы разума, по которым и через которые оно могло быть, и определять степень живого, органического соотношения частного явления с его идеалом… Выражения «мне нравится, мне не нравится» могут иметь свой вес, когда дело идет о кушанье, винах, рысаках, гончих собаках и т. п. Прометей дал знать людям, что в истине и в знании и они – боги, что гром и молнии еще не доказательство красоты, а только доказательство неправильной власти, – на этот раз очень спокойно произнес Белинский. И уже с гневом, неистово он добавил к сказанному: – Спроси у этого чинодрала: с каких же это пор стало считаться высшим благодеянием сокрытие истины, бездушье?
– Пусть не чешут языки о нашу душу… Кто гладит по шерсти всех и все, тот кроме себя не любит никого и ничего; кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла. Кого никто ненавидит, тому никто ничем не обязан, – высказал Чернышевский одну из самых сокровенных своих дум. – Спросите у него, мой юный друг: до каких же пор безнаказанно будут разгуливать по русской земле свободы гения и славы палачи?
– Бойся спокойствия, как наивысшей душевной подлости… Я, Михайло, не буду говорить тебе мудреных слов – их сказано вполне достаточно. Ты обязательно вырядись в парадный мундир – теперь это в моде. Жалко, что у тебя орденов и медалей нет, да и чинишко невысокий… Однако ты не унывай, держи себя уверенно, – напутствовал Толстой. – А от меня ты спроси у этого (так и хочется сказать что-то очень непристойное), спроси у него: когда же прекратится отрыв слова от дела?
С этими напутствиями Михаил Юрьевич и пошел туда, где уже побывали все участники узкого совещания русских классиков. Оделся он точно так же, как ему посоветовал Толстой. Войдя в кабинет важного лица, он отчеканил:
– Поручик лейб-гвардии гусарского полка Лермонтов по официальному чину. Генерал русской словесности по занимаемому положению. Чрезвычайный и полномочный посол от корпорации русских классиков.
– Очень приятно. Присаживайтесь.
– Вряд ли обрадовал вас мой приход. По физиономии вижу.
– Ворвались в мой кабинет, как вихрь, и сразу же говорите дерзости.
– Я и в русскую классику точно так же ворвался. Но не в этом дело. Имею честь и полномочия спросить: когда вы освободите это место для порядочного человека?
– Что, что?
– Я лаконичен, повторяться не люблю… Вы, к добру и злу постыдно равнодушный человек, скажите мне ясно и прямо: почему не даете возможности появиться на свет новым Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым, Маяковским?
– Я же не против, я за… Но, видите ли, для этого еще не созрели социально-экономические предпосылки.
– А для Аракчеевых16) почему же они созрели? Или второй Отечественной войны не было? Или Сталинградское побоище не состоялось?
– Видите ли, нам сейчас нужен положительный герой.
– Согласен. Но разве добро возможно без осуждения зла?
– Вам надо создать образцы для подражания. Пусть молодежь берет с них пример.
– Благие пожелания. Но что же создано без нас?
– Мы имеем ряд замечательных достижений…
– Говорите со мной определенней.
– У нас есть романы «Мать», «Чапаев», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке», «Молодая гвардия», «Счастье», «Далеко от Москвы», «Жатва».
– Полезные книги. Но почему нет «Евгения Онегина», «Ревизора», «Героя нашего времени», «Что делать?», «Господ Головлевых», «Войны и мира»?
– А зачем они нужны? История не повторяется.
– Что, что?
– История не повторяется.
– А что такое история?
– Гм! История есть история. Движение от низшего к высшему.
– Неужели в истории нет связей между вчера – сегодня – завтра? Неужели нет повторений, отступлений назад, застоя?
– Без предварительной подготовки и консультации я на такой вопрос не отвечу.
– Я не тороплю вас с ответом. Но вы можете сказать: потомки наследуют что-либо от предков?
– Безусловно. И мы наследуем.
– Что именно?
– Мы почитаем наших славных предков.
– За что и как?
– За их величайшие подвиги… Мы устраиваем юбилеи, учреждаем ордена их имени, переименовываем улицы, библиотеки, даже города.
– И только?
– Не только… В минувшую войну, например, мы равнялись на своих великих предков.
– А после войны?
– Тоже равняемся.
– На кого и как?
– На Радищева, Пушкина и т. д. И на вас даже… Призываем учиться у классиков, пишем большие труды об этом… Я сейчас занят подготовкой докторской диссертации.
– Кто и чему научился?
– Как вам сказать…
– Так и скажите, как спрашивают.
– Сейчас другое время, другой метод творчества.
– Какой же вы нудный человек. От вас невозможно добиться чего-либо определенного.
– Вам трудно меня понять.
– Почему вы так думаете?
– Вы же не знакомы с современной обстановкой.
– А почему вы так думаете?
– За это время произошло так много событий и наука далеко двинулась вперед.
– А литература?
– И она движется.
– Куда и как?
– На основе социалистического реализма она создает образ «героя нашего времени», овладевает богатейшим наследием классиков.
– В чем же общие, типичные черты этого героя? Какое наследство вы от нас берете?
– Как вам сказать…
– Видимо, герой обязан иметь орден, Золотую звезду; кричит «ура», имеет ранг, носит мундир и погоны?
– Не ехидничайте… Давайте поговорим всерьез. А как бы вы изобразили «героя нашего времени»?
– Я? Вот бы я его как изобразил. Оставил бы глубину ума Печорина и заставил бы честно работать, бороться, ненавидеть подхалимов и всяческое наукообразное невежество. Я бы взял от Пушкина его душу и совесть, от Грибоедова – глубину ума, от Гоголя – способность на все смотреть здраво и смеяться над пошлостью, от Белинского – силу убежденности и справедливость, от Чернышевского – благородную мечтательность и самоотверженность, от Толстого – мудрость и человеческую гордость, наконец, от Ленина – широту интересов, кипучую деятельность и несгибаемую веру в торжество возвышенного, в торжество правды. И обо всем бы написал. Не очень многословно, без его жесткости и литературных красивостей. По-пушкински.
– Много вы требуете… Наша литература еще очень молода.
– У вас превратное понятие о молодости. Вы же поселились не на голом месте… Впрочем, у меня есть к вам несколько вопросов.
– Пожалуйста.
– Почему допущена гибель Маяковского?
– Каждый волен делать с собой что вздумается. Он покончил самоубийством.
– И в наше время рассуждали точно так же… Что сейчас важнее для защиты коренных интересов России: Гоголь или «Голос Америки»?
– Ясно, что Гоголь.
– Почему его нет?
– Таланты рождаются не вдруг.
– Болтовня! Почему сейчас так боятся правды?
– Мы живем в капиталистическом окружении. Надо уметь беречь государственные тайны. У них имеется Би-би-си.
– Где много таинственности, там нет секретов вообще. Почему все еще не считается тяжким преступлением умерщвление талантов?
– Я вас не понимаю… У нас делается все, чтобы таланты росли. Число лауреатов увеличивается и увеличивается. Есть даже трижды, четырежды лауреаты. Вот!