Крис ждал, когда Бенни выговорится насчет неотложности новых съемок для Велии — она, в расстроенных чувствах, едва ли что понимала.
Потом он сказал:
— Все же, думаю, мой сюжет занимательнее. Я его изменил. Я узнал много нового с тех пор, как отправился в эту поездку. Теперь это не просто история о бродягах. Это любовная история.
— Говорю тебе, тема слишком мрачная. Сегодня люди хотят смеяться. Например, в этой новой картине для Велии мы…
Крис с досадой его перебил.
— Выходит, я зря потратил месяц — пока вы передумывали.
— Шулкопф не мог с тобой связаться, так ведь? Мы не знали, где ты. Кроме того, ты на зарплате, так ведь?
— Я люблю работать не только за зарплату.
Бенни примирительно тронул его за колено.
— Забудь. Я поставлю тебя на картину, которая…
— Но я хочу работать на своей картине, пока голова у меня ею полна. От Нью-Йорка до Далласа я ехал на товарняках…
— Ну кому до этого дело? Разве тебе не приятней ехать по ровной дороге в большом лимузине?
— Когда-то и я так думал.
Бенни с добродушным отчаянием повернулся к Велии:
— Велия, он думает, что ему нравится ездить на товарняках и…
— Пошли, Джуди, — вдруг сказал Крис. — Выходим. Дойдем пешком. — И к Бенни: — Мой контракт все равно закончился на прошлой неделе.
— Но мы собирались возобновить…
— Думаю, я смогу продать сценарий кому-нибудь еще. Идея про бродяг, во всяком случае, моя, так что мне и распоряжаться.
— Конечно, конечно. Нам она не нужна. Но, Крис, говорю тебе…
Кажется, он понял сейчас, что теряет одного из лучших работников, человека, который легко найдет себе новое место и далеко пойдет в кинематографе.
Крис был непреклонен.
— Пойдем, Джуди. Водитель, остановите машину.
Полностью поглощенная своей утратой, Велия крикнула ему:
— Крис, если что-нибудь узнаешь про мой бриллиант… если эта девица…
— Она его не брала. Ты сама понимаешь. Может, это я украл.
— Не ты.
— Не я. Пока, Велия. Бенни, пока. Я зайду к вам, когда на мой фильм снесут кассы. И расскажу вам об этом.
Через несколько минут автомобиль стал пятнышком вдали.
Крис и Джуди сели у обочины.
— Так.
— Так.
— Ну, что, теперь пешим ходом или на попутных.
Крис посмотрел на нежный румянец белых щек, в зеленой бронзы глаза, зеленее буро-зеленой листвы вокруг.
— У тебя этот бриллиант? — вдруг спросил он.
— Нет.
— Неправда.
— Ладно. Тогда — нет и да, — сказала она.
— Что ты с ним сделала?
— Ах, здесь так приятно, не будем пока об этом.
— Не будем пока об этом! — повторил он в изумлении от ее безмятежности. — Как будто это пустяки! Я намерен вернуть камень Велии. Я в ответе. В конце концов, я ее с тобой познакомил…
— Ничем не могу помочь, — холодно ответила она. — У меня его нет.
— Что ты с ним сделала? Отдала сообщнику?
— Вы думаете, я воровка? Тогда я изумительно все спланировала. С вами познакомилась и так далее.
— Если была ею, то с этой минуты перестала быть. Велия получит свой бриллиант.
— Он, между прочим, мой.
— То есть «что у меня, то на девять десятых мое»? Ну…
— Я не в этом смысле, — перебила она с сердитыми слезами. — Он принадлежит моей маме и мне. Ладно, я расскажу, как было дело, хотя собиралась молчать. Отец владел судоходной компанией «Ниаск лайн», и когда в восемьдесят шесть лет он совсем ослаб, мы следили, чтобы он всегда плавал в свое отделение на западном побережье с врачом и сиделкой. Однажды вечером он сбежал и в ночном клубе подарил девице бриллиант, который стоил восемьдесят тысяч долларов. Он рассказал об этом сиделке — считал, что это умно и забавно. Мы знали, сколько стоит камень, потому что нашли квитанцию нью-йоркского торговца. Отец умер по дороге в Нью-Йорк — и не оставил ничего, кроме долгов. Он был сенильный{59}… понимаете, выжил из ума. Ему место было в доме престарелых.
— Но откуда тебе знать, что у Велии — этот камень?
— Я и не знала. Я ехала в Лос-Анджелес, чтобы разыскать женщину по имени Мэйбл Диченик — мы нашли в банковских отчетах чек на десять долларов, выписанный на это имя. А его секретарша сказала, что чеков он вообще не выписывал — только в тот вечер, когда сбежал с корабля.
— Но ты же не могла знать… — Крис задумался. — Когда увидела камень. Думаю, такие — довольно редки.
— Редки? Такой величины? В счете от ювелира его родословная описана не хуже, чем у чистокровного скакуна. Мы были уверены, что он должен лежать в его сейфе.
Крис догадался:
— Понимаю, ты думала договориться с ней или действовать через суд.
— Думала. Но когда встретилась с таким экземпляром, как ваша Велия или Мэйбл, поняла, что эта будет сражаться до конца. И деньги на это у нее есть. И вот вчера ночью — счастливый случай… и я подумала, если возьму его…
Она умолкла, и он закончил за нее:
— …и когда она остынет, прислушается к голосу разума.
Сидя на земле, Крис долго размышлял, где тут правые и где виноватые. С одной точки зрения, это не имело оправдания… однако он читал о разводах, где супруги боролись за ребенка вплоть до похищения. Чем это было оправдано — любовью? Но здесь со стороны Джуди была простая человеческая потребность в средствах существования.
Что-то надо делать с Велией.
— Что ты с ним сделала? — требовательно спросил он.
— Он на почте. Утром, когда мы стояли в Финиксе, кондуктор отправил его в мой адрес. Я завернула его в старую юбку.
— Господи! Но это же опять страшный риск.
— Все это путешествие — страшный риск.
Вскоре они были уже на ногах и шли на запад, и за спиной у них поднималось нежаркое солнце.
— В дороге вдвоем, — рассеянно произнес Крис. — Да, так называется сценарий. — И к Джуди: — А ты назовешься моей девушкой.
— Я знаю.
— В дороге вдвоем, — повторил он. — Я думаю, это лучший способ узнать другого человека.
— Мы будем много путешествовать, да?
— Да, и всегда вдвоем.
— Нет, иногда ты один. Но я всегда буду на месте, когда ты вернешься.
— Да уж, будь любезна.
23 сентября 1935 года Фицджеральд писал своей подруге Лоре Гатри (Херн) из Балтимора в Эшвилл: «Пришли мне страничку заметок о фестивале цветов в Эшвилле — хочу написать здесь один рассказ — сегодня набросал план». К середине ноября 1935 года Фицджеральд закончил два черновика этого рассказа, который в письме к Гарольду Оберу назвал «историей о самоубийстве». Он очень хотел продать его, признаваясь, что ему снова нужны деньги: «Если «Я за тебя умру» купят, это кардинально изменит ситуацию». От Фицджеральда не ждали «истории о самоубийстве», особенно читатели, привыкшие к более легкой пище 1920-х. Это намеренная попытка усложнения и отхода от юношеских романтических сюжетов его ранних рассказов. История, разворачивающаяся на фоне живописных гор Северной Каролины, сама по себе довольно мрачна. В богатстве красок и описаний, а также в фигуре обреченного и потенциально опасного Деланнукса заметны многочисленные отзвуки «Великого Гэтсби». Слова «поднимая вокруг себя ядовитую пыль» живо напоминают этот роман. Съемки фильма в сочетании с любовной историей и оператор, влюбленный в кинозвезду, также вызывают в памяти режиссера и его героиню на одной из вечеринок у Гэтсби. Кроме того, Атланта Даунс и Деланнукс отчасти напоминают Розмари Хойт и Дика Дайвера из романа «Ночь нежна».
13 декабря Обер писал Фицджеральду о перспективах рассказа:
Мне нравится «Я за тебя умру», но боюсь, продать его будет сложно. «Пост», «Американ», «Макколлс», «Космополитен» и «Ред бук» его отклонили. Литтауэру из «Коллиерс» понравилось, но Ченери — нет. Литтауэр читает рассказы еще для «Вуменс хоум компаньон» и передал его туда; думает, они могут взять. Трудность с этим рассказом в том, что с начала и до конца чувствуется угроза самоубийства… В «Космополитен» считают, что герой, который прячется от судебных исполнителей, слишком загадочен и не оживает по-настоящему в глазах читателя.
Смягчать угрозу самоубийства Фицджеральд отказался. В январе 1936 года он ответил Оберу из балтиморской больницы: «Если продать «Я за тебя умру» не удастся, отошлите его обратно мне. Сам я больше не стану его трогать, но я знаю здесь одного малого, который, возможно, выправит его за часть гонорара, если таковой когда-нибудь будет получен». Упомянутый в письме «малый», Чарльз Маркис Уоррен (1912–1990, известный в первую очередь как создатель телесериала «Сыромятная плеть») познакомился с Фицджеральдом в Балтиморе в 1933 году и позже работал с ним в Голливуде над сценарием «Ночь нежна», но «Я за тебя умру» Уоррен не исправлял. Обер предложил послать рассказ в более скромный журнал «Пикториал ревью», но, несмотря на отчаянную нужду в деньгах, Фицджеральд на это не согласился. 29 января он снова написал: «Я хотел бы, чтобы Вы вернули мне «Я за тебя умру» в ближайшее время».
Фрагменты записей, сделанных Фицджеральдом в трудную для него пору пребывания в Северной Каролине, показывают, что он экспериментировал с языком, насыщенным цветовыми оттенками. Это уже стало отличительной чертой его прозы, но теперь он обращался к более темным и грустным тонам:
Тускло-коричневый сланец — там, где отступает темно-коричневый прилив, это было неописуемо, как платье рядом с ним (цвет долгих часов человеческого дня — синий, как страдание, синий для того, кто боится счастья, «если б я мог [уловить] этот цвет, все наладилось бы навсегда».
И еще:
Сам он, подобно многим, робким оттого, что они не могут или не хотят подогнать мир своего воображения к реальности, нашел компенсацию — о, была некогда сине-зеленая неизменная мечта, идеал и цвета взяты от женщин, любивших его за его славу, или деньги, или уверенность [.]
В Северной Каролине Фицджеральд пытался покончить с собой. Марта Мари Шенк, его друг и, временами, секретарь, сохранявшая даже самые крошечные листочки с записанными на них мыслями и сценами, подобные процитированным выше, сообщила об этих случаях — но и сам Фицджеральд признавался в этом друзьям. В 1936 году, когда репортер «Нью-Йорк пост» Майкл Мок опубликовал разгромную статью как раз к сорокалетию Фицджеральда, он наглотался таблеток. В октябре Фицджеральд описал эту историю в письме к Оберу: «Я раздобыл пузырек с морфием и проглотил четыре пилюли — достаточно, чтобы убить лошадь. Это оказалось чересчур, и не успел я добраться до постели, как меня вырвало. Пришла медсестра увидела пустой пузырек я расплатился на полную катушку потом чувствовал себя идиотом. Если мне когда-нибудь попадется мистер Мок, все произойдет очень быстро и неотвратимо. Перкинсу не говорите». От своего старого приятеля по П