— Спасибо… но разве тебе не кажется, что, если девушка собирается выйти замуж через месяц или по крайней мере до Рождества, он должен звонить ей каждое утро?
— Слушай, если он потеряет свое место в «Уодфорд Данн санс», вы не сможете закатить свадьбу с мексиканским размахом.
Лаборантка аккуратно вывела название «Уодфорд Данн санс» над первой кардиограммой, отпустила короткое, но выразительное калифорнийское ругательство, стерла написанное и заменила его именем пациента.
— Ты бы лучше думала о работе, — заметил ее коллега-лаборант. — Эти кардиограммы нужно отвезти…
Его прервали телефонные звонки, но это вовсе не означало весточку от Эдди: звонили двое врачей, оба чрезвычайно сердитые. Гальванизированная этим вмешательством, юная леди развила бурную деятельность и спустя несколько минут очутилась в «форде» 1931 года выпуска, несущем ее в один из тех пригородов, благодаря которым Лос-Анджелес заслужил славу самого обширного мегаполиса на свете.
Ее первый пункт назначения внушал трепет, ибо это была загородная усадьба юного Карлоса Дейвиса{180}, которого она до сих пор видела лишь на мерцающем черно-белом экране и однажды в цвете{181}. Дело не в том, что у Карлоса Дейвиса были неполадки с сердцем — скорее он был источником неполадок в чужих сердцах. Кардиограмму она везла жильцу небольшого домика на территории усадьбы, изначально построенного для матери владельца, но надеялась мельком увидеть и самого Дейвиса, если ей подфартит и он окажется не на съемках.
Но ей не подфартило — и, доставив кардиограмму по нужному адресу, она временно выбывает из нашей истории.
И в этот момент, как говорят в кино, камера входит в дом, и мы входим вместе с ней.
Жильцом был Эммет Монсен. В данный момент он сидел в мягком кресле, глядя через окно в солнечный майский сад{182}, а доктор Генри Кардифф вскрывал своими огромными ручищами только что принесенный конверт, дабы изучить кардиограмму и приложенные к ней комментарии.
— Я проторчал там на год больше, чем следовало, — пожаловался Эммет, — и, как дурак, пил воду! У малого, с которым я работал, была такая теория — он не прикасался к воде двадцать лет, жил на одном виски. Да, высох немного — кожа как пергамент, — но не больше среднего англичанина.
В проеме двери в столовую мелькнуло темное пятно — это была служанка, и Эммет окликнул ее.
— Маргарита! Я правильно произнес ваше имя?
— Маргерилья, мист Монсен.
— Маргерилья, если позвонит мисс Эльза Халлидей, для нее я дома. Для всех остальных — нет, ясно? Запомните это имя: мисс Эльза Халлидей.
— Да, сэр, уж этого-то имени я не забуду. Я видела ее в кино. Мы с Фрэнком…
— Хорошо, Маргерилья, — вежливо перебил он. — Просто запомните, что ни для кого, кроме нее, меня нет дома.
Закончив чтение, доктор Кардифф поднялся полудюжиной гигантских секций и задумчиво прошелся по комнате туда-сюда, причем его подбородок то покоился на узле галстука, то поднимался вслед за глазами к люстре, словно доктор полагал, что восемь лет его практики витают там, точно ангелы-хранители, готовые в любой миг спорхнуть вниз к нему на помощь. Когда Маргерилья ушла, он вновь опустился в кресло, сцепив кисти рук, что невольно напомнило Эммету встречу двух половин Гранд-Кули{183}.
— Ну что? — спросил Эммет. — Может, у меня опухоль? Я как-то проглотил кусочек плесени: принял за креветку. Может, она ко мне пристала — знаете, как женщины пристают. То есть считается, что они умеют.
— Это не рентген, — сказал доктор Кардифф мягким голосом — слишком мягким, подумал Эммет. — Это кардиограмма. Помните, как вчера я попросил вас лечь и прикрепил к вам провода?
— Ну конечно, — сказал Эммет, — но забыли разрезать мне брюки и выслушать мою последнюю исповедь.
— Ха-ха, — произнес доктор так механически, что Эммет приподнялся на кресле и предложил:
— Давайте откроем окна.
…но огромная туша доктора мгновенно нависла над ним, и он был бережно усажен обратно.
— Мистер Монсен, я решительно рекомендую вам оставаться на месте. Позже мы организуем средство передвижения.
Он быстро огляделся, словно ожидал увидеть в углу комнаты вход в метро или, на худой конец, маленький подъемный кран для персонального пользования. Эммет смотрел на врача, и в голове у него клубилась целая туча мыслей. Слишком молодой для того, чтобы принять участие в мировой войне, он вырос на рассказах о ней и большую часть своих тридцати с хвостиком лет провел в зоне риска. Он точно перенесся в настоящее из эпохи Дикого Запада и предпочитал ходить, ездить и летать по той грани, тонкой, как волосок, которая отделяет грозное и неизведанное от теплого безопасного мира. Если этот последний вообще существует…
Эммет Монсен замер, дожидаясь, пока доктор заговорит снова, и во взгляде его выразительных глаз читались настороженность и тревога.
— Еще на борту меня лихорадило, поэтому в Калифорнии я и решил немного отлежаться, но если эта бумага свидетельствует о чем-то более серьезном, я хочу знать и об этом тоже. Не беспокойтесь, я не распущу нюни.
Доктор Кардифф не стал вилять.
— В работе вашего сердца явно наблюдаются отклонения, которые… которые…
Он запнулся.
— Опасны? — подсказал Эммет.
— Но не фатальны, — поспешно добавил Кардифф.
— Очевидно, — заметил Эммет, — поскольку я еще слышу собственный голос. Ну же, доктор, договаривайте. Мое сердце отказывает?
— Ну что вы! — возмутился Кардифф. — Это неправильный подход. Я видел людей, которым не дал бы и двух часов…
— Да черт с ними! — воскликнул Эммет. — Пожалуйста, давайте к сути. И я хочу покурить… — Заметив, как доктор провожает глазами его потянувшуюся к столу руку: — Простите, доктор, но каков прогноз? Я не ребенок, мне самому приходилось лечить от тифа и дизентерии. Каковы мои шансы — десять процентов? Один? Когда и при каких обстоятельствах я распрощаюсь с этим идиллическим пейзажем?
— А это, мистер Монсен, зависит в огромной степени от вас.
— Ладно. Я сделаю все, что вы скажете. Не перенапрягаться, я полагаю; никаких коктейлей, сидеть в четырех стенах, пока мы не поймем, в каком направлении…
На пороге возникла темнокожая горничная.
— Мистер Монсен, там на проводе мисс Халлидей, и я прямо так вся и обомлела, когда она…
Не успел доктор выгрузиться из кресла, как Эммет уже вскочил и кинулся в буфетную к телефону.
— Долго же тянулись твои полчасика, — сказал он.
— Я думала о тебе все утро, Эммет, а ближе к вечеру мне надо уходить. Что сказал врач?
— Говорит, со мной все нормально… немножко устал, так что надо бы денек-другой отдохнуть. Ты когда уходишь?
Пауза.
— Могу я поговорить с врачом? — спросила Эльза.
— Конечно, можешь. А зачем? О чем ты хочешь с ним поговорить?
«Простите», — сказал он, почувствовав, как кто-то проскользнул мимо него сзади в сторону гостиной; успев краем глаза заметить белый накрахмаленный халат, он снова заговорил в трубку:
— Конечно, можешь. Но сейчас его нет рядом. Послушай, Эльза, а ты знаешь, что, если не считать этих нескольких минут на пристани, мы с тобой не виделись два года?
— Два года — долгий срок, Эммет.
— Не надо так говорить, — попросил он. — В любом случае приходи как только сможешь.
Едва повесив трубку, Эммет осознал, что он опять не один в буфетной. Здесь было лицо Маргерильи, а у ее плеча — совсем другое лицо, на которое он несколько мгновений смотрел отрешенно и рассеянно, будто его взгляд наткнулся не на живого человека, а на журнальную обложку. Оно принадлежало девушке в платье бирюзового цвета. Лицо было довольно круглое, глаза тоже — казалось бы, ничего удивительного, — но в выражении, с которым она на него смотрела, сквозило такое чудесное внимание, такое завороженное и приятное удивление, что ему захотелось как-нибудь на это откликнуться. Оно не то чтобы спрашивало: «Неужели это ты?» — как порой вопрошают лица иных девушек; скорее, его вопрос звучал так: «Вы и вправду получаете удовольствие от всей этой чепухи?» А может быть, оно говорило: «Похоже, нам суждено быть партнерами в этом танце, — добавляя: — и это танец, которого я ждала всю жизнь».
На все эти вопросы или утверждения, таившиеся в улыбке девушки, Эммет дал ответ, который позже оценил как не самый удачный.
— Чем я могу вам помочь? — осведомился он.
— Наоборот, мистер Монсен. — Она говорила, словно чуть-чуть задыхаясь. — Чем я могу помочь вам? Меня прислали из секретарского агентства «Растис»{184}.
Хорошо известно, что мы редко вымещаем свое раздражение на тех объектах, которые его вызвали. Эммет повторил слова «Из секретарского агентства!» таким тоном, будто говорил о пансионе для воровок и попрошаек, требующем немедленного внимания со стороны господ Дьюи и Гувера{185}.
— Я мисс Трейнор, и меня пригласили в ответ на ваш утренний запрос. Я принесла рекомендательное письмо от мистера Рейчоффа, музыканта. Я работала у него до прошлой недели — сейчас он уехал в Европу…
Она протягивала ему письмо — но Эммет все еще был не в духе.
— Никогда о таком не слышал, — надменно заявил он, но тут же поправился: — Впрочем, нет. Я его знаю. Но я не доверяю рекомендациям. Рекомендацию любой может подделать.
Он посмотрел на нее пристально, едва ли не обвиняюще, но получил очередную улыбку — как знак того, что она полностью с ним согласна, все рекомендации действительно ерунда, она считает так уже много лет и очень рада, что кто-то наконец взял на себя смелость это высказать.
Сцена в буфетной, похоже, затянулась. Эммет встал.