Она дышала носом.
Все остальное было под водой.
Глаза ее были открыты. Вода была горячей. И горькой на вкус. Перед глазами вертелись красные круги. И они становились все шире и шире, вихрь и шум, глухой шум в ушах, рев самолета, летящего с Ямайки, и в нем Грациано, возвращающийся к ней. «Потому что я его позвала и тут холм и он вертится и тут мама и папа и Пьетро и Пьетро и зачем я Флора Палмьери родившаяся в Неаполе и маленький мальчик с рыжими волосами и Грациано играет и приходят коалы большие серебристые коалы и так легко всего легче на свете идти за ними по ту сторону холма».
Видение вызвало у нее последний спазм, улыбку, и, когда она наконец смирилась с происходящим, вихрь отпустил ее.
19 июня
Приоткрыв рот, скрестив за головой руки, Пьетро смотрел на звезды.
Он их не различал. Но знал, что среди них есть Полярная звезда, звезда моряков, и она ярче других, хотя сегодня ночью все они светили ярко.
Сердце его успокоилось, в желудке больше не урчало, в голове все улеглось, и он расслабился и уже почти задремал на пляже. Глория была рядом. И уже какое-то время она не шевелилось. Должно быть, спала.
Они находились здесь уже больше шести часов, в отчаянии по сто раз принимались обсуждать произошедшее, задавались одними и теми же вопросами, думали, что делать, но наконец утомление взяло верх, и теперь Пьетро чувствовал себя просто смертельно усталым, обессиленным и ему не хотелось думать.
Ему хотелось так и лежать тут, на горячем песке, смотреть в небо, и так всю оставшуюся жизнь. Но это было непросто, потому что сидевший в нем крошка-психолог вдруг оживился и спросил: «Ну, как вы себя чувствуете после убийства собственной учительницы итальянского?»
Он не знал, что ответить, но мог сказать, что после убийства другого человеческого существа не умирают, тело продолжает работать и голова тоже, но не так, как раньше. Да, с того самого мгновения и до самой смерти жизнь его будет делиться на до и после. Как с Рождеством Христовым. Только в его случае это до и после смерти Палмьери. Он поглядел на часы. Два часа двадцать минут, 19 июня, первый день после Ф. П.
Он убил ее током.
Без всякой причины. А если причина и имелась, Пьетро не знал ее, не хотел ее знать, она была заперта в глубинах его души, и извлечь ее оттуда могла лишь сокрушительная сила, сила, способная обратить его в безумца, в убийцу, в чудовище.
Нет, он не знал, почему убил ее.
«Она говорила тебе ужасные вещи про тебя и твою семью».
Да, но он убил не поэтому.
Это было что-то вроде разрядки. Внутри него лежали тонны тротила, готовые рвануть, а он и не знал. А учительница нажала на кнопку, которая приводила в действие детонатор.
Как с быками на корриде — они стоят посреди арены и ужасно страдают, а поганый тореадор их колет, а они не реагируют, но в один прекрасный момент он им всаживает свою шпагу слишком глубоко, и бык взрывается, и тореро может вертеться как хочет, рано или поздно он все равно получит удар рогами в живот и бык поднимет его и отшвырнет, внутренности наружу, кровь изо рта, и ты счастлив, потому что эта испанская забава с втыканием шпаг в спину, туда, где больно до невозможности, — самая отвратительная забава на свете.
Да, причина могла быть в этом, но ее бы все равно не хватило, чтобы оправдать то, что он сделал.
«Я убийца. Убийца. Убийца. Пьетро Морони убийца». Неплохо звучит.
Выяснится, что это был он, и его засадят в камеру до конца дней. Он надеется, что у него будет комнатка (маленькая камера) только для него одного. Он сможет читать там книги (в тюрьмах есть библиотеки). Сможет смотреть телевизор (Глория может подарить ему свой). Будет спать и есть. Вот и все, что ему нужно.
И ему всегда будет спокойно.
«Я должен пойти в полицию и сознаться».
Протянув руку, он тронул Глорию:
— Ты спишь?
— Нет. — Глория повернулась к нему. Ее глаза светились как звезды. — Думаю.
— О чем?
— О парне, с которым встречалась Палмьери. Кто это может быть?
— Не знаю. Она не сказала…
— Она его так любила, что сошла с ума…
— Ей было очень плохо. Она вела себя как больная, не так, как Миммо, когда его бросает Патриция.
Странно. Он никогда не думал о том, чем занимается Палмьери после школы, нравится ли ей смотреть кино, гулять, ходить за грибами, кого она больше любит — кошек или собак. Может, ей вообще не нравятся животные, может, она боится лягушек. Он никогда не думал о том, какой она была дома. И он вновь представил себе балкон, уставленный красными геранями, грязную полутемную ванную, плакат с подсолнухами в коридоре и маленькую темную комнатку, в которой было какое-то живое существо.
Он словно впервые осознал, что его учительница тоже человек, женщина, живущая одна, своей жизнью, а не картонная фигура, за которой ничего нет.
Но теперь все это уже не важно. Она умерла.
Пьетро сел, скрестив ноги.
— Слушай, Глория, я тут подумал, я должен пойти в полицию. Должен пойти и все им рассказать. Если я сознаюсь, будет лучше. В кино так всегда говорят. Потом с тобой будут лучше обращаться.
Глория даже не пошевелилась, только фыркнула.
— Хватит занудствовать! Прекрати. Мы два часа об это говорили. Никто тебя не видел. Никто не знает, что ты там был. Ни ты, ни я туда никогда не ходили, понял? Были на лагуне. Палмьери сошла с ума. Уронила в воду магнитофон и умерла от удара током. Конец истории. Когда ее найдут, подумают, что это несчастный случай. Так и есть. И хватит. Ты сам так сказал, а теперь что, передумал?
— Я знаю, но все равно об этом думаю. Я не могу об этом не думать. Не получается, — ответил Пьетро, погрузив руки в песок.
Глория приподнялась, обхватила рукой его за шею:
— На что спорим, я сделаю так, что ты больше не будешь об этом думать?
Пьетро улыбнулся в знак согласия:
— И как?
Она взяла его за руку:
— Искупаемся, хочешь?
— Купаться? Нет, не хочу. Совсем не хочу.
— Ну же. Вода должна быть теплющая.
Она подхватила его под руку. В конце концов Пьетро встал и позволил тащить себя к воде.
Хотя в небе виднелась лишь половинка луны, ночь была светлая. Звезды рассыпались до самого горизонта, до поверхности моря, гладкой, как стол. Кругом ни звука, только шелест воды о прибрежный песок. За их спиной меж дюн растения образовывали черную изгородь, которую пронзали огоньки светлячков.
— Я иду в воду, если ты не пойдешь — ты дурак.
Глория сняла футболку прямо перед ним. У нее были маленькие груди, совершенно белые по сравнению с остальным загорелым телом. Адресовав ему лукавую улыбочку, она отвернулась, сняла штаны и трусики и с воплем кинулась в воду.
«Она разделась передо мной».
— Вода чудесная! Такая теплая! Давай, иди сюда! Или мне тебя умолять на коленях? — Глория опустилась на колени и сложила руки. — Пьетруччо, Пьетруччо, прошу тебя, не искупаешься ли ты со мной вместе?
«Ты сдурел? Давай живо, чего ждешь?»
Пьетро снял футболку, стянул штаны и в трусах бросился в воду.
Море было теплым, но не настолько, чтобы оно могло в один миг смыть с него усталость. Он глубоко вдохнул, нырнул прямо на мелководье и стал энергично двигаться по-лягушачьи в десяти сантиметрах от песчаного дна.
Теперь ему надо только плыть. Вперед и вперед, в глубине, как скат, до тех пор, пока у него не кончится воздух, пока его легкие не взорвутся, как шарики. Он открыл глаза. Кругом были холодные тени, но он продолжал плыть с открытыми глазами и ему уже хотелось вдохнуть — «Не обращай внимания, плыви дальше!» — и желание это раздирало тело, бронхи, горло, еще пять движений, и он сказал себе, что сможет сделать еще пять, не меньше, а то и семь, а если нет, то он дерьмо, и ему уже было нехорошо, но он должен был сделать еще десять, не меньше десяти, и он сделал раз, два, три, четыре, пять, и в этот момент он и вправду почувствовал, будто у него внутри взрывается атомная бомба, и вынырнул, задыхаясь. Он был далеко от берега.
Но не так далеко, как думал.
Он заметил светлую голову Глории, вертевшуюся вправо и влево в его поисках. Хотел было позвать ее, но умолк.
Она беспокойно подпрыгивала.
— Пьетро? Ты где? Не валяй дурака, пожалуйста. Ты где?
Ему снова пришла на ум песня, которую учительница слушала, когда он влез в ванную.
«Ты прекрасна! Он говорил тебе: „Ты прекрасна“».
«Глория, ты прекрасна», — хотел бы он сказать. Но никогда не осмеливался. Такое не говорят.
Он нырнул и проплыл несколько метров. Вынырнув, он оказался ближе к ней.
— Пьетро! Пьетро, ты меня пугаешь! Ты где? — Она запаниковала.
Он снова нырнул и оказался у нее за спиной.
— Пьетро! Пьетро!
Он схватил ее за талию. Она подскочила и обернулась.
— Скотина! Иди в задницу! Ты меня напугал до смерти! Я думала…
— Что?
— Ничего. Ты дурак.
Она начала брызгаться, а потом запрыгнула на него. И они стали бороться. И это было ужасно приятно. Груди, прижимавшиеся к спине. Попа. Ноги. Она толкнула его вниз и обхватила ногами за бедра.
— Проси пощады, несчастный!
— Пощады! — засмеялся Пьетро. — Я пошутил.
— Хорошенькая шутка! Пошли, а то я замерзну.
Они выбежали на берег и упали рядом на еще горячий песок. Глория стала растирать его, чтобы высушить, но потом наклонилась к самому уху и прошептала:
— Ты мне скажешь кое-что?
— Что?
— Ну я же нравлюсь тебе?
— Да, — ответил Пьетро. Сердце быстро забилось в груди.
— Как я тебе нравлюсь?
— Очень.
— Нет, я имела в виду, ты… — Она смущенно перевела дух. — Ты меня любишь?
Молчание.
— Да.
Молчание.
— По-настоящему?
— Думаю, да.
— Как Палмьери? Ты умер бы за меня?
— Если бы ты была в смертельной опасности…
— Тогда займемся этим…
— Чем?
— Любовью. Займемся любовью.
— Когда?