Можно было бы задаться вопросом, какого черта делает Эрика в Искьяно Скало? В гостиной мужчины, которому сказала: «Я тебя презираю за все. За то, как ты одеваешься. За ту хрень, которую ты несешь, словно ты самый умный. Ты никогда ничего не понимал. Ты просто старый неудачник, жалкий торговец дурью. Исчезни из моей жизни. Если ты еще хоть раз попробуешь мне позвонить, если ты еще хоть раз покажешься мне на глаза, богом клянусь, я заплачу каким-нибудь ребятам, чтобы они набили тебе морду».
Сейчас попробуем объяснить.
Всему виной телевидение. Всему виной распроклятая аудитория.
Развлекательная программа «Не рой другому яму» в среду вечером на «Раи 1», в которой Эрика дебютировала как статистка, с треском провалилась, угрожая благополучию всего канала (злые языки в кулуарах говорили, будто на второй серии, через полчаса после начала, статистика около двадцати секунд была на нуле. То есть около двадцати секунд никто в Италии не смотрел «Раи 1». Невероятно!). Всего три серии, и передачу сняли с эфира, а с ней руководителей, заместителей директора, режиссеров, сценаристов, и только директор канала кое-как устоял, но его судьба была уже предрешена.
Ведущему Мантовани пришлось сниматься в рекламе укрепляющих грязей Мертвого моря на 39-м канале, а все участники передачи подверглись гонениям: актеры, музыканты, танцовщицы и статистки, включая Эрику Треттель. После того как ее выгнали с «Раи 1», Эрика еще два месяца жила у Мантовани, рассчитывая получить предложение от конкурентов. Ей ни разу не позвонили.
Любовь с Мантовани трещала по всем швам. Ведущий возвращался домой вечером, раздевался до трусов и тапочек, накачивался эдронаксом и шатался по дому, причитая: «Почему? Почему именно я?» А потом однажды вечером Эрика застала его сидящим в туалете на унитазе и пытающимся свести счеты с жизнью путем поглощения содержимого полулитрового флакона с грязью Мертвого моря, и она поняла, что опять поставила не на ту лошадь.
Она надела самый свой сексуальный наряд, накрасилась, как Памела Андерсон, собрала чемоданы, приехала на вокзал и села покорно в первый же поезд, идущий в Искьяно Скало.
Вот почему она оказалась здесь.
Через два дня Эрика отвоевала Грациано, и они уехали на Ямайку.
И поженились немедленно, прекрасной ночью при полной луне, на волнорезе в Эдвард-Бич, и зажили жизнью Грациано.
Альбатросы, которых несли позитивные потоки.
Пляж с утра до вечера. Большие косяки. Купание. Серфинг. Рыбалка в открытом море. Они даже придумали небольшое представление, чтобы подзаработать. Два вечера в неделю в заведении для американских туристов Грациано играл на гитаре, а Эрика танцевала в бикини на радость представителям обоих полов.
Однако наш крылатый друг не был счастлив.
Разве не об этом он мечтал?
Эрика вернулась к нему, говоря, что любит его, что она была кругом не права, что телевидение — это мусорный ящик, они поженились и собирались в довольно неопределенном будущем вернуться в Искьяно и открыть джинсовый магазин.
Так чего ж ему еще надо?
Проблема состояла в том, что Грациано не мог спать. В бунгало, под шум вентилятора, пока Эрика пребывала в мире снов, он курил ночи напролет.
«Почему?» — спрашивал он себя. Почему сейчас, когда его мечты сбылись, он чувствовал, что это не его мечты и что Эрика, ставшая его женой, совсем не та жена, какую он хотел?
Внутри, где-то внизу живота, в нем зрело нечто, заставлявшее его чувствовать себя дерьмово. Нечто, медленно пожирающее тебя, изматывающее, как болезнь с долгим инкубационным периодом, нечто, о котором ты ни с кем не можешь поговорить, потому что, если проболтаешься, все рухнет.
Он бросил Флору, не сказав ей ни слова. Как самый последний мерзкий вор. Он разбил ей сердце и сбежал с другой. Оставил ее и привет. И все те глупости, которые он наделал, все обещания, что он ей дал, терзали его сильнее, чем три греческие Эринии.
«Я ведь попросил ее выйти за меня. Я набрался мужества и попросил ее выйти за меня, я дерьмо, дерьмо, а не человек».
Однажды ночью он даже попытался написать ей письмо. Но после второй фразы порвал листок. Что он ей может сказать?
«Дорогая Флора, мне очень жаль. Знаешь, я бродяга, так уж я устроен, я… засранец. Приехала Эрика, и я, и я… Не будем об этом».
А когда он в конце концов засыпал, то видел один и тот же сон. Ему снилось, что Флора зовет его: «Грациано, возвращайся ко мне. Грациано». А он стоял в паре метров от нее и кричал ей, что он здесь, но она не видела и не слышала. Он обнимал ее, но она оказывалась холодной пластмассовой куклой.
Сидя на пляже, он предавался воспоминаниям. Про их ужины и видеосеансы. Про уикенд в Сиене, где они целый день занимались любовью. Про планы устройства джинсового магазина. Про прогулки по пляжу в Кастроне. Потом вспоминал о том, как подарил ей кольцо, а она вся покраснела. Ему смертельно не хватало Флоры.
«Ничтожество. Ты все просрал. Ты потерял единственную женщину, которую смог полюбить».
Но однажды Эрика появилась на пляже в состоянии крайнего возбуждения.
— Я говорила с одним американским продюсером. Он хочет взять меня в Лос-Анджелес. Сниматься в фильме. Он говорит, что я именно тот типаж, который ему нужен. Он оплатит нам билеты, предоставит дом в Малибу. Это удача. На этот раз настоящая.
На самом деле Эрика была молодчиной, она довольно долго держала себя в руках, добрых два месяца придерживаясь своего решения не иметь больше дел с миром зрелищ.
— Правда? — спросил Грациано, приподняв голову с лежака.
— Правда. Я вас сегодня вечером познакомлю. Я ему и о тебе рассказала. Он говорит, что у него куча знакомых в мире музыки. Он большая шишка.
Грациано прикрыл глаза и, как в магическом кристалле, увидел свое ближайшее будущее.
Лос-Анджелес, поганая квартирка с картонными стенами, рядом с автомагистралью, без денег, без разрешения на работу, перед телевизором, с пустыми руками, а то и с дозой кокаина.
Все то же самое. Одно и то же. Как в Риме, только еще хуже.
Вот она, возможность! Возможность прекратить этот жалкий фарс.
— Нет, спасибо. Ты поезжай, а я не поеду. Вернусь домой. Уверен, это твой звездный час. Ты прорвешься, — ответил он, чувствуя, как внутри разливается счастье, испытать которое он даже не надеялся. О, этот прекрасный, замечательный продюсер, да благословит господь его и всех его родных! — О браке не беспокойся, он недействителен, если мы не зарегистрируем его в Италии. Можешь считать себя свободной, free.
Она прищурилась и озадаченно спросила:
— Грациано, ты сердишься?
А он приложил ладонь к сердцу:
— Уверяю тебя. Мамой клянусь — я счастлив. Я совершенно не сержусь. Ты должна поехать в Лос-Анджелес, если не поедешь — всю жизнь потом жалеть будешь. Я желаю тебе всяческой удачи. Но мне, извини, надо вернуться. — Он поцеловал ее и ринулся в турагентство.
А во время полета на высоте десять тысяч метров над Атлантикой он ненадолго заснул и ему приснилась Флора.
Они стояли на холме, и с ними были еще какие-то люди и серебристые медвежата, и маленький Билья, ползавший на четвереньках. Маленький рыжеволосый Билья.
Запыхавшийся Пьетро вошел в комнату Глории.
— Привет! — Глория стояла на столе, пытаясь достать книгу с верхней полки. — Ты что так рано?
Поначалу Пьетро и не заметил стоящий на кровати большой открытый чемодан, набитый одеждой, но потом увидел.
— Куда ты едешь?
Она обернулась и мгновение молчала в нерешительности, словно не поняла вопрос, но потом объяснила:
— Сегодня утром родители мне сделали подарок. За то, что меня пер… Завтра утром я еду в Англию. В конную школу рядом с Ливерпулем. К счастью, всего на три недели.
— А… — Пьетро бухнулся в кресло.
— Я вернусь в середине августа. И мы проведем остаток каникул вместе. Три недели — это на самом деле не так много.
— Нет.
Глория схватила книжку и спрыгнула со стола.
— Я не хотела туда ехать… Я даже с отцом поссорилась. Они мне сказали, что придется поехать. Они уже все оплатили. Но я скоро вернусь.
— Да.
Пьетро взял со стола игрушку йо-йо. Глория присела на подлокотник кресла:
— Ты же будешь меня ждать?
— Конечно. — Пьетро принялся раскручивать игрушку.
— Ты ведь не жалеешь?
— Нет.
— Правда?
— Ты не беспокойся. Тем более ты скоро вернешься, а у меня куча дел в моем месте, я там много рыбок собрал в садок… Знаешь, а я туда прямо сейчас и пойду, вчера, когда мы уходили, я забыл их покормить, а если они не будут есть…
— Хочешь, я с тобой? А чемодан я могу днем дособирать…
Пьетро натужно улыбнулся:
— Нет, лучше не надо. Мы там вчера шумели, охрана могла насторожиться. Правда, лучше я пойду один. А ты хорошо развлекись в Англии и не слишком много езди верхом, а то ноги кривые будут.
— А как же. Но… мы сегодня днем тоже не увидимся? — разочарованно спросила Глория.
— Днем я не могу. Я должен помочь отцу отремонтировать будку Загора, она за зиму сгнила.
— А, понятно. Значит, мы последний раз видимся?
— Три недели пройдут быстро, ты сама так сказала.
Глория кивнула:
— Ладно. Тогда пока.
Пьетро встал:
— Пока.
— Ты меня не поцелуешь на прощание?
Пьетро быстро коснулся губами губ Глории.
Они были сухими.
Грациано быстро проехал через Искьяно и выехал на дорогу, ведущую к дому Флоры.
Во рту пересохло, а из-под мышек лило ручьем.
От переживаний и жары.
Он будет умолять о прощении на коленях. А если она не захочет его видеть, он будет сидеть у ее дома день и ночь, без еды и питья, до тех пор, пока она не простит его. Ему потребовалась Ямайка, чтобы понять, что Флора — женщина его жизни, и теперь он ни за что не отпустит ее.
Оставалось каких-нибудь двести метров, когда он увидел за кипарисами, во дворе дома, синие огни.
Что еще стряслось?