Эликс встречает эти капли довольной улыбкой. Не знаю, что он варганит из моей крови, но результат его устраивает. Открыв какой-то ящик, он роется в нем, что-то восклицая на том же гортанном языке, на котором общается с догронами.
– Нага, анжиуклуар… Нага, пекангуилаг… Ах, уна тага.
С этими словами Эликс выпрямляется, держа в руках не то кольцо, не то обруч.
Он снует по своей мастерской, как будто забыв о моем присутствии. Потом зажимает обруч в тисках, достает из глиняного горшка перо, окунает его кончик в перегнанную жидкость. Вот, оказывается, что он задумал: вывести на обруче фразу из непонятных знаков.
Вернее, фраза выводится как бы сама собой: попав на обруч, зеленые чернила дымятся и выжигают буквы. Тем не менее это чрезвычайно скрупулезная каллиграфия, ведь писать приходится на узкой закругляющейся поверхности. Через четверть часа колдун откладывает перо и разжимает тиски, чтобы полюбоваться результатом своих усилий. Довольно покивав, он подходит ко мне.
– Надень это! – требует он. – На шею.
Я беру обруч. На самом деле это деревянный ошейник с разрывом. Развожу края и надеваю. Странное ощущение! Уж не удавка ли это? Я хватаюсь за обруч, но он свободно болтается и вовсе не создает ощущение затягивающейся петли.
– Зачем это?
Я вожу по обручу пальцами, нащупывая вьющиеся по всей окружности письмена. Тут явно какое-то колдовство.
– Это заклинание невольничьего ошейника, – начинает объяснять колдун, складывая свои принадлежности и не удостаивая меня взглядом. – Оно закрепляет тебя в моей собственности. А теперь марш отсюда! У меня есть дела, у тебя тоже. Атии, сулами!
Я в потрясении сползаю с кресла и, шатаясь, ползу вверх по ступенькам. Руки и ноги плохо мне подчиняются – то ли он выкачал из меня многовато крови, то ли дело в волнении.
Я хватаюсь за перила, не доверяя ногам, и дрожащей рукой поднимаю корзинку. На палубе я, как робот, раздаю еду своим питомцам. После этого падаю, как подкошенная, на бухту канатов и впиваюсь взглядом в безмолвный лес. В голове бесконечно вертятся слова колдуна.
Я – его собственность.
Собственность, ничего более. Имущество. Принадлежащий ему предмет.
Мне на кисть падает слеза. С удивлением смотрю на нее: оказывается, я плачу. Плач переходит в бурные рыдания, я ничего не могу с собой поделать. Остается ждать, пока минует кризис, стараясь не слишком шуметь. У меня чувство, что весь мир превратился в неподъемную тяжесть: так действует беспамятство, постоянная опасность, угрожающая мне на этой калоше, мое рабское состояние. Хорошо хоть, что есть догроны. Осторожная обходительность, которой они меня окружили, – единственное, за что можно уцепиться. Теперь мы связаны общей судьбой.
Слезы выплаканы, а я все еще сижу на своем импровизированном сиденье, шмыгаю носом и утираю его рукавом. Мне до тошноты тяжело и тоскливо, но худшее позади, грусть постепенно отступает. Подношу руку к шее, раздраженной непривычной тяжестью ошейника, и дергаю его, силясь разомкнуть, но деревяшка, похоже, обрела прочность стали. Концы уже не развести, не то что при надевании.
Быстро темнеет. Огни нашего судна не в силах справиться с потемками. Ловлю кота, засмотревшегося на копошащихся на берегу грызунов, и собаку, попытавшуюся прогрызть дыру в мешке с костями, поднимаю черепаху, прервав ее неспешное путешествие поперек палубы. Троица рассована по клеткам, теперь надо найти капуцина. На флагштоке его больше нет, на крыше рулевой рубки тоже, как и под ограждением борта. Я заглядываю под канатную бухту и под мешки – пусто. Как сквозь палубу провалился! Я поворачиваюсь к берегу и осознаю свою ошибку.
Обезьянка такого размера запросто могла перебраться по мостику на причал.
Сомнений не остается: капуцин сбежал.
Ох и недоволен будет Эликс! Представляю себе его гнев, и у меня пересыхает во рту. Остается последнее средство: я ложусь животом на бортовой ящик и, до боли всматриваясь в темноту, тихонько зову:
– Обезьянка! Малыш!
Все напрасно, он не вернется. Как ни боюсь я колдуна, за беглеца нельзя не порадоваться. Будь я обезьяной, поступила бы так же.
И тут я вздрагиваю от шума в чаще. Неужели обезьяна услышала мой зов?
При виде двух массивных фигур на берегу меня охватывает воодушевление.
Догроны! Бесшумно ступая и улыбаясь, они возвращаются на баржу.
Судя по их виду, они всласть повеселились. У Маргуля все лицо, руки, грудь перепачканы запекшейся кровью. Недаром Сафр назвал брата грязнулей. Сам Сафр выглядит приличнее, но и на нем красуются следы недавней охоты; стараюсь не смотреть на его окровавленные пальцы, но из-за этого мне приходится смотреть ему в лицо, а там, у рта, тоже алеют выразительные штрихи.
Сытые охотники выпрямляются на палубе. Сафр протягивает мне руку, другой рукой трогает тесное кольцо у себя на шее.
– Привет, сукатук, – бормочет он с гримасой.
Маргуль тоже поправляет на себе ошейник.
– И у вас такие?! – удивляюсь я.
Стыдно быть такой дурочкой! И невнимательной. Меня извиняет разве что цвет деревянных ошейников, из-за которого они сливаются с темной кожей догронов. Или я слепа, потому что погружена в себя?
– Это бивара сикутжу, его должны носить все рабы Хозяина, – объясняет Маргуль.
– На нем письмена… – начинаю я.
– Чернила, в которых твоя кровь, – договаривает за меня младший догрон.
– Да!
– Я хотел тебя предупредить, – бормочет Маргуль. – Хотел предостеречь. Думал, успею, но…
– Таама, – философски заканчивает за брата Сафр. – Бывает.
Я догадываюсь, что даже если бы Маргуль успел меня предупредить, ничего бы не изменилось. Что толку было упираться? Я только ухудшила бы свое положение.
– Ошейник заколдованный? – испуганно верещу я.
Маргуль подтверждает мое опасение невеселым кивком. Он так стискивает челюсти, что становится ясно: разговоры про могущество ошейника ему поперек горла. Они с Сафром ненавидят это рабское ярмо и боятся его, читаю я в их глазах. Вот, значит, каковы колдуны: они коварны и трусливы.
Я уже ненавижу Эликса.
Моим хозяином ему не бывать.
– Снимите с меня это! – требую я, отчаянно впившись в свое ярмо. – Вам хватит сил его разорвать. Умоляю!
Сафр качает головой. Маргуль смотрит на меня с сочувствием. Из его ноздрей вырывается дымок.
– Ничего не выйдет, – слышу я за спиной насмешливый голос. – Бивара скован колдовством рун. Его ничто не разомкнет.
Эликс небрежной походкой прохаживается по палубе. Не иначе, он нас подслушивал. Я бы с радостью заставила его проглотить эту улыбочку.
– Добро пожаловать на борт, – обращается он к догронам. – Нам пора отчаливать. Отдавайте швартовы, запускайте двигатель.
Догроны безропотно повинуются, оставляя меня с колдуном наедине.
– Раз ты души не чаешь в догронах, не стану вас разлучать. Впредь будешь ночевать на палубе. Тогда зверинец постоянно будет при тебе. – Он поворачивается к шеренге клеток и хмурится, видя, что одна из пяти пуста. – Где обезьяна? Куда она подевалась?
– Сбежала.
– Не понял… – сердится Эликс.
– Пропала, пока я была у вас.
– Аниакувик! – цедит он. – Ты выпускал их из клеток?
– Мы же на корабле. Откуда мне было знать, что капуцин выберется по веревкам на берег.
– Ты меня огорчаешь, мальчик, – сухо бросает он. – Усвой первый урок: не надо меня огорчать. Второй урок такой: этот обруч не только символ принадлежности, но и орудие наказания. Бивара, тодонцу!
Заклинание еще не отзвучало, а обруч уже греется. Острая боль расползается по всему телу, каждый мой нерв горит огнем, все до одной мышцы превращаются в кисель, и я валюсь с ног. Вместо крови в моих жилах булькает что-то радиоактивное. Не припомню, чтобы мне когда-нибудь было так же худо.
Эликс наблюдает за мной, наслаждаясь своим могуществом. Проходит вечность, прежде чем он бормочет новое заклинание, прекращающее мои мучения.
Я сжимаюсь в дрожащий комок. Все, что угодно, лишь бы это не повторилось!
– Апик сурусик. Умница. Полагаю, ты выучишь этот урок. Что надо сказать?
Я борюсь с продолжающимися судорогами, чтобы пролепетать:
– Я… я… простите меня.
– Нет-нет, ответ неполный. Привыкай называть меня Хозяином.
– Х… Хозяин, – бормочу я, как автомат. – Простите меня, Хозяин.
– Так гораздо лучше.
Эликсу лень обходить, и он перешагивает через меня. Я слышу, как он спускается с палубы в трюм.
Я лежу не шевелясь. Память о нечеловеческой пытке лишила меня всякой воли. Одна радость – прикосновение холодных досок палубы к щеке.
Немного погодя палуба начинает вибрировать. Баржа как ни в чем не бывало продолжает плавание. Я бы рада прыгнуть в воду и плыть, сколько хватит сил, лишь бы оказаться как можно дальше, но где взять силы? Остается неподвижно лежать там, где упала, и смотреть перед собой, ничего не видя.
Проходит несколько минут, и ко мне приближаются две босые зеленовато-черные шершавые ноги.
– Ты в порядке? – тихо справляется Маргуль.
– Я уже никогда не буду в порядке, – стону я в ответ. – Никогда!
Догрон вздыхает, просовывает под меня руки и поднимает, как пушинку, чтобы перенести к рулевой рубке, на матрас, которого там раньше не было. Он укрывает меня спальным мешком.
– Ты не обязан это делать, Маргуль.
– Хоть и не обязан, а делаю.
Я висну между дремотой и бодрствованием. Сознание окутано серой дымкой. Мне видится засохшее дерево, посеревший от нескончаемых дождей дуб. Вокруг него – белое пространство. В тумане скользят какие-то фигуры – не люди и не животные. Мне боязно к ним приближаться.
С нижней ветки дерева на меня глядит ворон с белоснежным оперением. На фоне этой белизны выделяется жгуче-черный глаз.
– Снова ты? – ворчу я.
– Так ты встречаешь своего защитника? – сердится он.
– Ты мой защитник? Где же ты был, когда на меня надевали вот это?
Со злостью хватаюсь за свой ошейник. Казалось бы, такое не может присниться. Но нет, эта гадость на месте, еще более массивная и тяжелая, чем наяву, все равно что ярмо на шее у тяглового вола.