Я предложила взять в компанию меня, чтобы немного сбить ажиотаж вокруг прекрасного трио. И тут же пожалела о своем замечании: будто напрашиваюсь на комплимент.
Коттон, засмеявшись, велел мне не глупить.
— Вы намного прелестнее, чем это дозволено девушке вашего ума. Откровенно говоря… — В его голосе сквозило легкое изумление. — … вы очень хорошенькая.
— Возможно, когда Роуз нет поблизости, я и правда слегка хорошею.
Он снова засмеялся.
— Нет, сегодня вечером вы удивительно очаровательны.
Саймон поднял за меня бокал, как однажды поднимал за Роуз. Щекам стало жарко, и я поспешила сменить тему:
— Вы в последнее время написали что-нибудь новое?
Он признался, что начал критическое эссе о нашем отце, но никак не может его закончить.
— Просто нельзя проигнорировать его нынешнее бездействие. Вот если б слегка намекнуть, что он над чем-то работает…
И я чуть не выдала своих тайных надежд! В последний миг передумала. Не хотелось описывать более чем странное поведение отца: чтение детских сказок, интерес к старой тарелке с ивовым узором… Ну как такое вслух произнести? Поэтому я, не перебивая, слушала рассказ Саймона об эссе; все это явно было выше моего понимания. Он невероятно умен!
Когда я расправилась с вкуснейшим цыпленком, Коттон почистил мне персик. Поразительная удача! Сама бы я в жизни так красиво его не разделала, только испортила бы. А какие у Саймона руки! Очень, очень красивые. Понятно, почему Топаз однажды сказала, что все в нем гармонично. Линия широких плеч под белой шелковой рубашкой (пиджак он снял) прекрасно сочетается с линией подбородка. Умница Роуз, что заставила его побриться!
Пока Саймон сосредоточенно резал фрукты, я мысленно рисовала его портрет, точно зная, как вычертить уголки бровей, изгиб плотно сжатых губ… Каждый мазок я ощущала на себе: на лице, плечах, руках, пальцах; даже выводя складки рубашки, кожей чувствовала шелк. Но готовой картины внутренним взором так и не увидела. Видела лишь Саймона в мерцающем сиянии свечи — как он есть, из плоти и крови.
Я съела персик и допила вино; с последними глотками совпали первые аккорды восхитительной мелодии.
— Что это?
— Это? По-моему, «Возлюбленная», — ответил Саймон. — Хотите потанцевать? А потом я отвезу вас домой.
Он сделал звук громче и подошел ко мне. Я немного занервничала: ни разу не танцевала со старшим Коттоном. И с Нейлом так тяжело давались движения…
Удивительно! Танцевать с Саймоном оказалось куда проще! Он держит тебя свободнее, естественнее — сразу чувствуешь себя легкой и грациозной. Тревога исчезла, ноги несли меня сами. А ведь Нейл старался, помогал подстроиться под свой шаг, практически силой тянул. Со стороны Саймона не ощущалось ни малейшего давления.
«Возлюбленная» была последней в стопке пластинок. Когда мы в очередной раз поравнялись с граммофоном, композиция закончилась. Повисла тишина. Не убирая руку с талии, Коттон включил музыку заново и молча повел дальше. Честное слово, за весь танец ни словом не перекинулись! По-моему, я даже ни о чем не думала, а беспечно наслаждалась каждым движением.
Граммофон опять умолк.
— Спасибо, Кассандра, — с улыбкой произнес Саймон, не расцепляя рук.
Я тоже улыбнулась.
— И вам спасибо. Это было чудесно.
Тут он наклонился и поцеловал меня.
Что же я тогда почувствована? Вспоминаю, вспоминаю — тщетно… Наверняка удивилась. Хотя никакого удивления не помню. Помню лишь бескрайнее счастье: в душе, в сердце… Оно растекалось по венам, согревало, точно солнечный плащ, окутавший меня днем на вершине башни. Помню и темноту. Темнота всегда возвращается одновременно с воспоминанием о счастье. Я вдруг отстраняюсь — не только от Саймона, но и от самой себя. Две фигуры в озаренном свечами павильоне мне чужие.
Хорошо помню смех Саймона. Добрый, ласковый. Но меня он напугал.
— Вы удивительная девочка, — проговорил Коттон.
Я спросила, что он имеет в виду.
— Только то, что вы хорошо целуетесь. — И шутливо добавил: — Наверное, у вас богатый опыт.
— Я никогда прежде не целовалась… — И тут же пожалела о признании. Не целовалась, а на его поцелуй ответила? Он ведь догадается, как много это для меня значит!
Вырвавшись, я бросилась к дверям. Мне хотелось только одного — скрыть свои чувства.
— Кассандра! Постойте! — Он схватил меня за руку уже на пороге. — Простите, простите меня, ради бога! Мне следовало понять, что вы против…
Не догадался. Решил, что я рассердилась. Кое-как мне удалось взять себя в руки.
— Глупости, Саймон! Не была я против…
— Да, мне тоже так казалось… — В его взгляде мелькнули тревога и растерянность. — Господи, но почему вы вдруг кинулись к выходу? Я вас напугал?
— Нет, конечно!
— А почему тогда убежали?
Как бы правдоподобно объяснить свое поведение?
— Саймон, честное слово, вы меня не напугали, и я ничуть не возражала… С какой радости возражать, когда целует приятный человек, вроде вас? Потом я, правда, на миг рассердилась, что вы восприняли все как должное. Будто не сомневались в моем согласии.
На его лице отразилось изумление.
— Но я не воспринимал как должное! То есть не в том смысле, какой вы вкладываете. Это был внезапный порыв, понимаете? Потому что вы сегодня так очаровательны, потому что мне понравился танец, потому что вы сама мне очень нравитесь…
— И, наверное, потому, что вы скучаете по Роуз, — любезно подсказала я.
Густо покраснев, он воскликнул:
— Черт возьми, ну уж нет! Это было бы оскорблением вам обеим! Нет, девочка моя, поцелуй ваш по праву.
— Мы раздуваем из мухи слона, — заметила я. — Давайте забудем… Простите, что так глупо себя вела. Можно напоследок послушать Баха? — Мне казалось, подобная просьба его немного успокоит.
Саймон по-прежнему смотрел на меня с тревогой. Вероятно, пытался подобрать слова, чтобы объяснить все яснее. Но передумал.
— Хорошо. Послушаем музыку, а я тем временем погашу свечи. Сядьте снаружи, чтобы я не отвлекал вас своим мельтешением. Я выключу фонтаны, и будет прекрасно слышно.
Я уселась на каменную скамью; взбаламученная фонтанными струями вода постепенно успокаивалась.
И тут полилась нежная, умиротворяющая музыка. Такой я еще никогда не слышала! Взгляд скользнул по большим окнам павильона: Саймон медленно обходил зал, гася каждую свечку металлическим колпачком. На его запрокинутое лицо падал круг света, затем золотое сияние тускнело — и так до тех пор, пока окна не заволокла чернота. Запись кончилась. Сад окутала тишина. Я даже услышала плеск прыгнувшей рыбки у дальнего края пруда.
— Ну как? Поклонников Баха стало на одного больше? — улыбнулся Саймон, закрывая дверь павильона.
— Да! Слушала бы его вечно, — призналась я и спросила название пьесы.
— «Овцы могут спать спокойно».
О музыке мы говорили долго: и по пути на кухню за Элоизой, и в машине по дороге домой. Отвлеченная беседа давалась легко; слова разлетались невесомой водяной пылью, а мои подлинные чувства улеглись на дно сознания.
Ровно в полночь, под бой церковных часов, автомобиль остановился у ворот замка.
— Ну вот, доставил Золушку к полуночи домой! — торжественно провозгласил Саймон, помогая мне выйти из машины.
Он прошел со мной в кухню, зажег свечу и рассмеялся, заметив ровную цепочку Элоизиных следов, которые вели прямиком к корзинке. Я поблагодарила его за чудесный вечер, а он меня — за то, что позволила поучаствовать в обряде; сказал, что никогда не забудет об этом празднике.
На прощание, пожимая мне руку, он спросил:
— Так я прощен?
Я заверила его, что прощен.
— Я подняла шум на ровном месте. Боже, наверное, вы теперь считаете меня жуткой занудой!
— Ничего подобного, — самым серьезным тоном ответил Коттон. — Вы — чудо. Еще раз спасибо.
Он легонько сжал мои пальцы — и в следующий миг дверь за ним захлопнулась.
Сперва я будто окаменела, а потом ринулась наверх и через башню в ванной комнате выбежала на стену. Туман рассеялся; по аллее, прочь от замка, медленно уползали огоньки автомобильных фар. Даже когда они свернули на дорогу и сгинули где-то на окраине Годсенда, я продолжала оцепенело смотреть в темноту, ничего вокруг не замечая. Последний раз огни блеснули на пути к Скоутни.
Мало-помалу я вышла из прострации, вспомнила, что нужно спуститься в дом и раздеться. Однако думать себе ни о чем не позволила. Мысли нахлынули потом, в кровати.
Боже, до чего я счастлива! Совсем как при поцелуе с Саймоном. Только на душе спокойнее. «Разумеется, он принадлежит Роуз, — напомнила я себе. — Мне никогда не отбить его у сестры, даже если б я отважилась на подобную подлость (на которую не способна)». Впрочем, это дела не меняет. Любовь — роскошь, блаженство… Ничего прекраснее я не знала! Наверное, важнее любить самой, а не быть любимой в ответ. Искренняя любовь и есть бесконечное счастье. На миг я решила, будто мне открылась великая истина.
Взгляд упал на мисс Блоссом, и в ушах прозвенел ее голос:
— Что ж, утешайся высокими мыслями, золотко. Они тебе пригодятся.
Удивительно, в глубине души я осознавала правоту ее слов.
И все равно это ничего не меняет!
Уснула я радостная, как никогда…
До чего же горько перечитывать последнюю строчку предыдущей главы! Прошло три недели. Теперь мне и не вспомнить, что такое счастье!
Просматривать текст выше не стала. Боюсь выйти из состояния унылой, самосозерцательной апатии, накрывшей меня вдруг утром. Конечно, это ужасно, но лучше, чем острое, раздирающее душу горе; вот и слабое желание излить мысли дневнику появилось. Заодно убью несколько часов.
Отважусь ли я рассказать о подлом поступке, который совершила в свой день рождения? Смогу ли описать все как есть? По крайней мере, попробую.
Погода в последние дни стояла кошмарная. Дождь стеной, пронизывающий холодный ветер… Солнце выглянуло лишь в мой день рождения.