— В ожидании запаха?
И мы засмеялись. Викарий заметил, что восприятие Бога через запах или вкус ничуть не хуже восприятия слухом или зрением.
— Счастливец почувствует Его всеми органами восприятия — и в то же время ни одним из них. Ему, как говорится, «станет не по себе». Точнее не опишешь.
— А вы не чувствовали?
Он вздохнул.
— Боюсь, запах долетал до меня слабо и редко. — И негромко добавил: — Но воспоминание о нем никогда не изгладится.
Умолкнув, мы уставились на пляшущие языки пламени. По трубе с тихим шелестом стучал дождь. Какой же чудесный человек викарий! И в нем ни тени раздражающе показной праведности. А ведь если такой умный, образованный человек верит в религиозные обряды, то невежде, вроде меня, просто стыдно зевать и посматривать на Церковь свысока. Да, подобные чувства у меня вызывало не только слово «Бог». Неожиданное открытие!
Может, я атеистка? Никогда себя таковой не считала. В славные погожие дни я почти не сомневаюсь, что кто-то где-то есть: там, наверху… А по ночам я молюсь. Хотя мои молитвы — скорее загадывание желания на молодой месяц. Впрочем, не совсем: если есть Высшая Сущность, значит, я молюсь. (Только Саймона я у Неба не просила — не имею права; и просить избавить меня от любви тоже не стану — лучше умереть.) Ни разу во время молитвы я не чувствовала, будто общаюсь с Богом. Слабый отблеск божественного вспыхнул передо мной лишь однажды, когда я на закате бродила вокруг собора в Кингз-Крипте; чудо спугнул нудный бубнеж директрисы о саксонских руинах. Что же я тогда ощутила? Не помню. Все слилось в воспоминание о самом соборе — так же, как день летнего солнцестояния превратился в памяти в аллею. Собор, аллея, любовь к Саймону, я сама на чердаке с дневником… Перед мысленным взором проплывала череда образов в сияющих сферах: каждый отдельно и в то же время часть другого. А я не сводила глаз с огня в камине.
На землю меня вернул бой часов на церкви. Половина.
Встрепенувшись, я засобиралась домой. Викарий предложил пообедать вместе с ним, но я приглашения не приняла — в замке без еды сидел отец.
Помогая мне надеть плащ, викарий вдруг встревожился, закрыто ли в ризнице окно: может, в церкви уже потоп? И попросил меня проверить. В общем-то, дождь закончился, но викарий боялся, что снова польет, едва он задремлет после обеда. Я кинулась через церковный двор к храму, викарий смотрел мне вслед; прощально помахав ему рукой, я нырнула в боковую дверцу. Забавное совпадение! Сначала викарий рассказывает, как утешиться в религии, а затем отправляет меня в церковь, даже не догадываясь, до какой степени мне это необходимо.
Окно, кстати, оказалось закрыто. Выходя из ризницы, я подумала: «Вот ты и в пустой церкви… Почему бы не воспользоваться случаем?» Взгляд упал на алтарь. Памятные доски и напрестольная пелена ничего для меня не означали. Побитые дождем свежие белые розы словно притихли; алтарные цветы всегда такие — притихшие. Да все, что было связано с алтарем, казалось неестественно спокойным, задумчивым, строгим.
«Ничего здесь не утешает и не помогает», — с грустью решила я. Мне вдруг вспомнился приятный голос викария: «Сядь… слушай…» Он советовал не молиться, но вид алтаря обычно вызывает мысли о молитве, поэтому я села на ступеньки лицом к залу церкви и напрягла слух. По водосточным желобам стекал дождь, по оконному стеклу скребла тонкая ветка. Церковь будто не имела ничего общего с беспокойным внешним миром. Равно как и я не имела ничего общего с церковью.
«Я — беспокойство на островке спокойствия в океане бурь…» — подумалось мне.
Примерно через минуту безмолвие замкнутого пространства начало давить на уши. Сперва я решила, что это хороший знак, но ничего интересного не произошло. Что там говорил викарий о познании Бога через органы восприятия? И я переключилась с ушей на нос. Пахло старым деревом, старой тканью подушечек для молитв, старыми церковными книгами — смесью пыли и плесени. Холодные алтарные розы не пахли, тем не менее, вокруг алтаря витал слабый приторно-сладкий аромат… Оказалось, он шел от богато расшитого покрывала.
А какие вкусовые ощущения? Естественно, мадера и печенье! Осязание? Осязались только холодные каменные ступени. Зрение? Да, посмотреть было на что: резная крестная перегородка, большое надгробие де Годиса; в пустоте высокой кафедры почему-то чувствовался укор. Меня окружала уйма красивых вещей, но, кроме внешнего, глазам ничего не открылось. Тогда я зажмурилась. Викарий сказал: «Всеми органами восприятия — и в то же время ни одним из них». Наверное, следовало полностью очистить голову от мыслей, как я не раз пыталась делать. (Однажды вообразила, будто так можно заглянуть в будущее, но, кроме черноты, ничего не рассмотрела.)
И вот, сидя на алтарных ступенях, я увидела такую черную черноту, какую никогда прежде не видела. Я ее не только видела — чувствовала! Чернота наваливалась, давила со всех сторон. Мне вспомнились строки из стихотворения Вагана: «Есть тьма Господняя: черна, а взор слепит», — и в тот же миг темноту разорвал свет.
«Может, это знак от Бога? Неужели я ощутила?..» — возликовала я.
Но честный внутренний голос ответил: «Нет. Ты сама это представила».
Воздух загудел от боя часов, отсчитывающих три четверти.
Я открыла глаза — и вновь очутилась в красивой холодной церкви, равнодушной к тому, жива я или мертва.
Часы напомнили об отце и запаздывающем по моей вине обеде. Большую часть пути я бежала сломя голову. А зря! Отец сам поел (срез холодного мяса выглядел так, будто ломтик отпилили садовой лопаткой) и, судя по отсутствующему велосипеду, уехал в Скоутни. Прикинув, что времени до полдничного чая достаточно, я всласть поплакала, а потом утешилась кексом и молоком. Стало легче. Намного легче, чем обычно после слез. Меня все-таки коснулось дыхание Бога?!
Следующим утром сердце придавила еще большая тяжесть — даже пока я готовила завтрак, она не ослабла. Когда Стивен с Томасом ушли, а отец заперся в караульне, меня охватила такая мука, что я каталась по стенам (всегда от душевной боли прижимаюсь к стенам — не знаю почему). Зато в кои-то веки не хотелось плакать. Хотелось кричать. И я бросилась под дождем в пустынное поле. Убежала далеко-далеко, завопила что было сил… и внезапно почувствовала себя глупо. Да еще промокла насквозь.
Очутиться бы снова в кабинете доброго викария: у камина, с мадерой…
До Годсенда оставалось чуть больше половины пути, если по прямой, — туда я и отправилась, через кусты и канавы. Что бы сочинить в оправдание повторного визита? Фантазии хватило только на одно: вроде бы дождь застал меня врасплох, а я без плаща, боюсь простыть. Честно говоря, меня мало волновало, что подумает викарий или кто-то другой: главное — добраться до жаркого огня и мадеры.
Но ни викария, ни экономки дома не оказалось.
Я звонила в колокольчик, стучала в дверь, воображая, будто шумом верну хозяев домой, и в то же время понимая, что зря барабаню.
«Может, прокрасться в церковь и подождать?» — С этой мыслью я зашагала через сад вдоль бегущей ручьем тропинки.
— А викарий с экономкой уехали за покупками в Кингз-Крипт! — вдруг крикнула из «Ключей» миссис Джейкс. — Вернутся вечером!
Перебежав дорогу, я попросила ее отпустить мне в долг стаканчик портвейна. Она, засмеявшись, сказала, что по закону до полудня не имеет права продавать спиртное, а вот просто угостить может.
— Боже мой, тебе и правда не повредит! Промокла до нитки! — всплеснула она руками, и я прошла за ней в бар. — Снимай платье, подсуши у очага.
Однако в кухне возился с раковиной рабочий, расположиться там без платья я не могла. Тогда миссис Джейкс заперла в баре дверь и пообещала проследить, чтобы никто сюда из кухни не заглянул.
Я отдала одежду, а сама, в нижней рубашке и черных школьных панталонах, уселась с портвейном за барную стойку. Портвейн согревал, да и вкус мне нравился, только вот тоскливо в старых деревенских барах; есть что-то гнетущее в запахе несвежего пива. В прекрасном расположении духа я бы, наверное, представляла, как уже триста лет местные жители приходят сюда посидеть с кружечкой… Но из-за скверного настроения думалось лишь о том, как ужасно жили люди в минувшие века и что большая часть завсегдатаев давно перешла в мир иной. В глубине бара напротив окна висело зеркало. Глядя на отражение влажных надгробий, я воображала стекающую в землю воду. Вниз, вниз, вниз, к разбухшим гробам.
С мокрых волос постоянно капало в вырез рубашки. Впрочем, после стакана портвейна отчаяния в душе поубавилось, накатила вялость. Взгляд цеплялся то за одно, то за другое. Вот и бутылки с ликерами, которые мы с сестрой пили первого мая. Мятный ликер Роуз… Ненавижу эту зеленую гадость! А рубиновую вишневку люблю.
Я заглянула в кухню.
— Миссис Джейкс! А можно купить вишневого ликера? Слышите, как раз бьет двенадцать? Задолжаю вам, не нарушая закона.
Хозяйка налила мне ликер. Вишневого ликера в бутылке оставалось меньше, чем мятного. «Теперь все будут думать, что вишневый ликер — модный напиток!» — торжествующе решила я.
Тут в дверь постучали два старичка, желающих пропустить по кружке пива. Мановением руки миссис Джейкс смахнула меня со стойки вместе с моим стаканом.
— Посиди в комнате мисс Марси! Платье еще не скоро высохнет.
Мисс Марси снимает комнату на верхнем этаже, далеко от шумного бара. Со времени переезда в Годсенд она твердит о покупке коттеджа, но год за годом оплачивает гостиницу. По-моему, это уже навсегда. Жить под крылышком миссис Джейкс удобно, да и школа рядом.
Взбираясь по лестнице, я с удивлением обнаружила, что ноги у меня заплетаются. «Бедная я, бедная! — мелькнула жалостливая мысль. — Не на шутку меня утомила утренняя беготня». Я облегченно рухнула в объятия плетеного кресла мисс Марси. Только оно оказалось ниже, чем я ожидала, и значительная часть драгоценного ликера выплеснулась. Зато остатки доставили мне немало удовольствия. При каждом глотке я думала: